Общество проявляло свое враждебное отношение ко мне не
какими-то грандиозными действиями, а мелкими укусами со стороны моего
ближайшего окружения. Когда мой бывший друг командир звена сказал как-то,
что он действовал из дружеских чувств ко мне, я ответил ему старой
пословицей: "Избави меня, Боже, от моих друзей, а от врагов я избавлюсь
сам".
По окончании войны усилилось моральное разложение участвовавшей в боях
армии. Упала дисциплина. Заставить людей, видавших смерть в лицо, безропотно
подчиняться начальству и выполнять уставные требования было невозможно
практически. Стало расти число всякого рода мелких и крупных преступлений.
Попытки удержать людей от контактов с местным населением потерпели
сокрушительный крах. Началась буквально эпидемия венерических заболеваний.
Но самое главное - началось идейное разложение армии. Миллионы людей
посмотрели, как живут в Европе, сравнили с тем, как живут в России, и
сделали свои выводы. О тяжелом положении в России и о пропагандистской лжи
стали говорить открыто. Усилилась оргия доносов. Усилилась деятельность
"органов". Такую армию, однако, уже нельзя было привести в "нормальный" вид
никакими мерами. Началась массовая демобилизация, отвод боевых частей в Союз
и замена их другими, не воевавшими, замена боевых офицеров тыловиками. Стали
демобилизовывать и боевых офицеров, сделавших во время войны успешную
карьеру, привыкших к войне, ставших кадровыми офицерами и надеявшихся на
продолжение службы в армии. Это добавило свою большую долю в моральную,
психологическую и идеологическую атмосферу [239] того времени. Стали
учащаться случаи самоубийств и серьезных преступлений (вплоть до убийств) на
почве психических срывов.
РЕШАЮЩИЙ ШАГ
В начале мая 1946 года в связи с празднованием 1 Мая и затем годовщины
взятия Берлина, капитуляции Германии и Дня Победы началась вспышка пьянства.
Летали мы вследствие этого довольно плохо. В полк приехало высокое
начальство во главе с командиром корпуса стружку снимать, т. е. читать
нотации. Командир корпуса сказал, что если мы не хотим летать, то нас в
армии держать не будут, и поставил угрожающий вопрос: "Кто не хочет служить
в армии?" Я поднял руку. Это произвело на высокое начальство совсем не то
впечатление, на какое я рассчитывал. Начальство было взбешено. Оно не
ожидало, что кто-то из нас осмелится на это. Оно предполагало, что мы все
будем цепляться за армию, так как тут была райская жизнь, а на гражданке был
голод. Мне приказали подать рапорт с просьбой об увольнении из армии.
Подать, как положено, по инстанциям. Я так и поступил. Пока мой рапорт
двигался по инстанциям, началось расформирование многих частей оккупационной
армии и массовая демобилизация офицеров. Расформировали и наш полк.
Демобилизовали большинство летчиков, включая самого командира полка. Для
многих это была неожиданная трагедия. А меня вопреки моей просьбе не
демобилизовали. Именно потому, что я не хотел служить в армии, меня не
хотели отпустить из нее. Мои сослуживцы сильно возмущались по этому поводу.
Особенно возмущался мой бывший друг командир моего звена, написавший на меня
подлую характеристику-донос.
Мой рапорт об увольнении из армии достиг наконец-то самого командующего
воздушной армией генерал-полковника (вскоре он стал маршалом авиации)
Красовского. Было приказано откомандировать меня в распоряжение штаба армии.
Я решил, однако, уйти из армии, чего бы это мне ни стоило. Но, чтобы жить в
Москве, я должен был передать документы в тот военкомат, в котором я
призывался в армию в 1940 году. Но это был военкомат не того [240] района,
где я был прописан в Москве. Кроме того, в моем личном деле накопилось много
такого, что могло мне повредить после демобилизации. Поэтому мне пришлось
приложить усилия к тому, чтобы подчистить мой послужной список. В результате
моя военная биография стала сильно обедненной, но зато из нее было изъято
все то, что могло насторожить заинтересованных лиц в Москве.
Предосторожность оказалась не напрасной. Это был все-таки 1946 год. "Органы"
занялись основательной проверкой поведения людей во время войны. В моем
окружении несколько бывших заслуженных офицеров попали в сталинские лагеря
за проступки, которые теперь кажутся смехотворными и неправдоподобными.
Надеюсь, читатель не сочтет меня уголовником за те мошеннические
проделки, к которым мне приходилось прибегать неоднократно. От них никто не
страдал. А без них я просто не выжил бы. Я их считал и считаю до сих пор
морально оправданными.
В конце мая меня вызвал командующий воздушной армией генерал Красовский.
Он уговаривал меня остаться в армии, обещая назначить командиром звена. Это
он сделал не потому, что я был выдающимся летчиком - я таковым не был, - а
потому, что я сам хотел покинуть армию. Я от предложения генерала отказался.
После встречи с Красовским меня отчислили в резерв. Жил около Вены. Жил
на частной квартире вместе с бывшим летчиком-истребителем Ш-м. Его уволили
из армии за пьянки и дебоши. Никто нас не контролировал, и мы все время
проводили в Вене, переодевшись в гражданскую одежду. Я полюбил этот город
всей душой. У нас завелись хорошие знакомые. Один раз мы попали в облаву в
американском секторе. Узнав, что мы советские офицеры, нас отпустили и даже
подвезли до нашей зоны. Если бы об этом узнали наши, нам дали бы, как
минимум, по десять лет лагерей.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ
Наконец нас демобилизовали. На границе у меня отобрали почетное оружие,
полученное за образцовый сбор окурков и битых бутылок. Это был перст Судьбы.
Если [241] бы это не случилось, моя жизнь закончилась бы значительно раньше.
Василий, на свою беду, провез трофейный пистолет. В моем наградном
свидетельстве он вытравил мое имя и вписал свое. В то время, кстати,
подделка документов приняла такие масштабы, каких еще не знала история
России.
В конце июля 1946 года мы с Василием прибыли в Москву с Киевского вокзала
и... нас сразу же остановил военный патруль и отправил в военную
комендатуру: оказалось, что мы одеты были не по форме - на наших
гимнастерках были пластмассовые пуговицы. Военная комендатура находилась на
проспекте Мира, в десяти минутах ходьбы до дома, где я жил до войны и
намерен был жить теперь. В комендатуре таких, как мы, собралось больше ста
человек. Настроение было отвратное. Открыто ругали все на свете, включая
власть и даже самого Сталина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156
какими-то грандиозными действиями, а мелкими укусами со стороны моего
ближайшего окружения. Когда мой бывший друг командир звена сказал как-то,
что он действовал из дружеских чувств ко мне, я ответил ему старой
пословицей: "Избави меня, Боже, от моих друзей, а от врагов я избавлюсь
сам".
По окончании войны усилилось моральное разложение участвовавшей в боях
армии. Упала дисциплина. Заставить людей, видавших смерть в лицо, безропотно
подчиняться начальству и выполнять уставные требования было невозможно
практически. Стало расти число всякого рода мелких и крупных преступлений.
Попытки удержать людей от контактов с местным населением потерпели
сокрушительный крах. Началась буквально эпидемия венерических заболеваний.
Но самое главное - началось идейное разложение армии. Миллионы людей
посмотрели, как живут в Европе, сравнили с тем, как живут в России, и
сделали свои выводы. О тяжелом положении в России и о пропагандистской лжи
стали говорить открыто. Усилилась оргия доносов. Усилилась деятельность
"органов". Такую армию, однако, уже нельзя было привести в "нормальный" вид
никакими мерами. Началась массовая демобилизация, отвод боевых частей в Союз
и замена их другими, не воевавшими, замена боевых офицеров тыловиками. Стали
демобилизовывать и боевых офицеров, сделавших во время войны успешную
карьеру, привыкших к войне, ставших кадровыми офицерами и надеявшихся на
продолжение службы в армии. Это добавило свою большую долю в моральную,
психологическую и идеологическую атмосферу [239] того времени. Стали
учащаться случаи самоубийств и серьезных преступлений (вплоть до убийств) на
почве психических срывов.
РЕШАЮЩИЙ ШАГ
В начале мая 1946 года в связи с празднованием 1 Мая и затем годовщины
взятия Берлина, капитуляции Германии и Дня Победы началась вспышка пьянства.
Летали мы вследствие этого довольно плохо. В полк приехало высокое
начальство во главе с командиром корпуса стружку снимать, т. е. читать
нотации. Командир корпуса сказал, что если мы не хотим летать, то нас в
армии держать не будут, и поставил угрожающий вопрос: "Кто не хочет служить
в армии?" Я поднял руку. Это произвело на высокое начальство совсем не то
впечатление, на какое я рассчитывал. Начальство было взбешено. Оно не
ожидало, что кто-то из нас осмелится на это. Оно предполагало, что мы все
будем цепляться за армию, так как тут была райская жизнь, а на гражданке был
голод. Мне приказали подать рапорт с просьбой об увольнении из армии.
Подать, как положено, по инстанциям. Я так и поступил. Пока мой рапорт
двигался по инстанциям, началось расформирование многих частей оккупационной
армии и массовая демобилизация офицеров. Расформировали и наш полк.
Демобилизовали большинство летчиков, включая самого командира полка. Для
многих это была неожиданная трагедия. А меня вопреки моей просьбе не
демобилизовали. Именно потому, что я не хотел служить в армии, меня не
хотели отпустить из нее. Мои сослуживцы сильно возмущались по этому поводу.
Особенно возмущался мой бывший друг командир моего звена, написавший на меня
подлую характеристику-донос.
Мой рапорт об увольнении из армии достиг наконец-то самого командующего
воздушной армией генерал-полковника (вскоре он стал маршалом авиации)
Красовского. Было приказано откомандировать меня в распоряжение штаба армии.
Я решил, однако, уйти из армии, чего бы это мне ни стоило. Но, чтобы жить в
Москве, я должен был передать документы в тот военкомат, в котором я
призывался в армию в 1940 году. Но это был военкомат не того [240] района,
где я был прописан в Москве. Кроме того, в моем личном деле накопилось много
такого, что могло мне повредить после демобилизации. Поэтому мне пришлось
приложить усилия к тому, чтобы подчистить мой послужной список. В результате
моя военная биография стала сильно обедненной, но зато из нее было изъято
все то, что могло насторожить заинтересованных лиц в Москве.
Предосторожность оказалась не напрасной. Это был все-таки 1946 год. "Органы"
занялись основательной проверкой поведения людей во время войны. В моем
окружении несколько бывших заслуженных офицеров попали в сталинские лагеря
за проступки, которые теперь кажутся смехотворными и неправдоподобными.
Надеюсь, читатель не сочтет меня уголовником за те мошеннические
проделки, к которым мне приходилось прибегать неоднократно. От них никто не
страдал. А без них я просто не выжил бы. Я их считал и считаю до сих пор
морально оправданными.
В конце мая меня вызвал командующий воздушной армией генерал Красовский.
Он уговаривал меня остаться в армии, обещая назначить командиром звена. Это
он сделал не потому, что я был выдающимся летчиком - я таковым не был, - а
потому, что я сам хотел покинуть армию. Я от предложения генерала отказался.
После встречи с Красовским меня отчислили в резерв. Жил около Вены. Жил
на частной квартире вместе с бывшим летчиком-истребителем Ш-м. Его уволили
из армии за пьянки и дебоши. Никто нас не контролировал, и мы все время
проводили в Вене, переодевшись в гражданскую одежду. Я полюбил этот город
всей душой. У нас завелись хорошие знакомые. Один раз мы попали в облаву в
американском секторе. Узнав, что мы советские офицеры, нас отпустили и даже
подвезли до нашей зоны. Если бы об этом узнали наши, нам дали бы, как
минимум, по десять лет лагерей.
ВОЗВРАЩЕНИЕ В МОСКВУ
Наконец нас демобилизовали. На границе у меня отобрали почетное оружие,
полученное за образцовый сбор окурков и битых бутылок. Это был перст Судьбы.
Если [241] бы это не случилось, моя жизнь закончилась бы значительно раньше.
Василий, на свою беду, провез трофейный пистолет. В моем наградном
свидетельстве он вытравил мое имя и вписал свое. В то время, кстати,
подделка документов приняла такие масштабы, каких еще не знала история
России.
В конце июля 1946 года мы с Василием прибыли в Москву с Киевского вокзала
и... нас сразу же остановил военный патруль и отправил в военную
комендатуру: оказалось, что мы одеты были не по форме - на наших
гимнастерках были пластмассовые пуговицы. Военная комендатура находилась на
проспекте Мира, в десяти минутах ходьбы до дома, где я жил до войны и
намерен был жить теперь. В комендатуре таких, как мы, собралось больше ста
человек. Настроение было отвратное. Открыто ругали все на свете, включая
власть и даже самого Сталина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156