Мой поступок
начальство оценило как верх патриотизма, так как остальные курсанты
подписались кто на двести процентов, кто на триста, самое большее - на
пятьсот. Но тут вдруг политрука осенила мысль: ведь если будет новый заем,
мне уже не на что будет подписываться и в эскадрилье не будет стопроцентного
охвата курсантов подпиской на заем. Дабы избежать такой перспективы, в
подписной ведомости политрук сам стер один нолик в моей сумме. В результате
я оказался подписанным лишь на одну месячную зарплату, т. е. на сто
процентов. Это было меньше всех в эскадрилье. Такого рода "шуточками" я
потешался неоднократно. Страх наказания был ослаблен сознанием того, что
"дальше фронта не пошлют, больше вышки не дадут" ("вышкой" называли высшую
меру наказания - расстрел).
На низших уровнях жизни, так же как и на высших, совершается умышленное
искажение реальности, которое потом воспринимается как бесспорная истина. В
нашем звене был один курсант. Подлиза, наушник, трус. Поскольку служба в
авиации стала массовой и принудительной, в ней трусов оказалось не меньше,
чем в других родах войск. Но этот парень был трус даже среди трусов. Мы по
программе обучения должны были совершить несколько прыжков с парашютом. Этот
парень наделал в штаны в прямом смысле слова и облевался от страха уже в
самолете. А когда его выбросили из самолета, он умер от разрыва сердца. На
землю он спустился уже мертвым. Слух о том, что один летчик погиб,
распространился по городу. Наше начальство решило его похороны использовать
в воспитательных целях. В газете напечатали его портрет и статью, в которой
он был изображен пламенным патриотом и отличником боевой и политической
подготовки. О смерти его написали, что он героически погиб при исполнении
задания командования. Похороны его превратились в демонстрацию. Впереди шли
мы, курсанты из звена героически обосравшегося пламенного патриота. Шли с
полотнищем, на ко[212] тором большими буквами были написаны слова из "Песни
о буревестнике" М. Горького: "Безумству храбрых поем мы славу!" Так и вошел
этот трус в "золотой список" школы как образец храбрости. Каюсь, это
полотнище было моей затеей. Когда я писал этот лозунг, все присутствовавшие
буквально плакали от смеха.
Мы, естественно, жили в атмосфере слежки и доносов. Время от времени
какой-либо курсант исчезал. Ходили слухи, что его "взяли за политику". Мы
обычно избегали разговаривать в опасном направлении и были осторожны.
Выработалось умение сразу определять, с кем и о чем можно было говорить.
Кроме того, было ясно, что "органы" работали сугубо формально, т. е.
отбирали жертвы более или менее случайно и в соответствии со своими
собственными критериями: им надо было "обозначать" свою деятельность перед
вышестоящим начальством ("щелкать каблуками"), но так, чтобы не вредить
подразделению, в котором они работали, и самим себе. Им надо было показать,
что они "бдят", но что часть является здоровой в идейно-политическом
отношении. Имея в изобилии осведомителей и доносы, сотрудники "органов"
производили отбор жертв так, что серьезные идейные враги (вроде меня)
оставались порою нетронутыми, а в их сети попадали люди, сдуру сболтнувшие
лишнее слово.
В моих личных взаимоотношениях с "органами" все это время не произошло
ничего особенного, если не считать случая с аварией самолета, не имевшей
никакой связи с прошлым.
"ГУСАРСТВО"
После окончания военной школы я принял решение начать бездумную жизнь
"гусара" современной армии - рядового летчика без всяких карьеристских
амбиций. Я начал пить водку. Я обнаружил, что могу нравиться женщинам. Мне
стало нравиться проводить время в разгульных компаниях, участвовать в
рискованных приключениях. Все это создало мне репутацию бесшабашного гуляки
и балагура. За это меня любили на самом низшем уровне армейской иерархии.
[213]
За боевые вылеты нам давали по сто грамм водки. Мы к ним добавляли еще
всякие одуряющие напитки, добытые на стороне. Мой стрелок был большой мастер
по этой части. Во время войны на такое "гусарство" смотрели сквозь пальцы:
лишь бы человек хорошо летал. Но все же это учитывали, ограничивая
присвоение званий, присуждение наград и повышение в должностях. А я к этому
и не стремился. Я не был исключением: такими было большинство рядовых
летчиков.
С такими пороками я, как и другие, мог бы вполне нормально продолжать
службу и даже вознаграждаться за нее, если бы не "политика". В полку уже был
летчик, пострадавший за "политику". Хотя он совершил около ста боевых
вылетов, у него не было никаких наград и не было никакого звания. Он был
разжалован, лишен наград и осужден на десять лет за антисталинские
высказывания. Был в штрафном батальоне, кровью искупил свое преступление и
был возвращен в полк. Мы с ним почувствовали друг в друге родственные души и
подружились. В моей жизни это был самый глубокий антисталинист.
В книгах и фильмах многократно прославлена фронтовая дружба. Не спорю,
общая опасность сближает людей. Но совсем не так сильно, как принято
считать. Уже в начале войны я заметил, с каким равнодушием люди относились к
гибели товарищей. Погибших забывали очень быстро. Людьми владели другие
чувства - страх, стремление к самосохранению, к выгоде хоть в чем-либо.
Тяжелые и опасные условия не ослабляли, а усиливали общие принципы поведения
людей в массе себе подобных. Героические и самоотверженные поступки люди
совершали в порядке исключения. В большинстве известных мне случаев люди,
слывшие героями, были отобраны на эту роль начальством. Награды выдавались
тоже в зависимости от решений начальства. Настоящие герои обычно погибали и
редко вознаграждались. Коммунистические принципы распределения наград,
должностей и даже репутации действовали и в условиях человеческой бойни.
Это время было весьма противоречивым. С одной стороны, я все глубже
погружался в трясину "гусарства", а с другой стороны, во мне стали
усиливаться мои соци[214] альные и литературные наклонности. Я принципиально
отказался от всяких попыток выслуживаться и делать карьеру, отдавшись с этой
точки зрения во власть обстоятельств. Таких, как я, было много. Служба в
авиации располагала к этому. С одной стороны - привилегированные условия,
уважение к ним как к смертникам. С другой стороны - возможность быть сбитым
в ближайшем же бою и готовность погибнуть в любой момент. Считается, что
плохие условия жизни способствуют развитию безразличия к жизни и готовности
к смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
начальство оценило как верх патриотизма, так как остальные курсанты
подписались кто на двести процентов, кто на триста, самое большее - на
пятьсот. Но тут вдруг политрука осенила мысль: ведь если будет новый заем,
мне уже не на что будет подписываться и в эскадрилье не будет стопроцентного
охвата курсантов подпиской на заем. Дабы избежать такой перспективы, в
подписной ведомости политрук сам стер один нолик в моей сумме. В результате
я оказался подписанным лишь на одну месячную зарплату, т. е. на сто
процентов. Это было меньше всех в эскадрилье. Такого рода "шуточками" я
потешался неоднократно. Страх наказания был ослаблен сознанием того, что
"дальше фронта не пошлют, больше вышки не дадут" ("вышкой" называли высшую
меру наказания - расстрел).
На низших уровнях жизни, так же как и на высших, совершается умышленное
искажение реальности, которое потом воспринимается как бесспорная истина. В
нашем звене был один курсант. Подлиза, наушник, трус. Поскольку служба в
авиации стала массовой и принудительной, в ней трусов оказалось не меньше,
чем в других родах войск. Но этот парень был трус даже среди трусов. Мы по
программе обучения должны были совершить несколько прыжков с парашютом. Этот
парень наделал в штаны в прямом смысле слова и облевался от страха уже в
самолете. А когда его выбросили из самолета, он умер от разрыва сердца. На
землю он спустился уже мертвым. Слух о том, что один летчик погиб,
распространился по городу. Наше начальство решило его похороны использовать
в воспитательных целях. В газете напечатали его портрет и статью, в которой
он был изображен пламенным патриотом и отличником боевой и политической
подготовки. О смерти его написали, что он героически погиб при исполнении
задания командования. Похороны его превратились в демонстрацию. Впереди шли
мы, курсанты из звена героически обосравшегося пламенного патриота. Шли с
полотнищем, на ко[212] тором большими буквами были написаны слова из "Песни
о буревестнике" М. Горького: "Безумству храбрых поем мы славу!" Так и вошел
этот трус в "золотой список" школы как образец храбрости. Каюсь, это
полотнище было моей затеей. Когда я писал этот лозунг, все присутствовавшие
буквально плакали от смеха.
Мы, естественно, жили в атмосфере слежки и доносов. Время от времени
какой-либо курсант исчезал. Ходили слухи, что его "взяли за политику". Мы
обычно избегали разговаривать в опасном направлении и были осторожны.
Выработалось умение сразу определять, с кем и о чем можно было говорить.
Кроме того, было ясно, что "органы" работали сугубо формально, т. е.
отбирали жертвы более или менее случайно и в соответствии со своими
собственными критериями: им надо было "обозначать" свою деятельность перед
вышестоящим начальством ("щелкать каблуками"), но так, чтобы не вредить
подразделению, в котором они работали, и самим себе. Им надо было показать,
что они "бдят", но что часть является здоровой в идейно-политическом
отношении. Имея в изобилии осведомителей и доносы, сотрудники "органов"
производили отбор жертв так, что серьезные идейные враги (вроде меня)
оставались порою нетронутыми, а в их сети попадали люди, сдуру сболтнувшие
лишнее слово.
В моих личных взаимоотношениях с "органами" все это время не произошло
ничего особенного, если не считать случая с аварией самолета, не имевшей
никакой связи с прошлым.
"ГУСАРСТВО"
После окончания военной школы я принял решение начать бездумную жизнь
"гусара" современной армии - рядового летчика без всяких карьеристских
амбиций. Я начал пить водку. Я обнаружил, что могу нравиться женщинам. Мне
стало нравиться проводить время в разгульных компаниях, участвовать в
рискованных приключениях. Все это создало мне репутацию бесшабашного гуляки
и балагура. За это меня любили на самом низшем уровне армейской иерархии.
[213]
За боевые вылеты нам давали по сто грамм водки. Мы к ним добавляли еще
всякие одуряющие напитки, добытые на стороне. Мой стрелок был большой мастер
по этой части. Во время войны на такое "гусарство" смотрели сквозь пальцы:
лишь бы человек хорошо летал. Но все же это учитывали, ограничивая
присвоение званий, присуждение наград и повышение в должностях. А я к этому
и не стремился. Я не был исключением: такими было большинство рядовых
летчиков.
С такими пороками я, как и другие, мог бы вполне нормально продолжать
службу и даже вознаграждаться за нее, если бы не "политика". В полку уже был
летчик, пострадавший за "политику". Хотя он совершил около ста боевых
вылетов, у него не было никаких наград и не было никакого звания. Он был
разжалован, лишен наград и осужден на десять лет за антисталинские
высказывания. Был в штрафном батальоне, кровью искупил свое преступление и
был возвращен в полк. Мы с ним почувствовали друг в друге родственные души и
подружились. В моей жизни это был самый глубокий антисталинист.
В книгах и фильмах многократно прославлена фронтовая дружба. Не спорю,
общая опасность сближает людей. Но совсем не так сильно, как принято
считать. Уже в начале войны я заметил, с каким равнодушием люди относились к
гибели товарищей. Погибших забывали очень быстро. Людьми владели другие
чувства - страх, стремление к самосохранению, к выгоде хоть в чем-либо.
Тяжелые и опасные условия не ослабляли, а усиливали общие принципы поведения
людей в массе себе подобных. Героические и самоотверженные поступки люди
совершали в порядке исключения. В большинстве известных мне случаев люди,
слывшие героями, были отобраны на эту роль начальством. Награды выдавались
тоже в зависимости от решений начальства. Настоящие герои обычно погибали и
редко вознаграждались. Коммунистические принципы распределения наград,
должностей и даже репутации действовали и в условиях человеческой бойни.
Это время было весьма противоречивым. С одной стороны, я все глубже
погружался в трясину "гусарства", а с другой стороны, во мне стали
усиливаться мои соци[214] альные и литературные наклонности. Я принципиально
отказался от всяких попыток выслуживаться и делать карьеру, отдавшись с этой
точки зрения во власть обстоятельств. Таких, как я, было много. Служба в
авиации располагала к этому. С одной стороны - привилегированные условия,
уважение к ним как к смертникам. С другой стороны - возможность быть сбитым
в ближайшем же бою и готовность погибнуть в любой момент. Считается, что
плохие условия жизни способствуют развитию безразличия к жизни и готовности
к смерти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156