Она была ангел, но прежде всего — женщина.
Имя ее, которого не знали соседи и которое после приезда в Париж было запрещено произносить Франсуазе и Жану Мари Берришонам, было Аврора. Имя претенциозное для хорошенькой барышни из светских салонов, нелепое для девушки с красными руками или для тетки с хриплым голосом, но очаровательное для тех, кто способен вплести его, подобно еще одному цветку, в свой драгоценный поэтический венок. Имена похожи на драгоценные украшения, которые подавляют одних и оттеняют красоту других.
Девушка сидела в полном одиночестве. Когда из-за вечерних сумерек уже невозможно было увидеть кончик пера, она перестала писать и предалась мечтам. Уличный шум долетал до нее, но нисколько не мешал. Она погрузила белую руку в волосы, откинула голову и обратила взор к небу. То было нечто вроде безмолвной молитвы.
Она улыбалась Богу.
Улыбка еще оставалась на ее лице, как вдруг на краешке века задрожала слеза и медленно сползла по атласной щеке.
— Как долго его нет, — прошептала девушка.
Она собрала разбросанные по столу листы бумаги, сложила их в шкатулку и поставила ее за изголовье кровати.
— До завтра! — шепнула она, словно прощаясь с каждодневным своим другом.
Затем она завесила окна и взяла со стула гитару, из которой извлекла несколько случайных аккордов. Она ждала. Сегодня она перечла все страницы, спрятанные сейчас в шкатулке. Увы, у нее было время перечитать их. На этих страницах была записана ее история, верней, то, что ей было известно о себе. История ее впечатлений, ее сердца.
Зачем она писала ее? Уже первые строки рукописи давали ответ на этот вопрос.
«Я начинаю писать вечером, одна после целодневного ожидания. И пишу не для него. Эта первая вещь, которую я делаю, не предназначенная для него. Я не хочу, чтобы он увидел эти странички, на которых я непрестанно буду говорить о нем, только о нем. Почему? Не знаю, мне трудно ответить.
Как счастливы те, у кого есть подруги, которым можно доверить то, что переполняет твою душу, поделиться горестями и радостями, но я одна, совсем одна, у меня никого нет. Когда я вижу его, я немею. Как я ему могу рассказать? Да он меня ни о чем и не спрашивает.
И тем не менее я взялась за перо не ради себя. Я не стала бы писать, если бы у меня не было надежды, что меня прочтут, если не при жизни, то хотя бы после смерти. Мне кажется, я умру очень молодой. Ну и что? Боже меня упаси бояться смерти! Если я умру, он будет скорбеть обо мне, а я буду скорбеть о нем, даже на небесах. Но сверху я, быть может, сумею заглянуть в его сердце. Когда мне приходит такая мысль, мне хочется умереть.
Он сказал мне, что мой отец умер. Моя матушка жива. Матушка, я пишу для вас. Мое сердце всецело принадлежит ему, но оно всецело и ваше. Я хотела бы попросить объяснить тех, кто это понимает, тайну такой двойной любви. Может быть, у нас все-таки по два сердца?
Я пишу для вас. Мне кажется, от вас я ничего не скрыла бы, мне даже нравилось бы открывать вам самые сокровенные тайники души. Я заблуждаюсь? Но разве мать — это не подруга, которая должна знать все, не врач, который все способен исцелить?
В одном доме сквозь открытое окошко я однажды видела девочку, которая преклонила колени перед женщиной с красивой, степенной внешностью. Ребенок плакал, но то были сладостные слезы, а улыбающаяся, взволнованная мать наклонилась и поцеловала ее в голову. О матушка, какое, должно быть, божественное счастье ощутить на своем лбу ваш поцелуй! Вы, наверное, тоже ласковая и красивая. И вы, наверное, тоже умеете утешить с улыбкою. Эта картина неизменно живет в моих мечтах. Я завидую слезам той девочки. Матушка, если бы у меня были и вы, и он, чего мне было бы еще просить у неба?
Я же преклоняла колени только перед священником. Слова священнослужителя несут благо, но голос Бога глаголет только материнскими устами.
Ждете ли вы меня, ищете ли, горюете ли по мне? Поминаете ли меня в своих утренних и вечерних молитвах? Видите ли меня в снах, как вижу вас я?
Мне кажется, что когда я думаю о вас, вы тоже думаете обо мне. Иногда мое сердце говорит с вами — вы слышите меня? Если Господь когда-нибудь ниспошлет мне безмерное счастье встретиться с вами, дорогая моя матушка, я спрошу у вас, не вздрагивало ли иногда беспричинно ваше сердце. И я вам скажу: «В такие мгновения, матушка, вы слышали вопль моего сердца».
…Я родилась во Франции, но мне не сказали, где именно. Я не знаю своего точного возраста, но мне, вероятно, около двадцати лет. Сон ли то или реальность? Я храню одно-единственное воспоминание, но оно такое далекое и смутное. Мне иногда вспоминается женщина с ангельским лицом, которая с улыбкой склоняется над моей колыбелью. Матушка, может, это были вы?
…Потом во мраке громкий шум боя. А может, просто ночью у меня случилась детская лихорадка. Кто-то несет меня на руках. Я вздрагиваю от громового голоса. Мы куда-то мчимся во тьме. Мне холодно.
Но все это окутано туманом. Мой друг должен все знать, однако когда я его расспрашиваю о своем детстве, он печально улыбается и молчит.
В первый раз я отчетливо помню себя, одетую мальчиком, в испанских Пиренеях. Я гоню на пастбище коз горца-фермера, который, вероятно, дал нам приют. Мой друг болен, и я часто слышу, как говорят, будто он при смерти. Тогда я звала его отцом. Когда я вечером вернулась, он велел мне встать на колени у его постели, сложить руки и сказал по-французски:
— Аврора, молись Богу, чтобы я остался жить.
Ночью к нему пришел священник с последним причастием. Мой друг исповедался и заплакал. Он думал, что я не слышу его, и говорил:
— Моя несчастная дочка останется одна на свете.
— Думайте о Боге, сын мой! — укоризненно сказал ему священник.
— Да, святой отец, я думаю, думаю о Боге. Господь благ, и за себя я не тревожусь. Но моя бедная дочурка останется одна на свете. Святой отец, если бы я взял ее с собой, это был бы большой грех?
— Вы хотите убить ее? — с ужасом воскликнул священник. — Сын мой, вы бредите.
Мой друг покачал головой и ничего не ответил. Я неслышно подошла к нему.
— Друг Анри, — произнесла я, пристально глядя на него (ах, если бы вы знали, матушка, какое у него было худое, изможденное лицо!), — я не боюсь умереть и хочу, чтобы меня закопали с тобой в могилу.
Он прижал меня к груди, пылавшей от лихорадки. И я помню, как он повторил:
— Оставить ее одну! Одну-одинешеньку!
Он уснул, не выпуская меня из объятий. Меня хотели вырвать у него из рук, но для этого нужно было меня убить. Я думала:
«Если он умрет, то возьмет меня с собою».
Через несколько часов он проснулся. Я была вся мокрая от пота.
— Я спасен! — промолвил он.
Увидев, что я все так и лежу, прижавшись к нему, он добавил:
— Добрый мой ангелочек, ты исцелила меня!
…Я никогда внимательно не смотрела на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180
Имя ее, которого не знали соседи и которое после приезда в Париж было запрещено произносить Франсуазе и Жану Мари Берришонам, было Аврора. Имя претенциозное для хорошенькой барышни из светских салонов, нелепое для девушки с красными руками или для тетки с хриплым голосом, но очаровательное для тех, кто способен вплести его, подобно еще одному цветку, в свой драгоценный поэтический венок. Имена похожи на драгоценные украшения, которые подавляют одних и оттеняют красоту других.
Девушка сидела в полном одиночестве. Когда из-за вечерних сумерек уже невозможно было увидеть кончик пера, она перестала писать и предалась мечтам. Уличный шум долетал до нее, но нисколько не мешал. Она погрузила белую руку в волосы, откинула голову и обратила взор к небу. То было нечто вроде безмолвной молитвы.
Она улыбалась Богу.
Улыбка еще оставалась на ее лице, как вдруг на краешке века задрожала слеза и медленно сползла по атласной щеке.
— Как долго его нет, — прошептала девушка.
Она собрала разбросанные по столу листы бумаги, сложила их в шкатулку и поставила ее за изголовье кровати.
— До завтра! — шепнула она, словно прощаясь с каждодневным своим другом.
Затем она завесила окна и взяла со стула гитару, из которой извлекла несколько случайных аккордов. Она ждала. Сегодня она перечла все страницы, спрятанные сейчас в шкатулке. Увы, у нее было время перечитать их. На этих страницах была записана ее история, верней, то, что ей было известно о себе. История ее впечатлений, ее сердца.
Зачем она писала ее? Уже первые строки рукописи давали ответ на этот вопрос.
«Я начинаю писать вечером, одна после целодневного ожидания. И пишу не для него. Эта первая вещь, которую я делаю, не предназначенная для него. Я не хочу, чтобы он увидел эти странички, на которых я непрестанно буду говорить о нем, только о нем. Почему? Не знаю, мне трудно ответить.
Как счастливы те, у кого есть подруги, которым можно доверить то, что переполняет твою душу, поделиться горестями и радостями, но я одна, совсем одна, у меня никого нет. Когда я вижу его, я немею. Как я ему могу рассказать? Да он меня ни о чем и не спрашивает.
И тем не менее я взялась за перо не ради себя. Я не стала бы писать, если бы у меня не было надежды, что меня прочтут, если не при жизни, то хотя бы после смерти. Мне кажется, я умру очень молодой. Ну и что? Боже меня упаси бояться смерти! Если я умру, он будет скорбеть обо мне, а я буду скорбеть о нем, даже на небесах. Но сверху я, быть может, сумею заглянуть в его сердце. Когда мне приходит такая мысль, мне хочется умереть.
Он сказал мне, что мой отец умер. Моя матушка жива. Матушка, я пишу для вас. Мое сердце всецело принадлежит ему, но оно всецело и ваше. Я хотела бы попросить объяснить тех, кто это понимает, тайну такой двойной любви. Может быть, у нас все-таки по два сердца?
Я пишу для вас. Мне кажется, от вас я ничего не скрыла бы, мне даже нравилось бы открывать вам самые сокровенные тайники души. Я заблуждаюсь? Но разве мать — это не подруга, которая должна знать все, не врач, который все способен исцелить?
В одном доме сквозь открытое окошко я однажды видела девочку, которая преклонила колени перед женщиной с красивой, степенной внешностью. Ребенок плакал, но то были сладостные слезы, а улыбающаяся, взволнованная мать наклонилась и поцеловала ее в голову. О матушка, какое, должно быть, божественное счастье ощутить на своем лбу ваш поцелуй! Вы, наверное, тоже ласковая и красивая. И вы, наверное, тоже умеете утешить с улыбкою. Эта картина неизменно живет в моих мечтах. Я завидую слезам той девочки. Матушка, если бы у меня были и вы, и он, чего мне было бы еще просить у неба?
Я же преклоняла колени только перед священником. Слова священнослужителя несут благо, но голос Бога глаголет только материнскими устами.
Ждете ли вы меня, ищете ли, горюете ли по мне? Поминаете ли меня в своих утренних и вечерних молитвах? Видите ли меня в снах, как вижу вас я?
Мне кажется, что когда я думаю о вас, вы тоже думаете обо мне. Иногда мое сердце говорит с вами — вы слышите меня? Если Господь когда-нибудь ниспошлет мне безмерное счастье встретиться с вами, дорогая моя матушка, я спрошу у вас, не вздрагивало ли иногда беспричинно ваше сердце. И я вам скажу: «В такие мгновения, матушка, вы слышали вопль моего сердца».
…Я родилась во Франции, но мне не сказали, где именно. Я не знаю своего точного возраста, но мне, вероятно, около двадцати лет. Сон ли то или реальность? Я храню одно-единственное воспоминание, но оно такое далекое и смутное. Мне иногда вспоминается женщина с ангельским лицом, которая с улыбкой склоняется над моей колыбелью. Матушка, может, это были вы?
…Потом во мраке громкий шум боя. А может, просто ночью у меня случилась детская лихорадка. Кто-то несет меня на руках. Я вздрагиваю от громового голоса. Мы куда-то мчимся во тьме. Мне холодно.
Но все это окутано туманом. Мой друг должен все знать, однако когда я его расспрашиваю о своем детстве, он печально улыбается и молчит.
В первый раз я отчетливо помню себя, одетую мальчиком, в испанских Пиренеях. Я гоню на пастбище коз горца-фермера, который, вероятно, дал нам приют. Мой друг болен, и я часто слышу, как говорят, будто он при смерти. Тогда я звала его отцом. Когда я вечером вернулась, он велел мне встать на колени у его постели, сложить руки и сказал по-французски:
— Аврора, молись Богу, чтобы я остался жить.
Ночью к нему пришел священник с последним причастием. Мой друг исповедался и заплакал. Он думал, что я не слышу его, и говорил:
— Моя несчастная дочка останется одна на свете.
— Думайте о Боге, сын мой! — укоризненно сказал ему священник.
— Да, святой отец, я думаю, думаю о Боге. Господь благ, и за себя я не тревожусь. Но моя бедная дочурка останется одна на свете. Святой отец, если бы я взял ее с собой, это был бы большой грех?
— Вы хотите убить ее? — с ужасом воскликнул священник. — Сын мой, вы бредите.
Мой друг покачал головой и ничего не ответил. Я неслышно подошла к нему.
— Друг Анри, — произнесла я, пристально глядя на него (ах, если бы вы знали, матушка, какое у него было худое, изможденное лицо!), — я не боюсь умереть и хочу, чтобы меня закопали с тобой в могилу.
Он прижал меня к груди, пылавшей от лихорадки. И я помню, как он повторил:
— Оставить ее одну! Одну-одинешеньку!
Он уснул, не выпуская меня из объятий. Меня хотели вырвать у него из рук, но для этого нужно было меня убить. Я думала:
«Если он умрет, то возьмет меня с собою».
Через несколько часов он проснулся. Я была вся мокрая от пота.
— Я спасен! — промолвил он.
Увидев, что я все так и лежу, прижавшись к нему, он добавил:
— Добрый мой ангелочек, ты исцелила меня!
…Я никогда внимательно не смотрела на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180