Рэй Бредбери
Смерть и дева
Далеко-далеко, за лесами, за горами жила Старушка. Девяносто лет прожила она взаперти, не открывала дверь никому – ни ветру, ни дождю, ни воробьям вороватым, ни мальчишкам голопятым. И стоило поскрестись к ней в ставни, как она уже кричит:
– Пошла прочь, Смерть!
– Я не Смерть! – говорили ей.
А она в ответ:
– Смерть, я узнаю тебя, ты сегодня вырядилась девочкой. Но под веснушками я вижу кости!
Или кто другой постучит.
– Я вижу тебя, Смерть, – бывало, крикнет Старушка. – Ишь, точильщиком притворилась! А дверь-то на три замка да на два засова закрыта. Залепила я клейкой бумагой все щели, тесемками заткнула замочные скважины, печная труба забита пылью, ставни заросли паутиной, а провода перерезаны, чтобы ты не проскользнула сюда вместе с током! И телефона у меня нет, так что тебе не удастся поднять меня среди ночи и объявить мой смертный час. Я и уши заткнула ватой: говори, не говори – я тебя все равно не слышу. Вот так-то, курносая. Убирайся!
И сколько помнили себя жители городка, так было всегда. Люди тех дальних краев, что лежат за лесами, вели о ней разговоры, а ребята порой, не поверив сказкам, поднимали шестами черепицу на кровле и слышали вопль Старушки: «Давай проваливай, ты, в черной одежде, с белым-белым лицом!»
А говорили еще, что так вот и будет жить Старушка веки вечные. В самом деле, ну как Смерти забраться в дом? Все старые микробы в нем давно уже махнули рукой и ушли на покой. А новым микробам, которые (если верить газетам) что ни месяц проносятся по стране все под новыми названиями, никак не прошмыгнуть мимо пучков горного мха, руты, мимо табачных листьев и касторовых бобов, положенных у каждой двери.
– Она нас всех переживет, – говорили в ближайшем городке, мимо которого проходила железная дорога.
– Я их всех переживу, – говорила Старушка, раскладывая в темноте и одиночестве пасьянс из карт, что продают специально для слепых.
Так-то вот.
Шли годы, и уже никто – ни мальчишка, ни девчонка, ни бродяга, ни путник честной – не стучался к ней в дверь. Дважды в год бакалейный приказчик, которому самому стукнуло семьдесят, оставлял у порога дома запечатанные блестящие стальные коробки с желтыми львами и красными чертиками на ярких обертках, в которых могло быть что угодно – от птичьего корма до сливочных бисквитов, а сам уходил в шумный лес, что подступал к самой веранде дома. И, бывало, лежит эта пища там не меньше недели, припекает ее солнце, холодит луна; тут уж ни одному микробу не выжить. Потом, в одно прекрасное утро пища исчезала.
Старушка всю жизнь только и делала, что ждала. И ждала сторожко – держала, как говорят, ушки на макушке, одним глазом спала, другим все видела.
Так что, когда в седьмой день августа на девяносто первом году ее жизни из лесу вышел загорелый юноша и остановился перед ее домом, врасплох он ее не застал.
Костюм на нем был белый как снег, что зимой, шурша, сползает с крыши и ложится складками на спящую землю. И не автомобиле он приехал, пешим ходом долгий путь проделал, а все ж остался с виду свежий и чистенький. Не опирался он на посошок, непокрытый шел – не боялся, что солнце голову напечет. И не взмок даже. А самое главное – не имел он при себе иной поклажи, кроме маленького пузырька со светло-зеленой влагой. Хоть и загляделся он на этот пузырек, но все же почувствовал, что пришел к дому Старушки, и поднял голову.
Юноша не коснулся двери, а медленно обошел вокруг дома, чтобы Старушка почуяла, что он здесь.
Потом его взгляд, проникающий сквозь стены, как рентгеновские лучи, встретился с ее взглядом.
– Ой! – встрепенувшись, вскрикнула Старушка, которая сосала пшеничное печенье, да так с куском во рту и задремала было. – Это ты! Знаю, знаю я, чье обличье ты приняла на этот раз!
– Чье же?
– Юноши с лицом розовым, как мякоть спелой дыни. Но у тебя нет тени! Почему бы это? Почему?
– Боятся люди теней. Потому-то я и оставил свою за лесом.
– Я не смотрю, а все вижу…
– О, – с восхищением сказал юноша. – У вас такой дар…
– У меня великий дар держать тебя по ту сторону двери!
– Мне ничего не стоит с вами справиться, – сказал юноша, едва шевеля губами, но она услышала.
– Ты проиграешь, ты проиграешь!
– А я люблю брать верх. Что ж… я просто оставлю этот пузырек на крыльце.
Он и сквозь стены дома слышал, как быстро колотится ее сердце.
– Погоди! А что в нем? Я имею право знать, что на крыльце моем оставляют.
– Ладно, – сказал юноша.
– Ну, говори же!
– В этом пузырьке, – сказал он, – первая ночь и первый день после того часа, когда вам исполнилось восемнадцать лет.
– Ка-а-ак!
– Вы слышали меня.
– Ночь и день… когда мне исполнилось восемнадцать?
– Именно так.
– В пузырьке?
Он высоко поднял пузырек, фигуристый и округлый, как тело молодой женщины. Пузырек вбирал в себя свет, заливавший мир, и горел жарко и зелено, как угольки в глазах тигра. В руках юноши он то ровно светился, то беспокойно полыхал.
– Не верю! – крикнула Старушка.
– Я положу его и уйду, – сказал юноша. – Попробуйте без меня принять чайную ложечку зеленых мыслей, запрятанных в этом пузырьке. И увидите, что будет.
– Это яд!
– Нет.
– Поклянись здоровьем матери.
– У меня нет матери.
– Чем же ты можешь поклясться?
– Собой.
– Да я с этого тотчас ноги протяну… вот чего ты хочешь!
– Вы с этого из мертвых восстанете.
– Так я ж не мертвая!
Юноша улыбнулся.
– Разве? – сказал он.
– Погоди! Дай спросить. Ты умерла? Умерла ты? Да и жила ли ты вообще?
– День и ночь, когда вам исполнилось восемнадцать лет, – сказал юноша. – Подумайте.
– Это было так давно!
Словно мышь, шевельнулось что-то у окна, заколоченного, как крышка гроба.
– Выпейте и все вернется.
Вновь поднял юноша пузырек да повернул его так, чтобы солнце пронизало эликсир, и он засиял, как сок, выжатый из тысячи зеленых былинок. И чудилось, будто горит он зеленым солнцем ровно и жарко, и чудилось, будто бурлит он морем, вольно и неистово.
– Это был прекрасный день лучшего года вашей жизни.
– Лучшего года, – пробормотала она за своими ставнями.
– В тот год вы были как яблочко наливное. Самая пора была испить радость жизни. Один глоток, и вы знаете ее вкус! Почему бы не попробовать, а?
Он вытягивал руку с пузырьком все выше и вперед, и пузырек вдруг обернулся телескопом – смотри в него с любого конца, и нахлынет на тебя та далекая пора, что давно быльем поросла. И зелено, и желто кругом, совсем как в этот полдень, когда юноша заманивает в прошлое пылающей склянкой, стиснутой твердой рукой. Он качнул светлый пузырек, жаркое белое сияние вспорхнуло бабочкой и заиграло на ставнях, словно на серых клавишах беззвучного рояля. Легкие, будто из снов сотканные, огненные крылья раскололись на лучики, протиснулись сквозь щели ставен, повисли в воздухе и ну выхватывать из темноты то губу, то нос, то глаз.
1 2 3