Мы умывались, при водили себя в порядок, чтобы нас не равняли с другими работниками, и сидели на кухне в обществе трех служанок, при свете яркой лампы. Фалькенберг начал ухажи вать за Эммой.
Порой из комнат слышались чудесные звуки рояля, а иногда сама хозяйка выходила к нам, девически юная, с чудесной, ласковой улыбкой.
– Ну, как вам сегодня работалось? – спрашивала она. – Медведя в лесу не видели?
А как-то вечером она поблагодарила Фалькенберга за то, что он так прекрасно настроил рояль. Да неужели? Обветренное лицо Фалькенберга просияло от удовольствия, и я сам был горд, когда услышал его скром ный ответ:
– Да, мне тоже кажется, что он стал чуточку по лучше.
То ли Фалькенберг сумел кое-чему научиться, то ли хозяйка просто была ему признательна и радовалась, что он хотя бы не испортил рояль.
Каждый вечер Фалькенберг надевал мое городское платье. Теперь мне уже нельзя было отобрать это платье даже на время: все подумали бы, что я взял его поно сить.
– Давай меняться: бери себе платье, а мне отдай Эмму, – предложил я ему в шутку.
– Да забирай ее, сделай одолжение, – ответил Фаль кенберг.
Тогда я понял, что Фалькенберг охладел к ней. Ах, мы с ним оба влюбились в ту, другую. Какие же мы были мальчишки!
– Как думаешь, выйдет она к нам вечером? – спра шивал иногда Фалькенберг в лесу. А я отвечал:
– Хорошо, что капитан все еще в отсутствии.
– Да, – соглашался Фалькенберг. – Но если только я узнаю, что он с ней дурно обращается, ему несдобро вать.
Однажды вечером Фалькенберг спел красивую песню. Я был горд за него. Вышла хозяйка и попросила спеть еще раз; в кухне зазвучал его чудесный голос, и пораженная хозяйка воскликнула:
– Ах, это бесподобно!
И тут я впервые позавидовал Фалькенбергу.
– Вы когда-нибудь учились петь? – спросила она. – Знаете ноты?
– Да, – ответил Фалькенберг. – Я посещал обще ство любителей пения.
«A ведь по совести ему надо бы сказать „нет“, потому что ничему он не учился», – подумал я.
– Но пели вы где-нибудь? Перед публикой?
– Да, иногда на гуляньях. И еще как-то на свадьбе.
– Ну, а понимающие люди вас слушали?
– Право, не знаю. Может быть.
– Ну, спойте же еще что-нибудь!
Фалькенберг спел.
«Кончится тем, что она пригласит его в комнаты и пожелает ему аккомпанировать», – подумал я. И сказал:
– Прошу прощения, что капитан, скоро вернется?
– H о… – проговорила она с недоумением. – Но за чем вам?
– Я хотел потолковать насчет работы.
– Стало быть, вы уже срубили все, что отмечено?
– Нет, не все… осталось порядочно, да только…
– Ах так!.. – сказала она и вдруг догадалась: – Послушайте… может быть, вам дать денег?
Я растерялся и пробормотал:
– Да, будьте столь любезны.
А Фалькенберг промолчал.
– Милый мой, так бы прямо и сказали. Вот, пожа луйста. – И она протянула мне бумажку. – И вам тоже?
– Нет. А впрочем, благодарю, – ответил Фалькен берг.
Господи, опять я сел в лужу, да еще в какую! А Фалькенберг, бессовестный человек, строит из себя богача, которому деньги ни к чему! Так и сорвал бы с него мою одежду, пускай ходит голым!
Но, конечно, ничего такого я не сделал.
XVII
Шли дни.
– Если она сегодня вечером опять выйдет к нам, я спою песню про мак, – сказал Фалькенберг, когда мы работали в лесу. – Совсем позабыл про эту песню.
– А про Эмму ты тоже позабыл? – спросил я.
– Про Эмму? Ты, скажу я тебе, нисколько не по умнел.
– Да неужто?
– Я тебя давно раскусил. Ты, конечно, стал бы уви ваться вокруг Эммы на глазах у хозяйки, а я вот на та кое не способен.
– Ну и врешь, – сказал я со злостью. – Никогда я не стану любезничать со служанкой.
– Я тоже не стану больше гулять по ночам. Как думаешь, выйдет она сегодня вечером? Я совсем забыл спеть ей эту песню про мак. Вот послушай.
И Фалькенберг запел.
– Напрасно ты радуешься, что вспомнил песню, – сказал я. – Ничего у нас не получится: ни у тебя, ни у меня.
– Не получится, не получится! Вот заладил!
– Будь я молод, и богат, и красив, тогда дело друг ое, – сказал я.
– Еще бы. Так-то проще простого. Капитан ведь сумел.
– Да, и ты. И я. И она. И все на свете. И вообще хватит трепать языком и сплетничать о ней, – сказал я, сердясь на самого себя за нелепую болтовню. – На что это похоже, два бывалых лесоруба мелют невесть что!
Оба мы осунулись, побледнели. Фалькенберг совсем извелся, лицо у него было в глубоких морщинах; к тому же мы потеряли аппетит.
Мы старались скрыть друг от друга свои чувства, я весело насвистывал, а Фалькенберг хвастался, что ест до отвала, еле ходит и едва не лопается от обжорства.
– Вы совсем ничего не едите, – говорила хозяйка, когда мы приносили домой припасы, к которым едва притрагивались. – Какие же вы лесорубы!
– Это Фалькенберг виноват, – говорил я.
– Нет, это все он, – возражал Фалькенберг. – Хочет уморить себя голодом.
Иногда хозяйка просила о какой-нибудь мелкой услуге, и мы наперебой старались ей угодить; в конце концов вскоре мы по своей охоте стали таскать воду на кухню и следили, чтобы чулан всегда был полон дров. А однажды Фалькенберг ухитрился принести из лесу ореховую палку для выбивания ковров, которую хозяйка просила принести именно меня, и никого другого.
А по вечерам Фалькенберг пел.
Тогда я замыслил возбудить у хозяйки ревность.
Эх ты, дурак несчастный, да она этого и не заметит, даже взглядом тебя не удостоит!
А все-таки я заставлю ее ревновать.
Из трех служанок только Эмма годилась для этой цели, и я принялся с ней любезничать.
– Послушай, Эмма, один человек сохнет по тебе.
– А ты откуда узнал?
– По звездам.
– Уж лучше узнал бы от кого-нибудь на земле.
– Узнал и на земле. Он сам мне сказал.
– Это он о себе, – вставил Фалькенберг, боясь, как бы она не подумала на него.
– Что ж, может быть, и о себе. Ра ratum cor meum*.
Но Эмма бесцеремонно отвернулась и не стала со мной разговаривать, хоти я умел вести беседу лучше Фалькенб e рга. Как?.. Неужели даже Эмма не хочет меня знать? С тех пор я гордо замкнулся в себе, сторо нился людей, все свободное время делал чертежи для своей машины и мастерил небольшие модели. По вечерам, когда Фалькенберг пел, а хозяйка его слушала, я уходил во флигель, где была людская, и оставался там. Благодаря этому я не уронил своего достоинства. Но, на мою беду, Петтер заболел, и я не мог тесать доски и бить молотком; поэтому всякий раз, как нужно было стучать, приходилось идти в сарай.
* Сердце мое готово (лат.).
Но иногда мне приходило в голову, что хозяйка огор чена, не видя меня на кухне. По крайней мере, так мне казалось. Однажды вечером, во время ужина, она ска зала:
– Я слышала от работников, что вы делаете какую– то машину?
– Да, он мастерит переносную пилу, – сказал Фаль кенберг. – Но она будет слишком тяжелой.
Я ничего на это не возразил, у меня хватило хит рости и дальновидности промолчать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Порой из комнат слышались чудесные звуки рояля, а иногда сама хозяйка выходила к нам, девически юная, с чудесной, ласковой улыбкой.
– Ну, как вам сегодня работалось? – спрашивала она. – Медведя в лесу не видели?
А как-то вечером она поблагодарила Фалькенберга за то, что он так прекрасно настроил рояль. Да неужели? Обветренное лицо Фалькенберга просияло от удовольствия, и я сам был горд, когда услышал его скром ный ответ:
– Да, мне тоже кажется, что он стал чуточку по лучше.
То ли Фалькенберг сумел кое-чему научиться, то ли хозяйка просто была ему признательна и радовалась, что он хотя бы не испортил рояль.
Каждый вечер Фалькенберг надевал мое городское платье. Теперь мне уже нельзя было отобрать это платье даже на время: все подумали бы, что я взял его поно сить.
– Давай меняться: бери себе платье, а мне отдай Эмму, – предложил я ему в шутку.
– Да забирай ее, сделай одолжение, – ответил Фаль кенберг.
Тогда я понял, что Фалькенберг охладел к ней. Ах, мы с ним оба влюбились в ту, другую. Какие же мы были мальчишки!
– Как думаешь, выйдет она к нам вечером? – спра шивал иногда Фалькенберг в лесу. А я отвечал:
– Хорошо, что капитан все еще в отсутствии.
– Да, – соглашался Фалькенберг. – Но если только я узнаю, что он с ней дурно обращается, ему несдобро вать.
Однажды вечером Фалькенберг спел красивую песню. Я был горд за него. Вышла хозяйка и попросила спеть еще раз; в кухне зазвучал его чудесный голос, и пораженная хозяйка воскликнула:
– Ах, это бесподобно!
И тут я впервые позавидовал Фалькенбергу.
– Вы когда-нибудь учились петь? – спросила она. – Знаете ноты?
– Да, – ответил Фалькенберг. – Я посещал обще ство любителей пения.
«A ведь по совести ему надо бы сказать „нет“, потому что ничему он не учился», – подумал я.
– Но пели вы где-нибудь? Перед публикой?
– Да, иногда на гуляньях. И еще как-то на свадьбе.
– Ну, а понимающие люди вас слушали?
– Право, не знаю. Может быть.
– Ну, спойте же еще что-нибудь!
Фалькенберг спел.
«Кончится тем, что она пригласит его в комнаты и пожелает ему аккомпанировать», – подумал я. И сказал:
– Прошу прощения, что капитан, скоро вернется?
– H о… – проговорила она с недоумением. – Но за чем вам?
– Я хотел потолковать насчет работы.
– Стало быть, вы уже срубили все, что отмечено?
– Нет, не все… осталось порядочно, да только…
– Ах так!.. – сказала она и вдруг догадалась: – Послушайте… может быть, вам дать денег?
Я растерялся и пробормотал:
– Да, будьте столь любезны.
А Фалькенберг промолчал.
– Милый мой, так бы прямо и сказали. Вот, пожа луйста. – И она протянула мне бумажку. – И вам тоже?
– Нет. А впрочем, благодарю, – ответил Фалькен берг.
Господи, опять я сел в лужу, да еще в какую! А Фалькенберг, бессовестный человек, строит из себя богача, которому деньги ни к чему! Так и сорвал бы с него мою одежду, пускай ходит голым!
Но, конечно, ничего такого я не сделал.
XVII
Шли дни.
– Если она сегодня вечером опять выйдет к нам, я спою песню про мак, – сказал Фалькенберг, когда мы работали в лесу. – Совсем позабыл про эту песню.
– А про Эмму ты тоже позабыл? – спросил я.
– Про Эмму? Ты, скажу я тебе, нисколько не по умнел.
– Да неужто?
– Я тебя давно раскусил. Ты, конечно, стал бы уви ваться вокруг Эммы на глазах у хозяйки, а я вот на та кое не способен.
– Ну и врешь, – сказал я со злостью. – Никогда я не стану любезничать со служанкой.
– Я тоже не стану больше гулять по ночам. Как думаешь, выйдет она сегодня вечером? Я совсем забыл спеть ей эту песню про мак. Вот послушай.
И Фалькенберг запел.
– Напрасно ты радуешься, что вспомнил песню, – сказал я. – Ничего у нас не получится: ни у тебя, ни у меня.
– Не получится, не получится! Вот заладил!
– Будь я молод, и богат, и красив, тогда дело друг ое, – сказал я.
– Еще бы. Так-то проще простого. Капитан ведь сумел.
– Да, и ты. И я. И она. И все на свете. И вообще хватит трепать языком и сплетничать о ней, – сказал я, сердясь на самого себя за нелепую болтовню. – На что это похоже, два бывалых лесоруба мелют невесть что!
Оба мы осунулись, побледнели. Фалькенберг совсем извелся, лицо у него было в глубоких морщинах; к тому же мы потеряли аппетит.
Мы старались скрыть друг от друга свои чувства, я весело насвистывал, а Фалькенберг хвастался, что ест до отвала, еле ходит и едва не лопается от обжорства.
– Вы совсем ничего не едите, – говорила хозяйка, когда мы приносили домой припасы, к которым едва притрагивались. – Какие же вы лесорубы!
– Это Фалькенберг виноват, – говорил я.
– Нет, это все он, – возражал Фалькенберг. – Хочет уморить себя голодом.
Иногда хозяйка просила о какой-нибудь мелкой услуге, и мы наперебой старались ей угодить; в конце концов вскоре мы по своей охоте стали таскать воду на кухню и следили, чтобы чулан всегда был полон дров. А однажды Фалькенберг ухитрился принести из лесу ореховую палку для выбивания ковров, которую хозяйка просила принести именно меня, и никого другого.
А по вечерам Фалькенберг пел.
Тогда я замыслил возбудить у хозяйки ревность.
Эх ты, дурак несчастный, да она этого и не заметит, даже взглядом тебя не удостоит!
А все-таки я заставлю ее ревновать.
Из трех служанок только Эмма годилась для этой цели, и я принялся с ней любезничать.
– Послушай, Эмма, один человек сохнет по тебе.
– А ты откуда узнал?
– По звездам.
– Уж лучше узнал бы от кого-нибудь на земле.
– Узнал и на земле. Он сам мне сказал.
– Это он о себе, – вставил Фалькенберг, боясь, как бы она не подумала на него.
– Что ж, может быть, и о себе. Ра ratum cor meum*.
Но Эмма бесцеремонно отвернулась и не стала со мной разговаривать, хоти я умел вести беседу лучше Фалькенб e рга. Как?.. Неужели даже Эмма не хочет меня знать? С тех пор я гордо замкнулся в себе, сторо нился людей, все свободное время делал чертежи для своей машины и мастерил небольшие модели. По вечерам, когда Фалькенберг пел, а хозяйка его слушала, я уходил во флигель, где была людская, и оставался там. Благодаря этому я не уронил своего достоинства. Но, на мою беду, Петтер заболел, и я не мог тесать доски и бить молотком; поэтому всякий раз, как нужно было стучать, приходилось идти в сарай.
* Сердце мое готово (лат.).
Но иногда мне приходило в голову, что хозяйка огор чена, не видя меня на кухне. По крайней мере, так мне казалось. Однажды вечером, во время ужина, она ска зала:
– Я слышала от работников, что вы делаете какую– то машину?
– Да, он мастерит переносную пилу, – сказал Фаль кенберг. – Но она будет слишком тяжелой.
Я ничего на это не возразил, у меня хватило хит рости и дальновидности промолчать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26