И. Ашиновой, уж и не знаю, чем это она так угодила туркам.
(Софья Ивановна, жена нашего предводителя, слишком многое для меня значила в жизни, чтобы я доверился бумаге. Скажу только, что она была не то чтобы красавицей, нет, она была чрезвычайно привлекательна каким-то удивительным, редкостным соединением мягкости и энергии. Она музицировала, следила за литературой, свободно изъяснялась по-французски и итальянски.)
На берегу, в городе, С. И. пробыла недолго. Вскоре Н.И.Ашинов пригласил Михаила Пан. и меня в каюту. Оказывается, европейские газеты уже трубили о нашей экспедиции; всему свету возвещалось, что цели у нас немирные, что мы намерены произвести захватные действия и т. п.
Мы трое, С. И., Михаил Пан. и я, были задеты истолкованием наших намерений, которые и отдаленно не имели ничего общего с какими-либо захватами и насилием. Н.И.Ашинов сказал, что господа европейцы «боятся огня русской свободы», «заразительного примера Новой Москвы». Но сказал он об этом как бы походя. Реальный политик, он полагал следующее: из газетных сообщений явствует, что нас подстерегает серьезная опасность: европейские агенты постараются напугать вольных казаков неимоверными трудностями; больше того, сделают все, чтобы посеять среди нас, русских, раздоры, а может быть, даже и не задумаются подстрекать к убийству…
К убийству, удивились мы, но кого же именно и за что же именно? Н.И. Ашинов, не вдаваясь в объяснения, укорил нас в прекраснодушии, в излишней доверчивости к благородству культурных наций. Укоры свои высказал он несколько угрюмо, а заключил со всегдашним спокойствием: «Надо быть готовыми к коварству тайных врагов, но не надо при этом впадать в панику».
Мы, ей-богу, ушли неубежденными относительно шпионов, «мутящих воду», но скоро поняли, что атаман до некоторой степени прав.
В день нашего отъезда из Константинополя на пароход явился некий г-н Кантемир. (Я забыл отметить, что власти, запрещая русским посещать берег, не запрещали жителям Константинополя посещать наш пароход и у нас все время были торговцы разными разностями.)
Кантемир, смуглый, с медленными, навыкате сливовыми глазами, недурно владел русским языком. Мой коллега, он прежде практиковал в Абиссинии, теперь практикует в Константинополе. Он сказал, что отыскал меня, потому что я тоже медик. Он выразил желание говорить приватно, прибавив, что я сейчас пойму причину.
В нашем помещении никого не было, исключая Шавкуца Джайранова, который спал, накрывшись с головою своей неизменной буркой. Мы сели, Кантемир стал рассказывать очень торопливо, волнуясь, прикладывая руку к груди.
Он утверждал, что встречался с Н.И.Ашиновым в Абиссинии, что Н. И. никаким почетом там не пользовался и что он, Кантемир, готов поклясться, что наш атаман – искатель приключений, авантюрист, способный на низости.
– Я счел долгом, – говорил Кантемир, – вы коллега, и я счел. Вы должны домой, будет плохо. Вы понимаете? Этим, – он широко повел рукой, разумея, очевидно, вольных казаков, – этим я не знаю, а вам плохо, очень… Я Ашинов знаю, честью ручаюсь, будет вам плохо. Я вам доброе хочу…
Вот она, подумалось мне, вот она, первая ласточка, культурный европейский шпион, «мутящий воду». Слушал я вежливо, но он догадывался, что я ему не верю.
Он скорбно покачал головой:
– Ай-ай-ай, мне жаль, очень жаль! Будет поздно, потом будет очень поздно…
Он откланялся. Я хотел было проводить его к трапу, он остановил меня: «Не надо Ашинов знать!» Я улыбнулся иронически: «Еще бы, еще бы…»
Кантемир исчез, незаметно замешавшись в толпе торговцев, покидавших пароход, на котором уже работала машина.
Я, разумеется, рассказал Михаилу Пан. о таинственном «благожелателе». Поразмыслив, мы решили понапрасну не огорчать Н.И.Ашинова и обо всем происшедшем попросту промолчать.
2
Сейчас заметил, что многое останется непонятным, если продолжу хронологически. Мне, наверное, следовало не так начать. Но не перемарывать же сочинение, за которое все равно не получишь высокого балла. Оставляю как есть и возвращаюсь с парохода на землю, в Россию, ибо необходимо изложить причины, понудившие меня (да и других интеллигентов) прилепиться к экспедиции Н.И.Ашинова. Тут надо взглянуть на минувшее, на то, чем я дышал прежде, чем очутился в Новой Москве; постараюсь вкратце осветить ход вещей, которому обязан участием в истории взыскующих града.
Еще на студенческой скамье я горел желанием исполнить завет великого Пирогова: русской земской медицине предстоит не только врачевать, но и бороться с невежеством.
Окончив курс, я отправился практиковать в деревню. Я поехал в N-скую губернию в год Семеновского плаца. Как и те, кто взошел на эшафот, я решился все отдать меньшому брату, народу, хотя, конечно, понимал несравнимость своей «жертвы» с жертвенностью Желябова или Перовской.
Недавний студент, обладатель месячного билета в вонючую кухмистерскую, отнюдь не избалованный и не обласканный городом, я не впал в ипохондрию при виде земского врачебного пункта. Он размещался в обыкновенной избе. Треть ее занимала русская печь; перегородки, не доходившие до потолка, отделяли аптечку от приемной, а приемную от жилья; пахло аммиаком, эфиром, карболкой, варевом и больными, дожидавшимися очереди.
Каково доставалось нашему брату, земскому медику, нетрудно вообразить, если я скажу, что мой, например, участок обнимал двадцать три деревни, то есть без малого 15 тысяч душ.
От коллег мне приходилось слышать о враждебности или по крайней мере настороженности, с какой наши мужики и бабы относятся к «дохтуру»; слышать, что летальный исход в каком-либо запущенном, безнадежном случае приводил к самосуду: «Дохтур зарезал!»; наконец, слышать сетования на то, что деревенские предпочитают обращаться не к дипломированному медику, а к помощи знахарей, которые-де «скорей помогают».
Не берусь определять причину, но на моем врачебном участке ничего такого не приключалось. Правда, поначалу ко мне как бы приглядывались и примеривались, да что ж тут удивительного – так наши мужики всегда держатся с новым для них субъектом из городских.
Приемная моя всегда была полна, но я еще и с визитациями ездил по деревням, благо по молодости лет умел спать 3–4 часа, где и как придется: в телеге, в розвальнях, в съезжих квартирах, на лавке в избе; ездил и в ненастье и впотьмах, во все времена года, и это при нашем-то бездорожье. Короче, старался поспеть везде, хотя и сознавал, что везде поспеть нет решительно никакой возможности.
Нужно сказать, что уже на другой иль третий год службы я испытывал горчайшее разочарование. Причиной тому были не условия моей жизни, а то, что моя служба, как ни бейся, выходила штукой несостоятельной. Я говорю не об отношении земской администрации к врачу имярек, а об отношении земства ко всему медицинскому делу на деревне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122
(Софья Ивановна, жена нашего предводителя, слишком многое для меня значила в жизни, чтобы я доверился бумаге. Скажу только, что она была не то чтобы красавицей, нет, она была чрезвычайно привлекательна каким-то удивительным, редкостным соединением мягкости и энергии. Она музицировала, следила за литературой, свободно изъяснялась по-французски и итальянски.)
На берегу, в городе, С. И. пробыла недолго. Вскоре Н.И.Ашинов пригласил Михаила Пан. и меня в каюту. Оказывается, европейские газеты уже трубили о нашей экспедиции; всему свету возвещалось, что цели у нас немирные, что мы намерены произвести захватные действия и т. п.
Мы трое, С. И., Михаил Пан. и я, были задеты истолкованием наших намерений, которые и отдаленно не имели ничего общего с какими-либо захватами и насилием. Н.И.Ашинов сказал, что господа европейцы «боятся огня русской свободы», «заразительного примера Новой Москвы». Но сказал он об этом как бы походя. Реальный политик, он полагал следующее: из газетных сообщений явствует, что нас подстерегает серьезная опасность: европейские агенты постараются напугать вольных казаков неимоверными трудностями; больше того, сделают все, чтобы посеять среди нас, русских, раздоры, а может быть, даже и не задумаются подстрекать к убийству…
К убийству, удивились мы, но кого же именно и за что же именно? Н.И. Ашинов, не вдаваясь в объяснения, укорил нас в прекраснодушии, в излишней доверчивости к благородству культурных наций. Укоры свои высказал он несколько угрюмо, а заключил со всегдашним спокойствием: «Надо быть готовыми к коварству тайных врагов, но не надо при этом впадать в панику».
Мы, ей-богу, ушли неубежденными относительно шпионов, «мутящих воду», но скоро поняли, что атаман до некоторой степени прав.
В день нашего отъезда из Константинополя на пароход явился некий г-н Кантемир. (Я забыл отметить, что власти, запрещая русским посещать берег, не запрещали жителям Константинополя посещать наш пароход и у нас все время были торговцы разными разностями.)
Кантемир, смуглый, с медленными, навыкате сливовыми глазами, недурно владел русским языком. Мой коллега, он прежде практиковал в Абиссинии, теперь практикует в Константинополе. Он сказал, что отыскал меня, потому что я тоже медик. Он выразил желание говорить приватно, прибавив, что я сейчас пойму причину.
В нашем помещении никого не было, исключая Шавкуца Джайранова, который спал, накрывшись с головою своей неизменной буркой. Мы сели, Кантемир стал рассказывать очень торопливо, волнуясь, прикладывая руку к груди.
Он утверждал, что встречался с Н.И.Ашиновым в Абиссинии, что Н. И. никаким почетом там не пользовался и что он, Кантемир, готов поклясться, что наш атаман – искатель приключений, авантюрист, способный на низости.
– Я счел долгом, – говорил Кантемир, – вы коллега, и я счел. Вы должны домой, будет плохо. Вы понимаете? Этим, – он широко повел рукой, разумея, очевидно, вольных казаков, – этим я не знаю, а вам плохо, очень… Я Ашинов знаю, честью ручаюсь, будет вам плохо. Я вам доброе хочу…
Вот она, подумалось мне, вот она, первая ласточка, культурный европейский шпион, «мутящий воду». Слушал я вежливо, но он догадывался, что я ему не верю.
Он скорбно покачал головой:
– Ай-ай-ай, мне жаль, очень жаль! Будет поздно, потом будет очень поздно…
Он откланялся. Я хотел было проводить его к трапу, он остановил меня: «Не надо Ашинов знать!» Я улыбнулся иронически: «Еще бы, еще бы…»
Кантемир исчез, незаметно замешавшись в толпе торговцев, покидавших пароход, на котором уже работала машина.
Я, разумеется, рассказал Михаилу Пан. о таинственном «благожелателе». Поразмыслив, мы решили понапрасну не огорчать Н.И.Ашинова и обо всем происшедшем попросту промолчать.
2
Сейчас заметил, что многое останется непонятным, если продолжу хронологически. Мне, наверное, следовало не так начать. Но не перемарывать же сочинение, за которое все равно не получишь высокого балла. Оставляю как есть и возвращаюсь с парохода на землю, в Россию, ибо необходимо изложить причины, понудившие меня (да и других интеллигентов) прилепиться к экспедиции Н.И.Ашинова. Тут надо взглянуть на минувшее, на то, чем я дышал прежде, чем очутился в Новой Москве; постараюсь вкратце осветить ход вещей, которому обязан участием в истории взыскующих града.
Еще на студенческой скамье я горел желанием исполнить завет великого Пирогова: русской земской медицине предстоит не только врачевать, но и бороться с невежеством.
Окончив курс, я отправился практиковать в деревню. Я поехал в N-скую губернию в год Семеновского плаца. Как и те, кто взошел на эшафот, я решился все отдать меньшому брату, народу, хотя, конечно, понимал несравнимость своей «жертвы» с жертвенностью Желябова или Перовской.
Недавний студент, обладатель месячного билета в вонючую кухмистерскую, отнюдь не избалованный и не обласканный городом, я не впал в ипохондрию при виде земского врачебного пункта. Он размещался в обыкновенной избе. Треть ее занимала русская печь; перегородки, не доходившие до потолка, отделяли аптечку от приемной, а приемную от жилья; пахло аммиаком, эфиром, карболкой, варевом и больными, дожидавшимися очереди.
Каково доставалось нашему брату, земскому медику, нетрудно вообразить, если я скажу, что мой, например, участок обнимал двадцать три деревни, то есть без малого 15 тысяч душ.
От коллег мне приходилось слышать о враждебности или по крайней мере настороженности, с какой наши мужики и бабы относятся к «дохтуру»; слышать, что летальный исход в каком-либо запущенном, безнадежном случае приводил к самосуду: «Дохтур зарезал!»; наконец, слышать сетования на то, что деревенские предпочитают обращаться не к дипломированному медику, а к помощи знахарей, которые-де «скорей помогают».
Не берусь определять причину, но на моем врачебном участке ничего такого не приключалось. Правда, поначалу ко мне как бы приглядывались и примеривались, да что ж тут удивительного – так наши мужики всегда держатся с новым для них субъектом из городских.
Приемная моя всегда была полна, но я еще и с визитациями ездил по деревням, благо по молодости лет умел спать 3–4 часа, где и как придется: в телеге, в розвальнях, в съезжих квартирах, на лавке в избе; ездил и в ненастье и впотьмах, во все времена года, и это при нашем-то бездорожье. Короче, старался поспеть везде, хотя и сознавал, что везде поспеть нет решительно никакой возможности.
Нужно сказать, что уже на другой иль третий год службы я испытывал горчайшее разочарование. Причиной тому были не условия моей жизни, а то, что моя служба, как ни бейся, выходила штукой несостоятельной. Я говорю не об отношении земской администрации к врачу имярек, а об отношении земства ко всему медицинскому делу на деревне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122