Мы сразу
разделились на "богачей" и "бедняков". [176]
"Богачи" запускали руки в чуть приоткрытые чемоданы, что-то там
отламывали или отщипывали вслепую и жевали, закрываясь от соседей. "Бедняки"
ели в открытую и делились друг с другом. На третий день нам выдали ведро и
концентраты каши. Старший по вагону назначил поваром одного из своих холуев.
Другой холуй старшего по вагону стал делить хлеб. Начались привилегии и
блат. Я подходил за своей порцией каши и хлеба последним. Я возвел это в
принцип поведения. Всегда, когда дело касалось распределения каких-то
материальных благ, я из принципа оставался последним. Я при этом имел
какой-то ущерб, но зато выигрывал морально и психологически. В условиях
дефицита распределение благ всегда является источником переживаний. Я
выработал в себе привычку быть к этому равнодушным и беречь себя для дел
более важных. А начал я это самовоспитание с пустяков. Впрочем, в условиях
недоедания лишние граммы хлеба не пустяк.
Иногда нас водили кормиться в специальные кормежные пункты. Если эшелон
останавливался на каких-то станциях, мы воровали на дрова все, что
попадалось под руку. Тех дров, какие нам выдавали по нормам, было мало. Мы
основательно мерзли.
И еды было мало. Ребята на остановках совершали налеты на базары и
станционные буфеты. У кого были деньги, покупали что-нибудь съестное. У кого
не было денег, воровали. Через несколько дней начались поносы, так что
эшелон приходилось останавливать специально из-за этого. Но остановки были
не такими уж частыми, и нам приходилось справлять нужду на ходу поезда, что
в товарных вагонах было не так-то просто. Один парень во время такой
операции выпал из вагона. Произошло это так. Его держали двое, когда он
делал свое дело. Кто-то посоветовал для надежности держать его за уши.
Державшие рассмеялись и уронили его. Падая, несчастный сам еще продолжал
смеяться. На другой день старший по вагону доложил начальнику эшелона, что
один человек в его вагоне исчез, возможно дезертировал.
Ехали мы таким образом двадцать трое суток. И чем дальше мы отдалялись от
Москвы, тем тоскливее становилось. Никакого внимания на красоты Сибири мы не
[177] обращали - было не до них. И даже к Байкалу мы остались равнодушны.
Было холодно и хотелось есть. И не было никаких намеков на братские
отношения между людьми. Я сочинял длинные письма в стихах моему другу
Борису. Эти письма он сохранил. Я их уничтожил в 1946 году. Сейчас я об этом
нисколько не жалею, но не потому, что стихи были плохими - стихи были как
раз слишком даже хорошими, - а потому, что для успехов в поэзии, в чем я
убедился в течение многолетних наблюдений, в наше время нужен не столько
поэтический дар, сколько другие качества, не имеющие ничего общего с
творчеством, как таковым. Мир оказался хуже, чем я предполагал.
Уже во время этого долгого пути в армию я обнаружил способность к
балагурству, шуткам, мрачному юмору. В армии таких людей называют хохмачами
(от слова "хохма", обозначавшего всякие шуточные словесные импровизации). Я
подружился с двумя другими парнями, тоже склонными к хохмам. Мы втроем
потешали наш вагон всю дорогу. Я эту способность проявлял и раньше, но не в
таких размерах. Эта способность обнаруживается и проявляется в сравнительно
больших компаниях, т. е. когда довольно большое число людей вынуждено
длительное время проводить вместе. В армии это получалось само собой.
Особенность моего шутовства состояла в том, что я шутил с очень серьезным
видом, без смеха и даже без улыбок, причем с использованием научной и
политической терминологии. Иногда это принимало рискованные формы. Расскажу
в качестве примера об одной шутовской ситуации. Было очень холодно. Мы
основательно мерзли и прибегали ко всяческим уловкам, чтобы согреться. Один
сообразительный парень взял себе сапоги на два размера больше, чтобы
оборачивать ноги газетами, помимо законных портянок.
Но откуда взять газеты в приморской тайге, если их не продавали даже на
железнодорожной станции в десяти километрах от расположения полка? Очевидно,
в красном уголке, т. е. в помещении, где политрук хранил газеты и
политическую литературу. И вот газеты из красного уголка стали исчезать. В
конце концов этого солдата схватили на месте преступления. Преступника [178]
решили подвергнуть осуждению на комсомольском собрании. Я не был
комсомольцем, но политрук решил восстановить меня в комсомоле, так как я был
хорошим солдатом, и я был так или иначе обязан присутствовать на
комсомольских собраниях вместе со всеми. Все осуждали провинившегося.
Политрук приказал и мне высказать свое мнение. Я сказал, что этот солдат
заслуживает снисхождения и даже поощрения. Согласно современной науке,
интеллект человека находится не столько в голове, сколько в других частях
тела, в особенности в заднице и в пятках. Оборачивая ноги газетами,
провинившийся тем самым повышал свой идейно-политический уровень. Ведь и мы
все в нужнике используем газеты не столько в гигиенических, сколько в
воспитательных целях. Сейчас на бумаге эта речь звучит не смешно, а в
условиях кавалерийского полка, где интеллигентные люди деградировали до
уровня своих лошадей, такая речь произвела ошеломляющее впечатление. Меня
сначала хотели наказать за то, что "превратил серьезное мероприятие в
балаган". Но слух дошел до высшего дивизионного начальства и вызвал там
смех. Меня пощадили. А в полку еще долго потешались над этой историей.
Юмористически-сатирическое отношение к жизненным ситуациям, к окружающим
людям и вообще ко всему на свете я распространил на самого себя и на все,
что случалось со мною. Это облегчило жизнь, усилило мою способность выживать
и не падать духом в самые скверные моменты жизни. Но такое отношение к жизни
у меня не было постоянным и исчерпывающим. Периоды
сатирически-юмористические сменялись трагически-драматическими, периоды
возбуждения - периодами апатии, периоды поэтические - периодами
прозаическими, периоды бесшабашности - периодами разумного расчета... И даже
в одно и то же время странным образом сочетались грусть и веселость,
отчаяние и уверенность, ощущение слабости и силы... Не берусь судить,
является это общечеловеческой нормой или нет. Скорее всего, каждому
нормальному человеку свойственны разнообразие и подвижность состояний и
настроений. Только у меня различные аспекты состояния психики и ее различные
периоды выражались очень резко и сильно, превра[179] щая мою жизнь в
нескончаемую дискуссию и борьбу с самим собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
разделились на "богачей" и "бедняков". [176]
"Богачи" запускали руки в чуть приоткрытые чемоданы, что-то там
отламывали или отщипывали вслепую и жевали, закрываясь от соседей. "Бедняки"
ели в открытую и делились друг с другом. На третий день нам выдали ведро и
концентраты каши. Старший по вагону назначил поваром одного из своих холуев.
Другой холуй старшего по вагону стал делить хлеб. Начались привилегии и
блат. Я подходил за своей порцией каши и хлеба последним. Я возвел это в
принцип поведения. Всегда, когда дело касалось распределения каких-то
материальных благ, я из принципа оставался последним. Я при этом имел
какой-то ущерб, но зато выигрывал морально и психологически. В условиях
дефицита распределение благ всегда является источником переживаний. Я
выработал в себе привычку быть к этому равнодушным и беречь себя для дел
более важных. А начал я это самовоспитание с пустяков. Впрочем, в условиях
недоедания лишние граммы хлеба не пустяк.
Иногда нас водили кормиться в специальные кормежные пункты. Если эшелон
останавливался на каких-то станциях, мы воровали на дрова все, что
попадалось под руку. Тех дров, какие нам выдавали по нормам, было мало. Мы
основательно мерзли.
И еды было мало. Ребята на остановках совершали налеты на базары и
станционные буфеты. У кого были деньги, покупали что-нибудь съестное. У кого
не было денег, воровали. Через несколько дней начались поносы, так что
эшелон приходилось останавливать специально из-за этого. Но остановки были
не такими уж частыми, и нам приходилось справлять нужду на ходу поезда, что
в товарных вагонах было не так-то просто. Один парень во время такой
операции выпал из вагона. Произошло это так. Его держали двое, когда он
делал свое дело. Кто-то посоветовал для надежности держать его за уши.
Державшие рассмеялись и уронили его. Падая, несчастный сам еще продолжал
смеяться. На другой день старший по вагону доложил начальнику эшелона, что
один человек в его вагоне исчез, возможно дезертировал.
Ехали мы таким образом двадцать трое суток. И чем дальше мы отдалялись от
Москвы, тем тоскливее становилось. Никакого внимания на красоты Сибири мы не
[177] обращали - было не до них. И даже к Байкалу мы остались равнодушны.
Было холодно и хотелось есть. И не было никаких намеков на братские
отношения между людьми. Я сочинял длинные письма в стихах моему другу
Борису. Эти письма он сохранил. Я их уничтожил в 1946 году. Сейчас я об этом
нисколько не жалею, но не потому, что стихи были плохими - стихи были как
раз слишком даже хорошими, - а потому, что для успехов в поэзии, в чем я
убедился в течение многолетних наблюдений, в наше время нужен не столько
поэтический дар, сколько другие качества, не имеющие ничего общего с
творчеством, как таковым. Мир оказался хуже, чем я предполагал.
Уже во время этого долгого пути в армию я обнаружил способность к
балагурству, шуткам, мрачному юмору. В армии таких людей называют хохмачами
(от слова "хохма", обозначавшего всякие шуточные словесные импровизации). Я
подружился с двумя другими парнями, тоже склонными к хохмам. Мы втроем
потешали наш вагон всю дорогу. Я эту способность проявлял и раньше, но не в
таких размерах. Эта способность обнаруживается и проявляется в сравнительно
больших компаниях, т. е. когда довольно большое число людей вынуждено
длительное время проводить вместе. В армии это получалось само собой.
Особенность моего шутовства состояла в том, что я шутил с очень серьезным
видом, без смеха и даже без улыбок, причем с использованием научной и
политической терминологии. Иногда это принимало рискованные формы. Расскажу
в качестве примера об одной шутовской ситуации. Было очень холодно. Мы
основательно мерзли и прибегали ко всяческим уловкам, чтобы согреться. Один
сообразительный парень взял себе сапоги на два размера больше, чтобы
оборачивать ноги газетами, помимо законных портянок.
Но откуда взять газеты в приморской тайге, если их не продавали даже на
железнодорожной станции в десяти километрах от расположения полка? Очевидно,
в красном уголке, т. е. в помещении, где политрук хранил газеты и
политическую литературу. И вот газеты из красного уголка стали исчезать. В
конце концов этого солдата схватили на месте преступления. Преступника [178]
решили подвергнуть осуждению на комсомольском собрании. Я не был
комсомольцем, но политрук решил восстановить меня в комсомоле, так как я был
хорошим солдатом, и я был так или иначе обязан присутствовать на
комсомольских собраниях вместе со всеми. Все осуждали провинившегося.
Политрук приказал и мне высказать свое мнение. Я сказал, что этот солдат
заслуживает снисхождения и даже поощрения. Согласно современной науке,
интеллект человека находится не столько в голове, сколько в других частях
тела, в особенности в заднице и в пятках. Оборачивая ноги газетами,
провинившийся тем самым повышал свой идейно-политический уровень. Ведь и мы
все в нужнике используем газеты не столько в гигиенических, сколько в
воспитательных целях. Сейчас на бумаге эта речь звучит не смешно, а в
условиях кавалерийского полка, где интеллигентные люди деградировали до
уровня своих лошадей, такая речь произвела ошеломляющее впечатление. Меня
сначала хотели наказать за то, что "превратил серьезное мероприятие в
балаган". Но слух дошел до высшего дивизионного начальства и вызвал там
смех. Меня пощадили. А в полку еще долго потешались над этой историей.
Юмористически-сатирическое отношение к жизненным ситуациям, к окружающим
людям и вообще ко всему на свете я распространил на самого себя и на все,
что случалось со мною. Это облегчило жизнь, усилило мою способность выживать
и не падать духом в самые скверные моменты жизни. Но такое отношение к жизни
у меня не было постоянным и исчерпывающим. Периоды
сатирически-юмористические сменялись трагически-драматическими, периоды
возбуждения - периодами апатии, периоды поэтические - периодами
прозаическими, периоды бесшабашности - периодами разумного расчета... И даже
в одно и то же время странным образом сочетались грусть и веселость,
отчаяние и уверенность, ощущение слабости и силы... Не берусь судить,
является это общечеловеческой нормой или нет. Скорее всего, каждому
нормальному человеку свойственны разнообразие и подвижность состояний и
настроений. Только у меня различные аспекты состояния психики и ее различные
периоды выражались очень резко и сильно, превра[179] щая мою жизнь в
нескончаемую дискуссию и борьбу с самим собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156