Она обнаружила все достоинства и все недостатки этого типа
общества с точки зрения исторического выживания. Мне довелось наблюдать эту
модель во всех ее основных аспектах и во все важнейшие ее периоды. [173]
Армия есть организация большого числа людей в единое целое. Но армия
ничего не производит. Она лишь потребляет произведенное другими. Она не
производит не только материальные ценности, но и культуру и идеологию. Армия
сама не воспроизводит человеческий материал. Короче говоря, армия может
служить моделью коммунистических отношений лишь в самой абстрактной и
упрощенной форме. Но дело в том, что советская армия не была изолирована от
остального общества, а во время войны страна вообще превратилась в военный
лагерь. Это сделало армию чрезвычайно удобным местом для наблюдения общества
в целом.
НАЧАЛО НОВОГО ЭТАПА ЖИЗНИ
С первых же минут новой жизни обнаружилось, что принципы реальной
коллективной жизни (впоследствии я их назвал принципами коммунального
поведения или коммунальности), которые людям прививаются самим образом
жизни, имеют гораздо большую силу, чем принципы идеального коллективизма,
которые нам старались привить на словах. Как только появилось начальство и
нас стали разбивать на группы, сразу же заявили о себе претенденты на роль
начальничков из нашей же среды. Они вертелись на глазах у начальства
эшелона, всячески давая им понять, что они суть именно те выдающиеся
индивиды, которых следует назначить старшими групп. И удивительное дело,
начальство сразу же заметило это, и именно эти рвущиеся к власти (пусть
самой маленькой) прохвосты были назначены старшими по вагонам. Они
немедленно обросли холуями, всячески угождавшими им и тоже претендовавшими
на какую-то мизерную долю власти и привилегий, связанных с властью. Думаю,
что наблюдение таких сцен спонтанного социального структурирования множества
людей, вынужденных длительное время жить вместе, дало мне неизмеримо больше
для понимания реального коммунистического общества, чем многие сотни томов
специальной литературы, прочитанных мною в университетские и последующие
годы.
Я наблюдал такие сцены вовсе не как беспристрастный социолог, а как
человек, уже начавший делать са[174] мого себя по определенным идеальным
образцам. Я и в школе никогда не лез на глаза учителям, не подлизывался к
ним, не тянул руку, чтобы показать, что я что-то знаю лучше других. Этому
правилу я следовал не из стеснительности, нерешительности, скромности и
прочих качеств, занижающих социальную активность человека, а из презрения к
мелкой житейской суете. Я просто знал, что потери от моего такого поведения
не вели к катастрофе, а выгоды от противоположного поведения не возвышали
меня над толпой. Этому правилу я решил следовать и в армии. Только теперь
это принимало более серьезный характер. Школа считалась лишь подготовкой к
жизни, а тут была сама жизнь. Вознаграждением за поведение здесь были не
отметки в дневнике и в аттестате, а нечто более серьезное: кусочки жизненных
благ и преимущества перед другими. Тут происходило разделение людей на
социальные категории. Пусть это происходило на самом примитивном уровне, но
суть этого была та же самая, что и на всех более высоких ступенях социальной
иерархии. С этой точки зрения один член Политбюро ЦК КПСС, отпихивавший
другого члена Политбюро, чтобы стать Генеральным секретарем, мало чем
отличается от солдата Иванова, оттолкнувшего солдата Петрова, чтобы стать
старшим по вагону.
В первый же час новой жизни у меня произошло столкновение со старшим по
вагону. Увидев, что я не принимал участия в сражении за лучшие места на
деревянных нарах, он решил, что я являюсь тюфяком, т. е. самым податливым
материалом для проявления его начальнических амбиций, - ошибка, которую в
отношении меня потом делали многие другие. Он начал вести себя по отношению
ко мне так, как будто он был всамделишным армейским старшиной: потребовал,
чтобы я встал перед ним по стойке "смирно!" и все такое прочее. Я сказал
ему, что в командиры его я не выбирал, что присягу я еще не принимал, что он
превышает свои полномочия. Он начал кричать на меня и угрожать отправить в
арестантский вагон (как оказалось, такой на самом деле был в эшелоне). Я
схватил полено, лежавшее у печки, и сказал этому самозванному "командиру",
что, если он еще раз крикнет на меня, я ударю его по[175] леном по голове,
что я вообще никому не позволю унижать себя, даже самому Сталину. Ребята
одобрили мое поведение. Парень испугался. После этого он умерил свои
командирские замашки. А передо мною даже стал заискивать - стремление
командовать обычно прекрасно уживается с холуйством.
Такого рода "бешеные" вспышки со мной случались и в дальнейшем несколько
раз. Один случай был особенно скверным. Я был дежурным по столовой полка
(уже будучи офицером). Поздно вечером, когда уже все было съедено, в
столовую заявился основательно подвыпивший капитан, начальник Особого отдела
полка (т. е. представитель органов безопасности в полку), и потребовал,
чтобы его покормили. Согласно армейским порядкам в таких случаях заранее
должно быть заявлено, чтобы "оставили расход", т. е. чтобы оставили в запасе
пищу для тех, кто не может прийти в столовую в положенное время. В данном
случае это сделано не было. Но пьяный офицер "органов" не хотел слушать моих
объяснений и оскорбил меня. Я вспыхнул, выхватил пистолет, сказал ему, что
считаю до пяти и, если он не уберется из столовой, я его пристрелю. Он тут
же убежал. На другой день он, надо отдать ему должное, извинился передо
мной, спросил, выстрелил бы я, если бы он не ушел, и сам же ответил на свой
вопрос, что да, я выстрелил бы. Мы договорились, что эта история останется
между нами.
О моем заявлении насчет Сталина в ссоре со старшим по вагону кто-то донес
начальству эшелона. Меня вызвали к заместителю начальника эшелона по
политической части. Я решил не лезть на рожон и сказал политруку, что
доносчик исказил мои слова, что я якобы сказал нечто совсем иное, а именно
что даже сам товарищ Сталин так не разговаривает с подчиненными, как старший
по вагону разговаривал со мной. Политрук мои слова одобрил, но по прибытии в
полк все же посоветовал начальнику Особого отдела полка взять меня на
заметку. Тот припомнил мне эту историю в эшелоне, когда беседовал со мной по
поводу ЧП (чрезвычайного происшествия), случившегося уже в полку.
Первые двое суток мы питались тем, что взяли с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
общества с точки зрения исторического выживания. Мне довелось наблюдать эту
модель во всех ее основных аспектах и во все важнейшие ее периоды. [173]
Армия есть организация большого числа людей в единое целое. Но армия
ничего не производит. Она лишь потребляет произведенное другими. Она не
производит не только материальные ценности, но и культуру и идеологию. Армия
сама не воспроизводит человеческий материал. Короче говоря, армия может
служить моделью коммунистических отношений лишь в самой абстрактной и
упрощенной форме. Но дело в том, что советская армия не была изолирована от
остального общества, а во время войны страна вообще превратилась в военный
лагерь. Это сделало армию чрезвычайно удобным местом для наблюдения общества
в целом.
НАЧАЛО НОВОГО ЭТАПА ЖИЗНИ
С первых же минут новой жизни обнаружилось, что принципы реальной
коллективной жизни (впоследствии я их назвал принципами коммунального
поведения или коммунальности), которые людям прививаются самим образом
жизни, имеют гораздо большую силу, чем принципы идеального коллективизма,
которые нам старались привить на словах. Как только появилось начальство и
нас стали разбивать на группы, сразу же заявили о себе претенденты на роль
начальничков из нашей же среды. Они вертелись на глазах у начальства
эшелона, всячески давая им понять, что они суть именно те выдающиеся
индивиды, которых следует назначить старшими групп. И удивительное дело,
начальство сразу же заметило это, и именно эти рвущиеся к власти (пусть
самой маленькой) прохвосты были назначены старшими по вагонам. Они
немедленно обросли холуями, всячески угождавшими им и тоже претендовавшими
на какую-то мизерную долю власти и привилегий, связанных с властью. Думаю,
что наблюдение таких сцен спонтанного социального структурирования множества
людей, вынужденных длительное время жить вместе, дало мне неизмеримо больше
для понимания реального коммунистического общества, чем многие сотни томов
специальной литературы, прочитанных мною в университетские и последующие
годы.
Я наблюдал такие сцены вовсе не как беспристрастный социолог, а как
человек, уже начавший делать са[174] мого себя по определенным идеальным
образцам. Я и в школе никогда не лез на глаза учителям, не подлизывался к
ним, не тянул руку, чтобы показать, что я что-то знаю лучше других. Этому
правилу я следовал не из стеснительности, нерешительности, скромности и
прочих качеств, занижающих социальную активность человека, а из презрения к
мелкой житейской суете. Я просто знал, что потери от моего такого поведения
не вели к катастрофе, а выгоды от противоположного поведения не возвышали
меня над толпой. Этому правилу я решил следовать и в армии. Только теперь
это принимало более серьезный характер. Школа считалась лишь подготовкой к
жизни, а тут была сама жизнь. Вознаграждением за поведение здесь были не
отметки в дневнике и в аттестате, а нечто более серьезное: кусочки жизненных
благ и преимущества перед другими. Тут происходило разделение людей на
социальные категории. Пусть это происходило на самом примитивном уровне, но
суть этого была та же самая, что и на всех более высоких ступенях социальной
иерархии. С этой точки зрения один член Политбюро ЦК КПСС, отпихивавший
другого члена Политбюро, чтобы стать Генеральным секретарем, мало чем
отличается от солдата Иванова, оттолкнувшего солдата Петрова, чтобы стать
старшим по вагону.
В первый же час новой жизни у меня произошло столкновение со старшим по
вагону. Увидев, что я не принимал участия в сражении за лучшие места на
деревянных нарах, он решил, что я являюсь тюфяком, т. е. самым податливым
материалом для проявления его начальнических амбиций, - ошибка, которую в
отношении меня потом делали многие другие. Он начал вести себя по отношению
ко мне так, как будто он был всамделишным армейским старшиной: потребовал,
чтобы я встал перед ним по стойке "смирно!" и все такое прочее. Я сказал
ему, что в командиры его я не выбирал, что присягу я еще не принимал, что он
превышает свои полномочия. Он начал кричать на меня и угрожать отправить в
арестантский вагон (как оказалось, такой на самом деле был в эшелоне). Я
схватил полено, лежавшее у печки, и сказал этому самозванному "командиру",
что, если он еще раз крикнет на меня, я ударю его по[175] леном по голове,
что я вообще никому не позволю унижать себя, даже самому Сталину. Ребята
одобрили мое поведение. Парень испугался. После этого он умерил свои
командирские замашки. А передо мною даже стал заискивать - стремление
командовать обычно прекрасно уживается с холуйством.
Такого рода "бешеные" вспышки со мной случались и в дальнейшем несколько
раз. Один случай был особенно скверным. Я был дежурным по столовой полка
(уже будучи офицером). Поздно вечером, когда уже все было съедено, в
столовую заявился основательно подвыпивший капитан, начальник Особого отдела
полка (т. е. представитель органов безопасности в полку), и потребовал,
чтобы его покормили. Согласно армейским порядкам в таких случаях заранее
должно быть заявлено, чтобы "оставили расход", т. е. чтобы оставили в запасе
пищу для тех, кто не может прийти в столовую в положенное время. В данном
случае это сделано не было. Но пьяный офицер "органов" не хотел слушать моих
объяснений и оскорбил меня. Я вспыхнул, выхватил пистолет, сказал ему, что
считаю до пяти и, если он не уберется из столовой, я его пристрелю. Он тут
же убежал. На другой день он, надо отдать ему должное, извинился передо
мной, спросил, выстрелил бы я, если бы он не ушел, и сам же ответил на свой
вопрос, что да, я выстрелил бы. Мы договорились, что эта история останется
между нами.
О моем заявлении насчет Сталина в ссоре со старшим по вагону кто-то донес
начальству эшелона. Меня вызвали к заместителю начальника эшелона по
политической части. Я решил не лезть на рожон и сказал политруку, что
доносчик исказил мои слова, что я якобы сказал нечто совсем иное, а именно
что даже сам товарищ Сталин так не разговаривает с подчиненными, как старший
по вагону разговаривал со мной. Политрук мои слова одобрил, но по прибытии в
полк все же посоветовал начальнику Особого отдела полка взять меня на
заметку. Тот припомнил мне эту историю в эшелоне, когда беседовал со мной по
поводу ЧП (чрезвычайного происшествия), случившегося уже в полку.
Первые двое суток мы питались тем, что взяли с собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156