По дороге многие
поморозили ноги, руки, носы, щеки. На время карантина (на две недели) нас
поместили в здании клуба. Спали мы на соломе, одетые. На улице мы появлялись
только для того, чтобы сбегать в нужник. Ночью мы справляли нужду рядом с
клубом, что вызывало гнев у старшин и сержантов. Еду нам приносили в ведрах
прямо в клуб. Питались мы из котелков, потом вылизывали их языком и чистили
снегом. Кормили лучше, чем в эшелоне, и мы были счастливы хотя бы этим.
Каждый день с нами проводили политические занятия. Проводили их политрук, не
произносивший ни одной фразы без нескольких грамматических ошибок, и его
помощник (замполит - до войны был такой чин), делавший ошибок меньше, чем
политрук, но достаточно много, чтобы мы точно установили уровень его
образования: семь классов деревенской школы.
Наконец нам выдали военное обмундирование. Поскольку из нас формировали
особый учебный эскадрон, нам выдали все новое. Но, несмотря на это, вид у
нас был довольно жалкий. Согнутые и деформированные холодом фигуры, синие
лица, выступающие скулы, горящие от голода глаза. И никаких следов
интеллигентности не осталось. Построивший нас старшина Неупокоев (его
фамилию не забуду до конца жизни, как и фамилию командира отделения -
младшего сержанта Маюшкина) при виде такого зрелища изобразил космическое
презрение на своей красной от мороза и от важности роже и обозвал нас самым
непристойным в его представлении словом "академики". Через неделю молодость
и армейский режим взяли свое. Мы отошли, повеселели. Стали походить на
бойцов Красной Армии. Но это были уже не те бойцы, к каким привыкли
командиры. Это были именно "академики".
Командный состав полка, включая командира, его заместителя по
политической части (политрука), началь[183] ника штаба и начальника Особого
отдела, был на сто процентов малограмотным. В полку был всего один
лейтенант, окончивший нормальное военное училище. Остальные все выслужились
из рядовых, из сверхсрочников, окончивших какие-либо краткосрочные курсы.
Удивительно не то, что армия с таким командным составом оказалась плохо
подготовленной к боям, а то, что такие люди еще как-то ухитрялись держать
армию на довольно высоком уровне.
"АКАДЕМИКИ"
Полковое начальство надеялось, что наш учебный эскадрон, сплошь состоящий
из ребят со средним и высшим образованием, станет образцовым во всех
отношениях. Но оно совершило грубую ошибку. Эскадрон превратился в
неслыханное доселе в армии сборище сачков. Сачковать - значит уклоняться от
боевой и политической учебы, работы или наряда, причем успешно. Сачок - тот,
кто регулярно сачкует. Сачки существовали и существуют во всех армиях мира.
Существовали они в нашей Красной Армии и до этого. Существовали в умеренных
количествах, достаточных для армейского юмора и не нарушающих нормального
течения армейской жизни. Но такого количества сачков и таких изощренных
методов сачкования, какие обнаружили "академики", история человечества еще
не знала. Малограмотное полковое начальство, привыкшее иметь дело с
примитивными сачками, пришло в состояние полной растерянности. Сверхопытный
старшина эскадрона порою не мог наскрести пятнадцать человек для очередного
наряда из сотни с лишним рядовых.
Сачковали за счет художественной самодеятельности, отдельных поручений
начальства, болезней, блата... "Академики" оказались все прирожденными
плясунами, певцами, музыкантами, художниками, хотя на поверку лишь немногие
из них умели мало-мальски терпимо орать старые народные песни, пиликать на
баяне и рисовать кривые неровные буквы на лозунгах. Если кого-то из них
политрук посылал за почтой, на что требовался от силы час, посыльный исчезал
по крайней мере на [184] четыре часа. Его находили где-нибудь спящим за
печкой. К обеду он являлся сам. И конечно, раньше всех. Блат "академики"
умели заводить так, что видавшие виды старослужащие блатари только
посвистывали от зависти. Они помогали политрукам готовить доклады и
политинформации. Давали адресочки в Москве едущим в отпуск командирам.
Получали из дому посылки и подкупали сержантов и старшин пряниками и
конфетками, а офицеров - копченой колбасой. В отношении болезней они
развернули такую активность, что в санчасти пришлось удвоить число коек. Они
ухитрялись повышать себе температуру за сорок, терять голос, заводить понос
неслыханной силы, натирать фантастические кровавые мозоли, вызывать чирьи,
воспаление аппендицита, грыжу, дрожь в конечностях, желтуху и болезни,
которым никто не знал названия. Командир полка хватался за голову и кричал
на весь штаб, что его отдадут под трибунал из-за этих симулянтов.
Вторая напасть, обрушившаяся на полк в связи с прибытием "академиков",
была вечно голодные доходяги, штурмующие столовую, подъедающие объедки и
тянущие все съедобное, что подвернется под руку. Пока командиры не запомнили
лица молодых бойцов, в столовой каждый день обнаруживалась недостача
нескольких десятков порций. Никакие наказания не могли отвадить доходяг от
такого "шакальства". Они как тени бродили в районе столовой. Глаза их
лихорадочно горели. Повара, рабочие по кухне, дежурные натыкались на них в
самых неожиданных местах.
Условия службы были настолько тяжелыми, что даже я, с детства привыкший к
жизненным невзгодам, не устоял. Сначала я решил во что бы то ни стало
простудиться и попасть в санитарную часть (полковую больницу), чтобы
несколько дней отлежаться и отоспаться. Я ночью выходил раздетым на улицу,
снимал сапоги и босиком подолгу стоял на снегу. Но заболеть почему-то так и
не смог. Потом я напился ледяной воды и потерял голос. В это время ребят с
голосом и слухом отбирали в полковой хор. Их освобождали от нарядов. Мой
приятель уговорил меня записаться в этот хор. Несколько дней, пока я хрипел,
я посещал занятия хора. Мой приятель уверял руководителя хора, будто я буду
петь, [185] как Шаляпин, когда мое горло выздоровеет. Но, увы, когда голос
ко мне вернулся, выяснилось, что до Шаляпина мне было далеко. И меня с
позором выгнали из хора. С тех пор я больше не предпринимал никаких попыток
сачковать.
БУНТ
Почти все время мы проводили на открытом воздухе. Даже политзанятия
проводились на улице. Выматывались мы до полного изнеможения. Еды не
хватало. Да и еда была скверная. Однажды нам дали совершенно несъедобный
суп. Какую-то вонючую и грязную воду. Мы не стали его есть и вылили обратно
в кастрюлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
поморозили ноги, руки, носы, щеки. На время карантина (на две недели) нас
поместили в здании клуба. Спали мы на соломе, одетые. На улице мы появлялись
только для того, чтобы сбегать в нужник. Ночью мы справляли нужду рядом с
клубом, что вызывало гнев у старшин и сержантов. Еду нам приносили в ведрах
прямо в клуб. Питались мы из котелков, потом вылизывали их языком и чистили
снегом. Кормили лучше, чем в эшелоне, и мы были счастливы хотя бы этим.
Каждый день с нами проводили политические занятия. Проводили их политрук, не
произносивший ни одной фразы без нескольких грамматических ошибок, и его
помощник (замполит - до войны был такой чин), делавший ошибок меньше, чем
политрук, но достаточно много, чтобы мы точно установили уровень его
образования: семь классов деревенской школы.
Наконец нам выдали военное обмундирование. Поскольку из нас формировали
особый учебный эскадрон, нам выдали все новое. Но, несмотря на это, вид у
нас был довольно жалкий. Согнутые и деформированные холодом фигуры, синие
лица, выступающие скулы, горящие от голода глаза. И никаких следов
интеллигентности не осталось. Построивший нас старшина Неупокоев (его
фамилию не забуду до конца жизни, как и фамилию командира отделения -
младшего сержанта Маюшкина) при виде такого зрелища изобразил космическое
презрение на своей красной от мороза и от важности роже и обозвал нас самым
непристойным в его представлении словом "академики". Через неделю молодость
и армейский режим взяли свое. Мы отошли, повеселели. Стали походить на
бойцов Красной Армии. Но это были уже не те бойцы, к каким привыкли
командиры. Это были именно "академики".
Командный состав полка, включая командира, его заместителя по
политической части (политрука), началь[183] ника штаба и начальника Особого
отдела, был на сто процентов малограмотным. В полку был всего один
лейтенант, окончивший нормальное военное училище. Остальные все выслужились
из рядовых, из сверхсрочников, окончивших какие-либо краткосрочные курсы.
Удивительно не то, что армия с таким командным составом оказалась плохо
подготовленной к боям, а то, что такие люди еще как-то ухитрялись держать
армию на довольно высоком уровне.
"АКАДЕМИКИ"
Полковое начальство надеялось, что наш учебный эскадрон, сплошь состоящий
из ребят со средним и высшим образованием, станет образцовым во всех
отношениях. Но оно совершило грубую ошибку. Эскадрон превратился в
неслыханное доселе в армии сборище сачков. Сачковать - значит уклоняться от
боевой и политической учебы, работы или наряда, причем успешно. Сачок - тот,
кто регулярно сачкует. Сачки существовали и существуют во всех армиях мира.
Существовали они в нашей Красной Армии и до этого. Существовали в умеренных
количествах, достаточных для армейского юмора и не нарушающих нормального
течения армейской жизни. Но такого количества сачков и таких изощренных
методов сачкования, какие обнаружили "академики", история человечества еще
не знала. Малограмотное полковое начальство, привыкшее иметь дело с
примитивными сачками, пришло в состояние полной растерянности. Сверхопытный
старшина эскадрона порою не мог наскрести пятнадцать человек для очередного
наряда из сотни с лишним рядовых.
Сачковали за счет художественной самодеятельности, отдельных поручений
начальства, болезней, блата... "Академики" оказались все прирожденными
плясунами, певцами, музыкантами, художниками, хотя на поверку лишь немногие
из них умели мало-мальски терпимо орать старые народные песни, пиликать на
баяне и рисовать кривые неровные буквы на лозунгах. Если кого-то из них
политрук посылал за почтой, на что требовался от силы час, посыльный исчезал
по крайней мере на [184] четыре часа. Его находили где-нибудь спящим за
печкой. К обеду он являлся сам. И конечно, раньше всех. Блат "академики"
умели заводить так, что видавшие виды старослужащие блатари только
посвистывали от зависти. Они помогали политрукам готовить доклады и
политинформации. Давали адресочки в Москве едущим в отпуск командирам.
Получали из дому посылки и подкупали сержантов и старшин пряниками и
конфетками, а офицеров - копченой колбасой. В отношении болезней они
развернули такую активность, что в санчасти пришлось удвоить число коек. Они
ухитрялись повышать себе температуру за сорок, терять голос, заводить понос
неслыханной силы, натирать фантастические кровавые мозоли, вызывать чирьи,
воспаление аппендицита, грыжу, дрожь в конечностях, желтуху и болезни,
которым никто не знал названия. Командир полка хватался за голову и кричал
на весь штаб, что его отдадут под трибунал из-за этих симулянтов.
Вторая напасть, обрушившаяся на полк в связи с прибытием "академиков",
была вечно голодные доходяги, штурмующие столовую, подъедающие объедки и
тянущие все съедобное, что подвернется под руку. Пока командиры не запомнили
лица молодых бойцов, в столовой каждый день обнаруживалась недостача
нескольких десятков порций. Никакие наказания не могли отвадить доходяг от
такого "шакальства". Они как тени бродили в районе столовой. Глаза их
лихорадочно горели. Повара, рабочие по кухне, дежурные натыкались на них в
самых неожиданных местах.
Условия службы были настолько тяжелыми, что даже я, с детства привыкший к
жизненным невзгодам, не устоял. Сначала я решил во что бы то ни стало
простудиться и попасть в санитарную часть (полковую больницу), чтобы
несколько дней отлежаться и отоспаться. Я ночью выходил раздетым на улицу,
снимал сапоги и босиком подолгу стоял на снегу. Но заболеть почему-то так и
не смог. Потом я напился ледяной воды и потерял голос. В это время ребят с
голосом и слухом отбирали в полковой хор. Их освобождали от нарядов. Мой
приятель уговорил меня записаться в этот хор. Несколько дней, пока я хрипел,
я посещал занятия хора. Мой приятель уверял руководителя хора, будто я буду
петь, [185] как Шаляпин, когда мое горло выздоровеет. Но, увы, когда голос
ко мне вернулся, выяснилось, что до Шаляпина мне было далеко. И меня с
позором выгнали из хора. С тех пор я больше не предпринимал никаких попыток
сачковать.
БУНТ
Почти все время мы проводили на открытом воздухе. Даже политзанятия
проводились на улице. Выматывались мы до полного изнеможения. Еды не
хватало. Да и еда была скверная. Однажды нам дали совершенно несъедобный
суп. Какую-то вонючую и грязную воду. Мы не стали его есть и вылили обратно
в кастрюлю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156