Наше бегство перешло в отступление с боями - приходилось как-то
обороняться. Ожидалась атака немец[202] ких автоматчиков. Наше сильно
поредевшее подразделение было не способно долго обороняться. Было приказано
отступать, оставив прикрытие. Несколько человек вызвались добровольцами, я -
в их числе. Мы, оставшиеся прикрывать отступление части, приготовились
сражаться до последнего патрона и достойно умереть. Это не слова, а вполне
искреннее решение. Я заметил, что активная готовность умереть снижает страх
смерти и даже совсем заглушает его. Мне не было страшно умереть в бою.
Страшно было умереть, будучи совершенно беззащитным и не имея возможности
наносить удар врагу. Это мое состояние идти навстречу смерти было лишь
продолжением и развитием моего детского стремления преодолевать страх, идя
навстречу источнику страха. Скоро показались немцы. Мы начали стрелять. И
они открыли стрельбу.
Мне не раз приходилось читать описания психологического состояния людей в
первых боях. Может быть, в этих описаниях была доля истины. Но со мной, так
же как и с моими товарищами, ничего подобного не было. Мы начали стрелять
так, как будто были старыми солдатами, привыкшими убивать. И дело было не
только в том, что враги были на расстоянии, мы не видели их лиц и не знали,
в кого именно мы попадали. Потом мне пришлось участвовать в уничтожении
группы немецких автоматчиков, оторвавшихся от своей части. Два немца залегли
около будки высокого напряжения. Я и еще один солдат встали во весь рост и
пошли на них с винтовками. Они не стреляли, может быть, растерялись от
неожиданности. Мы прикололи их штыками. Произошло это так быстро, что мы
просто не имели времени испытать все те психологические переживания, которые
так подробно и вроде бы со знанием дела описывали писатели.
В этой операции я был ранен в плечо. Ранение оказалось не опасным. Но
плечо распухло. Я долго не мог двигать рукой. Ни о каком госпитале и думать
было нечего. Некому было даже перевязать плечо. Я был горд тем, что был
по-настоящему ранен. И был рад, что уцелел.
Еще до войны я прошел медицинскую комиссию и был признан годным к службе
в авиации. Тогда говорили, что по личному приказу Сталина всех молодых
лю[203] дей, годных по здоровью и имеющих среднее образование, послать из
частей в авиационные школы. Я служить в авиации не хотел и не воспринял
решение комиссии всерьез. А с началом войны я вообще забыл об этом. И вот в
самый, казалось бы, критический момент начала войны меня вызвали в штаб
полка, выдали мне на руки мои документы, посадили на грузовую машину, где
уже сидело несколько таких же счастливчиков, и куда-то повезли. Оказалось,
нас направляли в авиационную школу. Явление это заслуживает внимания: в
такой критический момент высшее командование думало о том, чтобы начать
готовить летчиков для еще не созданной новой авиации, соответствующей
требованиям времени. Значит, еще тогда думали о том, что война будет длиться
долго. Должен заметить, что даже в самые трудные периоды войны ни у меня, ни
у тех, кто окружал меня, не было сомнения в будущей победе. Воспитание,
какое мы получили в школе тридцатых годов, давало знать о себе, несмотря ни
на что.
Мудрость командования, однако, прекрасно уживалась с великой глупостью.
Вместо того чтобы направить нас в тыл, нас направили на тот же фронт, только
на несколько сот километров севернее. Когда мы прибыли (со множеством
нелепых приключений) под Оршу, немцы уже были там. Авиационную школу уже
эвакуировали. Наша армия готовилась к обороне города. Нас включили в особый
батальон, составленный из такого же "сброда", как мы. Документы у нас
отобрали, и они затерялись где-то. Батальону было приказано занять район, в
котором, по данным разведки, предполагалась высадка немецкого десанта.
После выполнения задания остатки батальона двинулись обратно в
расположение главных сил дивизии. По дороге нас задержали части НКВД,
обезоружили нас и хотели тут же расстрелять как переодетых диверсантов или
как дезертиров: мы были одеты в форму тех родов войск, где служили, и
выглядели действительно как сброд отбившихся от частей дезертиров. Не знаю,
почему они не выполнили это решение.
После сдачи Орши мы отступали в направлении к Москве. Я тогда установил
для себя, что война - это на пять процентов сражения и на девяносто пять
процентов - всякого рода передвижения и работы. А из [204] пяти процентов
сражений противника в лицо видит лишь ничтожная часть воюющих. Большинство
солдат погибали, ни разу не увидев врага, а многие - даже не сделав ни
одного выстрела.
Пустяки почему-то часто лучше запоминаются, чем серьезные явления. Я не
могу сейчас достаточно точно описать ни один бой, в котором мне пришлось
участвовать. Зато до мелочей помню многие нелепые и смешные случаи.
Например, помню, как в расположение нашей части въехали два грузовика с
деньгами - эвакуировали какой-то банк. Попросили принять эти деньги, так как
они с таким грузом вряд ли смогут пробиться из угрожающего окружения.
Какой-то интендант в чине капитана (я сейчас вижу его отчетливо) написал на
клочке бумаги расписку, что он принял столько-то мешков денег. У интенданта
было такое выражение лица, что никаких сомнений относительно его намерений
быть не могло. Мы сказали нашему взводному командиру об этом. Он лишь
усмехнулся: мол, если этому идиоту жить надоело, пусть бежит с этими
деньгами. Только куда?! Нам почему-то было смешно. Я тогда выдвинул новую
трактовку полного коммунизма: при нем деньги будут выдавать по потребности,
только купить на них будет нечего. Ребята смеялись над шуткой. Про
возможность доноса все как-то позабыли.
Другой смешной случай произошел с необычайно толстым полковником,
решившим сыграть роль полководца. Он вылез на бруствер окопа, чтобы
осмотреть позиции немцев, которых на самом деле поблизости не было. Но
просвистел шальной снаряд, и полковнику срезало голову. Он, однако,
продолжал стоять без головы, широко расставив ноги. Мы хохотали до коликов в
животе. Смотреть такое зрелище прибегали люди из соседних полков.
Однажды я решил нарушить свои правила осторожности и написал письмо
матери. В письме я написал такие слова: "Противник в панике бежит за нами".
Наши письма просматривали особые лица из военной цензуры. Письма
просматривали на выбор. Мое письмо случайно оказалось таким. Меня вызвал
политрук и потребовал объяснить смысл моей фразы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156