-- На столе вы видите газеты за первые дни марта, -- говорит наша гидша. -- Сюда приносили по утрам почту, и он сам просматривал. Вы видите письма трудящихся о беззаветной любви к своему вождю и учителю. Эти газеты и письма товарищ Сталин прочитать не успел...
Ну, разумеется, письма о любви. О преданности. О готовности отдать за него жизнь. Письма с мольбами и горем текли по другой реке. Лишь чистый ручеек ответвлялся в эту обитель.
Возвращаемся в коридор. Обыкновенная, хотя по площади и огромная квартира. Проходим в так называемую столовую. В Москве в те времена были лучше, красивее, -- у академиков, народных артистов, лауреатов Сталинских премий. Сам раздатчик премий жил скромно. Тут сервант светлого дерева, недорогой. В нем обыкновенная посуда. Посередине, под матерчатым с кистями оранжевым абажуром, стол. Диван с круглыми валиками и высокой спинкой. Окостеневшая мода тридцатых годов. На столе ваза с яблоками. На серванте открытая бутылка "Боржоми", стакан. Холодильник -- не очень большой, знакомой формы, один из первых советских. Невысокий книжный шкаф.
За стеклянными дверцами сочинения: конечно, Маркс и Энгельс, Ленин. Для примера открыты книги. В них ученические подчеркивания цветными карандашами заученных всеми со школы цитат. Неужели сам подчеркивал? А может, подчеркнули "для музея"?
-- Здесь он обедал, -- поясняет экскурсовод.
На самом деле, как выяснится позже, чаще всего не здесь. Кстати, кухня не в доме. Еще выходя из березовой рощи, экскурсовод обратила внимание на длинный крытый переход, соединяющий дом с флигелем. Там была кухня и столовая для челяди: шоферов, охраны, официанток, садовников, поваров, генералов охраны, комендантов имения. Хозяин не любил кухонных запахов, объяснили нам тогда. Напоминали они ему о детстве с матерью-кухаркой, которое он не хотел вспоминать? Или так построили для отдаления прислуги, для его privacy (слова такого нет в русском языке)?
-- В доме было заведено, что подавальщица, которая приносила еду, сперва пробовала каждое блюдо...
Экскурсовод вдруг выговаривает это, оставив без объяснения, и сразу ведет из гостиной налево, в зал, который никак не вяжется с небольшой квартирой. Скромность хозяина несколько гипертрофируется. Зал длиной метров тридцать. Овальный противоположный конец, как в дворянских особняках позапрошлого века. Много одинаковых окон, плотно задраенных тяжелыми белыми гардинами, собирающимися на шнурах вверх, такими же, как во всех важных учреждениях центра Москвы.
Нижняя часть стен метра на полтора от пола коричневая, отделанная карельской березой, что выглядит довольно казенно. Под окнами батареи электрического отопления, укрытые решетками из такой же березы. В промежутках между окнами висят портреты. Это члены Политбюро: Маленков, Булганин, Каганович, Микоян, Ворошилов, Молотов, Хрущев.
Позже, в воспоминаниях, Хрущев скажет, что этот зал назывался "большой столовой". Посреди зала, во всю его длину, стол. Плоскость его покрыта темно-зеленым бильярдным сукном. Вокруг аккуратно расставлены жесткие кресла из светлого дерева. Вдоль стен такие же кресла. На полу колоссальный ковер на весь зал, -- кажется, единственная действительно дорогая здесь вещь.
-- Мы с вами находимся в помещении, где проходили заседания Политбюро, -- торжественно произносит экскурсовод. -- Товарищ Сталин любил, чтобы каждый из присутствующих сидел за столом точно под своим портретом.
Ничто не смутило нас, двадцатилетних, тогда. Теперь читаю старую свою запись и останавливаю глаза. Что за домашние сборища лидеров? Они кто, подпольщики? Или генсеку лень было ехать на службу? А этот "подпортретный" ритуал?
В отличие от последующих выродившихся генераций Политбюро, тогда мы знали их не только поименно, но и в лицо. Сталин при жизни Берию не отдалил. Портрета Берии не было. Значит, убрали -- единственное, что я тогда смог сообразить.
Экскурсовод опустила руку на спинку отодвинутого жесткого кресла с подлокотниками. Место это сбоку, возле угла, не во главе стола. На зеленом сукне лежат аккуратно заточенные, непользованные простой и цветной карандаши, пачечка листов чистой бумаги. Подле пепельницы покоится трубка. Известно, что он перестал курить за несколько месяцев до смерти. Но трубка лежит.
-- Товарищ Сталин любил сидеть за этим столом один и работать.
Чуть левее книга -- нетрудно узнать том из собрания сочинений Ленина. На странице отчеркнуто красным карандашом несколько строк и что-то мелко написано поперек поля. Экскурсовод прочитала надпись. Какую-то многозначительную банальность. Позже один из переводчиков Сталина отметит: "Он писал дешевой школьной ручкой тех лет, макая ее в чернильницу-непроливайку.
Позади стула у стены буфет, в котором он хранил свои бумаги, конверты с зарплатой (которую не расходовал) и лекарства, кои принимал по своему усмотрению. Например, капал в воду йод и выпивал. Врачи не могли его лечить не только потому, что их пересажали, но и потому, что указания, как во всех других областях, мог давать медицине он, а не врачи ему.
На стене китайская вышивка -- большой яркий тигр, да еще копеечные репродукции: портреты Горького и Шолохова, картина Репина "Запорожцы пишут письмо султану". Рядом несколько крупных фотографий детей. Экскурсовод комментирует:
-- Товарищу Сталину понравились эти фотографии советских детей в "Огоньке", и он попросил увеличить их.
Читаю у г-жи Аллилуевой, что из восьми собственных внуков пятерых он не пожелал даже увидеть, и затрудняюсь объяснить, как сопоставить оба эти факта. Либо он любил детей только на картинках, либо еще проще: никаких фотографий детей, когда он был живой, здесь не было.
Рядом с отодвинутым его креслом у стены небольшой стол. На нем два телефона -- белый и черный. Один обычный, другой "вертушка". Два стула. Тот, что пониже -- с короткими ножками.
-- Товарищ Сталин был невысокого роста, -- разгласила государственную тайну экскурсовод. -- Когда он говорил по телефону, ему было неудобно сидеть, и он приказал плотнику подпилить ножки стула. На большом стуле сидела секретарша.
Вот так, невзначай, открывается вчерашняя истина. Обыкновенный стул, у которого простой советский крепостной мужик подпилил по приказу помещика ножки. Этот кургузый стул-уродец, стул-коротышка, стул-карлик, сделанный нормально, а затем изуродованный, и был троном державы. Местом, откуда она управлялась посредством двух телефонов -- черного и белого. По второстепенным вопросам звонил черный телефон, по важным -- белый, только и всего. Или не звонил, когда хозяин дремал.
По воспоминаниям Ю.Трифонова, Твардовский лежал в кремлевской больнице вместе с Поскребышевым. Однажды Поскребышев заплакал и сказал о своем хозяине:
1 2 3 4 5 6 7 8 9