даже Вольтер вынужден был это признать. Фрелюш не думала о Боге, но свято верила в чудодейственную силу просверленных монет. Саладен же поклонялся всем монетам – с дырками и без.
– Послушай, – продолжал он, – папаша Эшалот не откажется выдать мне аванс в счет будущего месяца, но я бы хотел, чтобы и ты получила свою долю. Дельце, знаешь ли, исключительно верное!
Саладен умел убеждать людей. Поэтому, забыв о своей осмотрительности, мадемуазель Фрелюш заинтересовалась туманным предложением.
– И что же это за дельце? – не удержавшись, спросила она.
– Вложив в него твои сорок су, мы можем заработать сто франков, – горячо зашептал юноша.
– А сколько получу я? – осведомилась канатная плясунья.
– Десять франков, – немедленно ответил Саладен.
– Я хочу двадцать, – заявила практичная Фрелюш.
– По рукам! – обрадовался юный шпагоглотатель. Вскоре Саладен выскочил из балагана, имея в кармане пять франков четырнадцать су.
Быстрым шагом юноша направился к Тронной площади; он шел с деловитым видом крупного предпринимателя.
Многие ярмарочные артисты уже принялись сворачивать свои балаганчики. Прокравшись за палатками, Саладен постучал в дверь фургона, принадлежавшего многочисленной труппе театра «Сорока-воровка», который расположился на противоположной от Гидравлического театра стороне круглой площади.
Не получив ответа, юноша отправился на улицу дез Ормо, что ведет на бульвар Монтрей, и завернул в лавку старьевщика.
Квартал, в котором оказался Саладен, назывался Маленькой Германией. Это был, несомненно, один из самых любопытных уголков Парижа.
На протяжении пятисот шагов – от Тронной площади до улицы Шаронн – все женщины, которых вам доведется встретить, будут блондинками в коротких пышных юбочках и корсажах, зашнурованных на эльзасский манер. Здесь никто не говорит по-французски. Местные остроконечные бородки и потрепанные широкие плащи вполне могли бы сделать честь Юденгассе во Франкфурте.
Старьевщик был тощим желтым евреем, жена его была маленькой толстой белокурой еврейкой. На полу среди грязи и мусора копошилось то ли шесть, то ли восемь пухлых детей.
Саладен поведал хозяевам лавки, что он – единственная опора своей немощной старушки-матери. Будучи любящим сыном, но отнюдь не баловнем судьбы, он хотел обновить матушкин гардероб, не потратив при этом лишних денег.
Немецкие евреи слывут добрыми людьми. Тощий мужчина и толстая женщина были растроганы сыновней заботой Саладена. За пять франков они сумели подобрать ему полный дамский костюм, который никто другой не купил бы и за одно су по причине полной непрактичности этого наряда. Главным его украшением был чепчик с огромной синей вуалью, падавшей на глаза (видимо, предполагалось, что старушка-мать Саладена будет гулять вслепую)и явившейся настоящей находкой для юного обманщика. Расплатившись, Саладен связал вещи в узел и удалился, унося под мышкой свое приобретение.
Когда юноша завершил свой поход по магазинам, было уже десять часов. Сибариты из «Сороки-воровки» соизволили, наконец, продрать глаза. Саладен вошел в фургон и спросил господина Лангедока, великого трагика, декламатора, постановщика и размалевщика.
Последнее ремесло предполагает наличие двух талантов: вычерчивания контуров декораций и преображения лиц артистов до полной неузнаваемости.
Все эти поистине выдающиеся способности позволяли господину Лангедоку зарабатывать ровно столько, чтобы успешно худеть день ото дня; к тому же вот уже десять лет, как он не мог выкроить минутки, чтобы зашить дырки на своем рединготе. Зато он всегда был весел, как зяблик, и расточителен, как Гузман.
– Привет Французскому Гидравлическому! – воскликнул господин Лангедок, заметив Саладена. – Ну и повезло же Канаде! На вчерашнем представлении вы взяли никак не меньше шести франков, а мы всего лишь двадцать восемь су. Вот уж верно, кишка тонка! Молодой человек, я оплачу завтрак, если ты одолжишь мне деньжат.
Саладен бросил на стол свой сверток и ответил:
– Вот барахло, которое обошлось мне в тридцать франков. Мне оно нужно всего на один день: сегодня я хочу пробраться к своей красотке, а ее муженек – изрядный ревнивец, и если он меня застукает, то непременно пришьет. Поэтому я и хочу переодеться в женские тряпки. Завтра, когда дело будет сделано, я повешу их тебе на гвоздик и мы пойдем завтракать в лучшее кафе. А теперь устрой так, чтобы моя голова соответствовала моему платью.
Лангедок с восхищением взглянул на юношу.
– А ведь еще вчера этот сорванец был сущим младенцем! – воскликнул великий артист. – И вот, этот прохвост уже выбрал себе козочку! А она ничего, твоя милашка?
– О! – прищелкнул языком Саладен. – Она выросла в роскоши, тонкое белье, лаковые туфельки, коляска для прогулок и самый дорогой табак!
– Значит, – вздохнул Лангедок, – тебя ожидает настоящий пир. Ох, ну и каналья же ты!
С этими словами он взял квадратную плоскую коробку, разделенную внутри на множество маленьких ячеек. Саладен сел в ногах кровати, и Лангедок принялся священнодействовать .
Ему требовалось превратить башку мальчишки в голову женщины 45-50 лет.
Прежде всего Саладена причесали так, что его волосы встали дыбом; немного пудры превратило их во вполне приличные седины; затем в дело пошли кисточки, тени, пальцы и пуховка. Лангедок не принадлежал к школе Мейсонье, он накладывал краски широкими мазками.
– Если бы ты шел к своей красотке вечером, при свете фонарей, – произнес мастер, отступая на шаг, чтобы оценить свою работу, – мы бы использовали более яркий грим; но не надо глупостей! Когда речь идет о дневном свете, нужно как следует оформить товар… Ну, глянь, как ты себя находишь, малыш.
И господин Лангедок вложил в руку Саладену осколок зеркала.
– Вот это да! – воскликнул тот. – Узнаю мою нежную мамочку! А теперь помоги мне одеться; муженек моей красотки ничего не заподозрит!
Спустя десять минут мадам Саладен-мать неторопливым шагом прошествовала по бульвару Мазас. Симилор и Эшалот, встретив эту дамочку по дороге, не узнали в ней своего преступного сына. Довольный же Саладен размышлял вслух:
– Если я съем только два фунта хлеба, то у меня еще останется 60 сантимов на ячменный сахар для девчонки. Ага! Так, значит, я – урод! Ну, погоди ты у меня! За дело!
На углу улицы Лакюе и площади Мазас стоял дом весьма неказистого вида. В описываемое нами время весь этот квартал бурно перестраивался, и даже угол, где располагались интересующие нас трущобы, был обнесен дощатым забором: вскоре там должно было вырасти новое здание.
На четвертом этаже обветшавшего дома имелась маленькая комнатка с двумя окнами: одно выходило на восток, а другое – на юг. Так как ничто не мешало любоваться пейзажами, открывавшимися из этих окон, мы сообщим, что из второго окна был виден Ботанический сад и целый квартал старого Парижа, а из первого можно было разглядеть домики в Берси и Иври, а также простиравшиеся за ними прибрежные поля Сены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
– Послушай, – продолжал он, – папаша Эшалот не откажется выдать мне аванс в счет будущего месяца, но я бы хотел, чтобы и ты получила свою долю. Дельце, знаешь ли, исключительно верное!
Саладен умел убеждать людей. Поэтому, забыв о своей осмотрительности, мадемуазель Фрелюш заинтересовалась туманным предложением.
– И что же это за дельце? – не удержавшись, спросила она.
– Вложив в него твои сорок су, мы можем заработать сто франков, – горячо зашептал юноша.
– А сколько получу я? – осведомилась канатная плясунья.
– Десять франков, – немедленно ответил Саладен.
– Я хочу двадцать, – заявила практичная Фрелюш.
– По рукам! – обрадовался юный шпагоглотатель. Вскоре Саладен выскочил из балагана, имея в кармане пять франков четырнадцать су.
Быстрым шагом юноша направился к Тронной площади; он шел с деловитым видом крупного предпринимателя.
Многие ярмарочные артисты уже принялись сворачивать свои балаганчики. Прокравшись за палатками, Саладен постучал в дверь фургона, принадлежавшего многочисленной труппе театра «Сорока-воровка», который расположился на противоположной от Гидравлического театра стороне круглой площади.
Не получив ответа, юноша отправился на улицу дез Ормо, что ведет на бульвар Монтрей, и завернул в лавку старьевщика.
Квартал, в котором оказался Саладен, назывался Маленькой Германией. Это был, несомненно, один из самых любопытных уголков Парижа.
На протяжении пятисот шагов – от Тронной площади до улицы Шаронн – все женщины, которых вам доведется встретить, будут блондинками в коротких пышных юбочках и корсажах, зашнурованных на эльзасский манер. Здесь никто не говорит по-французски. Местные остроконечные бородки и потрепанные широкие плащи вполне могли бы сделать честь Юденгассе во Франкфурте.
Старьевщик был тощим желтым евреем, жена его была маленькой толстой белокурой еврейкой. На полу среди грязи и мусора копошилось то ли шесть, то ли восемь пухлых детей.
Саладен поведал хозяевам лавки, что он – единственная опора своей немощной старушки-матери. Будучи любящим сыном, но отнюдь не баловнем судьбы, он хотел обновить матушкин гардероб, не потратив при этом лишних денег.
Немецкие евреи слывут добрыми людьми. Тощий мужчина и толстая женщина были растроганы сыновней заботой Саладена. За пять франков они сумели подобрать ему полный дамский костюм, который никто другой не купил бы и за одно су по причине полной непрактичности этого наряда. Главным его украшением был чепчик с огромной синей вуалью, падавшей на глаза (видимо, предполагалось, что старушка-мать Саладена будет гулять вслепую)и явившейся настоящей находкой для юного обманщика. Расплатившись, Саладен связал вещи в узел и удалился, унося под мышкой свое приобретение.
Когда юноша завершил свой поход по магазинам, было уже десять часов. Сибариты из «Сороки-воровки» соизволили, наконец, продрать глаза. Саладен вошел в фургон и спросил господина Лангедока, великого трагика, декламатора, постановщика и размалевщика.
Последнее ремесло предполагает наличие двух талантов: вычерчивания контуров декораций и преображения лиц артистов до полной неузнаваемости.
Все эти поистине выдающиеся способности позволяли господину Лангедоку зарабатывать ровно столько, чтобы успешно худеть день ото дня; к тому же вот уже десять лет, как он не мог выкроить минутки, чтобы зашить дырки на своем рединготе. Зато он всегда был весел, как зяблик, и расточителен, как Гузман.
– Привет Французскому Гидравлическому! – воскликнул господин Лангедок, заметив Саладена. – Ну и повезло же Канаде! На вчерашнем представлении вы взяли никак не меньше шести франков, а мы всего лишь двадцать восемь су. Вот уж верно, кишка тонка! Молодой человек, я оплачу завтрак, если ты одолжишь мне деньжат.
Саладен бросил на стол свой сверток и ответил:
– Вот барахло, которое обошлось мне в тридцать франков. Мне оно нужно всего на один день: сегодня я хочу пробраться к своей красотке, а ее муженек – изрядный ревнивец, и если он меня застукает, то непременно пришьет. Поэтому я и хочу переодеться в женские тряпки. Завтра, когда дело будет сделано, я повешу их тебе на гвоздик и мы пойдем завтракать в лучшее кафе. А теперь устрой так, чтобы моя голова соответствовала моему платью.
Лангедок с восхищением взглянул на юношу.
– А ведь еще вчера этот сорванец был сущим младенцем! – воскликнул великий артист. – И вот, этот прохвост уже выбрал себе козочку! А она ничего, твоя милашка?
– О! – прищелкнул языком Саладен. – Она выросла в роскоши, тонкое белье, лаковые туфельки, коляска для прогулок и самый дорогой табак!
– Значит, – вздохнул Лангедок, – тебя ожидает настоящий пир. Ох, ну и каналья же ты!
С этими словами он взял квадратную плоскую коробку, разделенную внутри на множество маленьких ячеек. Саладен сел в ногах кровати, и Лангедок принялся священнодействовать .
Ему требовалось превратить башку мальчишки в голову женщины 45-50 лет.
Прежде всего Саладена причесали так, что его волосы встали дыбом; немного пудры превратило их во вполне приличные седины; затем в дело пошли кисточки, тени, пальцы и пуховка. Лангедок не принадлежал к школе Мейсонье, он накладывал краски широкими мазками.
– Если бы ты шел к своей красотке вечером, при свете фонарей, – произнес мастер, отступая на шаг, чтобы оценить свою работу, – мы бы использовали более яркий грим; но не надо глупостей! Когда речь идет о дневном свете, нужно как следует оформить товар… Ну, глянь, как ты себя находишь, малыш.
И господин Лангедок вложил в руку Саладену осколок зеркала.
– Вот это да! – воскликнул тот. – Узнаю мою нежную мамочку! А теперь помоги мне одеться; муженек моей красотки ничего не заподозрит!
Спустя десять минут мадам Саладен-мать неторопливым шагом прошествовала по бульвару Мазас. Симилор и Эшалот, встретив эту дамочку по дороге, не узнали в ней своего преступного сына. Довольный же Саладен размышлял вслух:
– Если я съем только два фунта хлеба, то у меня еще останется 60 сантимов на ячменный сахар для девчонки. Ага! Так, значит, я – урод! Ну, погоди ты у меня! За дело!
На углу улицы Лакюе и площади Мазас стоял дом весьма неказистого вида. В описываемое нами время весь этот квартал бурно перестраивался, и даже угол, где располагались интересующие нас трущобы, был обнесен дощатым забором: вскоре там должно было вырасти новое здание.
На четвертом этаже обветшавшего дома имелась маленькая комнатка с двумя окнами: одно выходило на восток, а другое – на юг. Так как ничто не мешало любоваться пейзажами, открывавшимися из этих окон, мы сообщим, что из второго окна был виден Ботанический сад и целый квартал старого Парижа, а из первого можно было разглядеть домики в Берси и Иври, а также простиравшиеся за ними прибрежные поля Сены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126