Папа повысил голос:
— Что за глупости ты говоришь ребенку насчет того, есть у меня дудушка или нет?
Мама на секунду остановилась и сказала:
— Если бы ты запирался, ничего подобного с тобой бы не происходило.
Папа шел за ней по коридору и бубнил:
— И как только тебе вздумалось говорить такое ребенку? Надо же догадаться сказать подобную глупость!
А Кико, войдя в столовую следом за ним, увидел стол, накрытый синей вышитой скатертью, а на столе семь тарелок, семь стаканов, семь ложек, семь вилок, семь ножей и семь кусков хлеба и радостно захлопал в ладоши:
— Как у семи гномов!
— Беги принеси подушку с дивана, — сказала ему Мама.
А Папа, усаживаясь и разворачивая на коленях салфетку, все еще бормотал, недоуменно кривя губы:
— Нет, честное слово, у меня просто в голове не укладывается.
Маркос — прядь волос свисала над левым глазом, — садясь за стол, не отодвинул стул, а влез на него боком и сказал что-то о сбитом самолете, Хуан сделал «та-та-та» и спросил, собирался ли самолет сбросить атомную бомбу, а Пабло заметил, что священник говорил, будто тела у жертв атомной бомбардировки были точно из пробки, а Маркос возразил, что нет, точно из губки, и воззвал к Папе, а Папа сказал, что, по его представлениям, скорее как из пемзы, и тут Мама, которая в эту минуту накладывала на тарелку Кико макароны из блюда, поднесенного Виторой, спросила очень серьезно, не могли бы они переменить тему разговора, и, чтобы способствовать этому, сообщила Папе, что Дора Диосдадо выходит замуж, а Папа спросил: «За этого оборванца?», и Мама сказала: «Почему оборванца?», а Папа ответил: «У него ни гроша за душой», а Мама: «Они любят друг друга, этого довольно». Папа помолчал, словно ожидая продолжения, потом сказал:
— Знаешь, что говорил мой бедный отец?
— Что? — спросила Мама.
— Мой бедный отец говорил, что все женщины — точно куры, им даешь пшена, а они со всех ног бросаются клевать дерьмо.
Дети засмеялись, а Мама нахмурилась, и особенно ясно стали видны голубизна ее век, подкрашенные, загнутые вверх ресницы, серебристые чешуйки ногтей. Повернувшись к Кико, Мама сказала:
— Ешь!
— Мне не нравится, — ответил Кико.
Мама сердито вырвала вилку у него из руки, отрезала кусочек макаронины и сунула ему в рот. Кико принялся уныло жевать. Мама сказала:
— Как мне надоел этот ребенок.
— А в чем дело? — спросил Папа.
Маркос сказал Пабло:
— Нам задали написать сочинение о Конго и ООН.
Мама сказала Папе:
— Разве ты не видишь? Его не заставишь есть.
Мерче сказала:
— Ну и темочка!
— Сочинишь тут, — отозвался Маркос.
Папа сказал Маме:
— Оставь его в покое, зачем заставлять, проголодается — сам попросит.
Пабло объяснил:
— С Конго — как с папой и мамой: если деремся мы, нас разводят по углам, а если они — то пусть себе на здоровье.
Мама рассердилась на Папу:
— А если не проголодается, значит, пусть умирает, да? Удобная точка зрения. У вас, у мужчин, все так просто. — Она повернулась к Кико: — Ну глотай же наконец!
Кико проглотил, вытягивая шею, как индюк. Потом спросил, глядя на Пабло:
— А папа с мамой тоже дерутся?
Мерче и Маркос засмеялись. Наступила пауза. Кико обвел взглядом склонившиеся над тарелками бесстрастные лица и вдруг воскликнул, лучезарно улыбаясь:
— Дерьмо!
Мама пресекла смешки детей.
— Это нельзя говорить, понятно? — сердито сказала она.
Упиваясь сдавленным фырканьем Маркоса и Мерче, Кико улыбнулся, прикусив нижнюю губку, и повторил еще громче, вызывающе и дерзко:
— Дерьмо!!!
Мама подняла руку, но не ударила мальчика, увидев, как он втянул голову в плечи.
— Ты что, не слышал? Замолчи или получишь затрещину!
Витора, обнося всех по очереди блюдом с бифштексами, кидала на него пылкие сочувственные взгляды. Пока Мама резала его бифштекс на мелкие кусочки, Кико достал из кармана штанишек тюбик от зубной пасты и быстро открутил крышечку. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
— Это телик, — сказал он.
— Оставь телики в покое и ешь, — велела Мама.
Тут Пабло упомянул Гильермито Ботина и сказал, что все девчонки по нему с ума сходят, и Мерче разом положила вилку на тарелку, прижала ладони к щекам и быстро проговорила:
— Какой кошмар, задается — сил нет, а сам-то: взглянешь — мороз по коже!
— Мороз по коже, когда нападают индейцы, — сказал Хуан.
Он сложил обе руки трубкой, приставил их к правому глазу, сделал «та-та-та».
Кико, подражая ему, поднес к глазу тюбик и тоже сделал «та-та-та». Мама сказала: «Ешь», и он принялся жевать крохотный кусочек мяса, перекатывая его от одной щеки к другой, все более сухой и невкусный, под внимательным и безнадежным взглядом Мамы, которая через несколько секунд сказала ему:
— Хорошо, выплюни, он у тебя уже скатался; пока этот ребенок что-нибудь проглотит, с ума сойдешь.
Кико выплюнул кусок — серый мочалистый шарик, перемятый, перетертый его челюстями. Мама положила ему в рот новый кусочек. Кико взглянул на нее, потом снова отвернул красный колпачок.
— Это телик, правда, мама?
— Да, телик; ешь.
— Ты не хочешь, чтобы у меня получался шарик, правда, мама?
— Не хочу. Ешь.
— Если я буду есть, я вырасту и пойду в школу, как Хуан, правда, мама?
Мама терпеливо вздохнула.
— И когда только это будет, — сказала она.
— А если я пойду в школу, у меня не будут больше получаться шарики, правда, мама?
— «Правда, мама, правда, мама», — гневно повторила Мама и дернула его за руку. — Ешь же наконец!
Кико поднял на нее умоляющие глаза, подернутые смутной грустью:
— Правда, мама, тебе не нравится, когда я говорю «правда, мама, правда, мама»?
У Мамы блестели глаза, словно она вот-вот заплачет. «Не знаю, что будет с этим ребенком», — пробормотала она. Положив маленькую вилку на тарелку сына, она сказала:
— Ну давай ешь сам.
Кико взял вилку в левую руку.
— Другой рукой, — бдительно поправила Мама.
Папа улыбнулся.
— Ты душишь его индивидуальность, — заметил он.
Мама нервничала:
— Да неужели? Почему бы тебе его не покормить, а?
— Знаешь, что говорил о левшах мой бедный отец? — спросил Папа.
— Не знаю и знать не хочу, — отрезала Мама.
Папа, словно не слыша ее, продолжал:
— Мой бедный отец говорил: левша потому левша, что сердце у него больше, чем у остальных, но люди поправляют его, ибо им завидно, что кто-то сердечнее их.
— Очень интересно, — сказала Мама.
— А священник говорит, — сказал Хуан, — что писать левой рукой — грех.
Кико округлил глаза:
— И тогда черти унесут меня в ад вместе с ведьмой и котом доньи Паулины?
Папа изящно чистил апельсин при помощи ножа и вилки, не дотрагиваясь до него пальцами. Маркос сказал:
— Так Маврик в аду или в помойке?
Кико задумался, потом ответил:
— Лорен кинула его в помойку, но Хуан видел, как из ада вылетел черт и схватил его, правда, Хуан?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
— Что за глупости ты говоришь ребенку насчет того, есть у меня дудушка или нет?
Мама на секунду остановилась и сказала:
— Если бы ты запирался, ничего подобного с тобой бы не происходило.
Папа шел за ней по коридору и бубнил:
— И как только тебе вздумалось говорить такое ребенку? Надо же догадаться сказать подобную глупость!
А Кико, войдя в столовую следом за ним, увидел стол, накрытый синей вышитой скатертью, а на столе семь тарелок, семь стаканов, семь ложек, семь вилок, семь ножей и семь кусков хлеба и радостно захлопал в ладоши:
— Как у семи гномов!
— Беги принеси подушку с дивана, — сказала ему Мама.
А Папа, усаживаясь и разворачивая на коленях салфетку, все еще бормотал, недоуменно кривя губы:
— Нет, честное слово, у меня просто в голове не укладывается.
Маркос — прядь волос свисала над левым глазом, — садясь за стол, не отодвинул стул, а влез на него боком и сказал что-то о сбитом самолете, Хуан сделал «та-та-та» и спросил, собирался ли самолет сбросить атомную бомбу, а Пабло заметил, что священник говорил, будто тела у жертв атомной бомбардировки были точно из пробки, а Маркос возразил, что нет, точно из губки, и воззвал к Папе, а Папа сказал, что, по его представлениям, скорее как из пемзы, и тут Мама, которая в эту минуту накладывала на тарелку Кико макароны из блюда, поднесенного Виторой, спросила очень серьезно, не могли бы они переменить тему разговора, и, чтобы способствовать этому, сообщила Папе, что Дора Диосдадо выходит замуж, а Папа спросил: «За этого оборванца?», и Мама сказала: «Почему оборванца?», а Папа ответил: «У него ни гроша за душой», а Мама: «Они любят друг друга, этого довольно». Папа помолчал, словно ожидая продолжения, потом сказал:
— Знаешь, что говорил мой бедный отец?
— Что? — спросила Мама.
— Мой бедный отец говорил, что все женщины — точно куры, им даешь пшена, а они со всех ног бросаются клевать дерьмо.
Дети засмеялись, а Мама нахмурилась, и особенно ясно стали видны голубизна ее век, подкрашенные, загнутые вверх ресницы, серебристые чешуйки ногтей. Повернувшись к Кико, Мама сказала:
— Ешь!
— Мне не нравится, — ответил Кико.
Мама сердито вырвала вилку у него из руки, отрезала кусочек макаронины и сунула ему в рот. Кико принялся уныло жевать. Мама сказала:
— Как мне надоел этот ребенок.
— А в чем дело? — спросил Папа.
Маркос сказал Пабло:
— Нам задали написать сочинение о Конго и ООН.
Мама сказала Папе:
— Разве ты не видишь? Его не заставишь есть.
Мерче сказала:
— Ну и темочка!
— Сочинишь тут, — отозвался Маркос.
Папа сказал Маме:
— Оставь его в покое, зачем заставлять, проголодается — сам попросит.
Пабло объяснил:
— С Конго — как с папой и мамой: если деремся мы, нас разводят по углам, а если они — то пусть себе на здоровье.
Мама рассердилась на Папу:
— А если не проголодается, значит, пусть умирает, да? Удобная точка зрения. У вас, у мужчин, все так просто. — Она повернулась к Кико: — Ну глотай же наконец!
Кико проглотил, вытягивая шею, как индюк. Потом спросил, глядя на Пабло:
— А папа с мамой тоже дерутся?
Мерче и Маркос засмеялись. Наступила пауза. Кико обвел взглядом склонившиеся над тарелками бесстрастные лица и вдруг воскликнул, лучезарно улыбаясь:
— Дерьмо!
Мама пресекла смешки детей.
— Это нельзя говорить, понятно? — сердито сказала она.
Упиваясь сдавленным фырканьем Маркоса и Мерче, Кико улыбнулся, прикусив нижнюю губку, и повторил еще громче, вызывающе и дерзко:
— Дерьмо!!!
Мама подняла руку, но не ударила мальчика, увидев, как он втянул голову в плечи.
— Ты что, не слышал? Замолчи или получишь затрещину!
Витора, обнося всех по очереди блюдом с бифштексами, кидала на него пылкие сочувственные взгляды. Пока Мама резала его бифштекс на мелкие кусочки, Кико достал из кармана штанишек тюбик от зубной пасты и быстро открутил крышечку. Лицо его расплылось в довольной улыбке.
— Это телик, — сказал он.
— Оставь телики в покое и ешь, — велела Мама.
Тут Пабло упомянул Гильермито Ботина и сказал, что все девчонки по нему с ума сходят, и Мерче разом положила вилку на тарелку, прижала ладони к щекам и быстро проговорила:
— Какой кошмар, задается — сил нет, а сам-то: взглянешь — мороз по коже!
— Мороз по коже, когда нападают индейцы, — сказал Хуан.
Он сложил обе руки трубкой, приставил их к правому глазу, сделал «та-та-та».
Кико, подражая ему, поднес к глазу тюбик и тоже сделал «та-та-та». Мама сказала: «Ешь», и он принялся жевать крохотный кусочек мяса, перекатывая его от одной щеки к другой, все более сухой и невкусный, под внимательным и безнадежным взглядом Мамы, которая через несколько секунд сказала ему:
— Хорошо, выплюни, он у тебя уже скатался; пока этот ребенок что-нибудь проглотит, с ума сойдешь.
Кико выплюнул кусок — серый мочалистый шарик, перемятый, перетертый его челюстями. Мама положила ему в рот новый кусочек. Кико взглянул на нее, потом снова отвернул красный колпачок.
— Это телик, правда, мама?
— Да, телик; ешь.
— Ты не хочешь, чтобы у меня получался шарик, правда, мама?
— Не хочу. Ешь.
— Если я буду есть, я вырасту и пойду в школу, как Хуан, правда, мама?
Мама терпеливо вздохнула.
— И когда только это будет, — сказала она.
— А если я пойду в школу, у меня не будут больше получаться шарики, правда, мама?
— «Правда, мама, правда, мама», — гневно повторила Мама и дернула его за руку. — Ешь же наконец!
Кико поднял на нее умоляющие глаза, подернутые смутной грустью:
— Правда, мама, тебе не нравится, когда я говорю «правда, мама, правда, мама»?
У Мамы блестели глаза, словно она вот-вот заплачет. «Не знаю, что будет с этим ребенком», — пробормотала она. Положив маленькую вилку на тарелку сына, она сказала:
— Ну давай ешь сам.
Кико взял вилку в левую руку.
— Другой рукой, — бдительно поправила Мама.
Папа улыбнулся.
— Ты душишь его индивидуальность, — заметил он.
Мама нервничала:
— Да неужели? Почему бы тебе его не покормить, а?
— Знаешь, что говорил о левшах мой бедный отец? — спросил Папа.
— Не знаю и знать не хочу, — отрезала Мама.
Папа, словно не слыша ее, продолжал:
— Мой бедный отец говорил: левша потому левша, что сердце у него больше, чем у остальных, но люди поправляют его, ибо им завидно, что кто-то сердечнее их.
— Очень интересно, — сказала Мама.
— А священник говорит, — сказал Хуан, — что писать левой рукой — грех.
Кико округлил глаза:
— И тогда черти унесут меня в ад вместе с ведьмой и котом доньи Паулины?
Папа изящно чистил апельсин при помощи ножа и вилки, не дотрагиваясь до него пальцами. Маркос сказал:
— Так Маврик в аду или в помойке?
Кико задумался, потом ответил:
— Лорен кинула его в помойку, но Хуан видел, как из ада вылетел черт и схватил его, правда, Хуан?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28