Рядом с ней сидела вчерашняя старуха, уже не хмурая и настороженная, а ласковая.
– Ну, вставай, вставай, соня, – говорила она улыбаясь, – ишь как разоспалась. Люди давно встали, чаевничать хотят, да тебя жалеючи маются в коридоре.
– Простите, пожалуйста! – Елена Николаевна хотела встать, но дверь без стука открылась, показалась голова толстяка.
– Закройте на минутку, я сейчас, – крикнула Русанова. Он, как ей показалось, весело подмигнул, захлопнул дверь и сейчас же в коридоре послышался смешок.
Елена Николаевна заторопилась. Она быстро оделась, прибрала постель, поправила перед зеркалом растрепавшиеся волосы и распахнула дверь. У окна стояли ее попутчики и еще какой-то незнакомый, высокий, с реденькой седой неопрятной бородкой и узкими, бегающими глазами. Глядя на нее, они улыбались. По-видимому, толстяк верховодил. Тоном хорошего знакомого он с укоризной сказал:
– Пора, пора, а то мы проголодались. Идите умываться, а мы здесь займемся по хозяйству.
Когда она вернулась, столик был заставлен стаканами с чаем, всевозможной снедью и большими ломтями белого хлеба. По одеялу, вперемешку с пустыми стаканами, рассыпаны яблоки, на полу – бутылки с вином. Видимо, ждали ее возвращения, потому что не успела она сесть, как толстяк уже откупорил бутылку и стал разливать вино.
– Будем знакомы! – сказал он, протягивая ей наполненный до краев стакан с мутно-золотистым напитком. – Майсурадзе, Давид Григорьевич, – представился он. – Друзья зовут меня просто Датико. Ничего, ничего, у нас так принято, – успокоил он молодую женщину, заметив, что она пожала плечами. – А это – Александр Семенович Жирухин, инженер нашей Сухумской ГЭС, почти грузин. Второй год живет в Абхазии. – Он засмеялся и кивнул на высокого с бородкой. Заметив, что на него смотрят, Жирухин заискивающе улыбнулся, и Елена Николаевна увидела редкие желтые зубы.
– А это тоже инженер, Сергей Яковлевич. Ваш москвич, отдыхать к нам едет, – продолжал представлять толстяк. – И правильно делает, что едет сейчас, – летом у нас жарко, да и не протолкнешься из-за приезжих.
Обловацкий встал и поклонился.
– Ну, с бабушкой вы уже знакомы, – продолжал Майсурадзе, метнув глазами на старуху.
– Представляешь, как в цирке, а чай стынет, – ворчливо перебила его та и двумя руками взяла большую фарфоровую чашку.
– Наш чай не остынет, – пошутил Жирухин.
– Простите, ваше имя, отчество? Год рождения и социальное положение не надо! – засмеялся Майсурадзе.
Елена Николаевна назвала себя.
– Соловья баснями не кормят, Датико, – вмешался Жирухин. – Кто-то когда-то сказал: вино налито – его надо пить. Последуем этому мудрому совету.
– Смотрите! Он учит тамаду, как надо вести стол! – обиделся толстяк. – Но раз сказал верно – прощаю! Выпьем за дружбу, за хороших людей!
– Пьют и забыли позвать земляка, изнывающего от жажды в этот морозный день! – заглянув в дверь, промолвил высокий человек с умными5 смеющимися глазами.
– О, Одиссей! Заходи, заходи! – Майсурадзе протянул гостю свой стакан и представил:
– Наш историк и композитор Одиссей Константиниди. Садись, садись, дорогой, гостем будешь. Слушаться будешь – пьяным будешь, – шаржированно акцентируя, пообещал он.
Не успели выпить по стакану, как Майсурадзе уже налил еще. Елена Николаевна отказалась, но все запротестовали. Она пригубила и поставила стакан на столик.
Беседа, до этого принужденная и натянутая, оживилась. Раскрасневшийся Майсурадзе, обратясь к старухе, рассказывал о своей поездке. Говорил он громко, и Елена Николаевна чувствовала, что все это – для нее. Перемежая впечатления о Москве, Майсурадзе сказал, что работает в Сухуме старшим инспектором Абхазского табаководческого союза. В Москве был с группой работников Тифлиса в служебной командировке. Товарищи по окончании совещания уехали, а он задержался по личным делам, встретил вот Александра Семеновича и теперь едет домой.
– Трубокуров разводишь? – заметила старуха, отрываясь от своей кружки.
– Это для бога, мамаша, бог фимиам любит, – примирительмо сказал Жирухин.
Продолжая рассказ, Майсурадзе посматривал на Русанову маслеными глазами. Она извинилась и вышла из купе. У соседнего окна шушукалась какая-то парочка. Толстяк в пижаме читал газету. Еще дальше стоял высокий молодой человек, куривший ночью, когда она ходила в вагон-ресторан. По-прежнему перед глазами тянулись холодные поля с утопавшими в снегах крышами. Темнели протоптанные дорожки, уходившие к журавлям колодцев. На редких, открытых ветрам холмах темнели плешины озябшей земли. Черным пятном шевелилась на снегу большая галочья стая. Мелькнула у шлагбаума одинокая машина.
– Скорей бы приехать, – думала Русанова, – узнать, что с ним, увидеть, взглянуть в глаза, сказать: все, что случилось – ошибка, и нужен ей только он. А вдруг Федор умер? Нет, нет! Он жив! А если калека? – она прильнула к стеклу. – Пусть калека! Пусть!..
– Вы в Сочи? – услышала она сзади вкрадчивый голос. Он сразу вернул Елену Николаевну к действительности. Она обернулась и увидела Майсурадзе.
– Нет, в Сухум! – холодно ответила она и отодвинулась. Но он не заметил или не хотел заметить ее сдержанности.
– Отдыхать?
– Нет, по делу! – сказала она уже резче. Неужели он не понимал ее состояния!
– По делу? – удивленно переспросил он. – Вы раньше бывали на юге?
– Нет, в первый раз. – Она повернулась к нему спиной.
– Тогда надо выпить. При переходе экватора новичков купают в океане, у нас – в вине.
Она почувствовала на затылке его горячее дыхание. Его руки обняли ее. Она обернулась. Хотела ударить по багрово-красному потному лицу, но удержалась.
– Оставьте меня! Вы пьяны, как вам не стыдно!
– Вы меня не поняли, – пятясь к двери, пробормотал Майсурадзе, оглянулся по сторонам и юркнул в купе.
Брезгливое чувство охватило ее, сердце сжалось от обиды. Хотелось, как в детстве, забиться в темный угол и плакать.
– Едете на юг, а хандрите! – сказал кто-то. Теперь она решила: если пристанут – ударит. Обернулась.
Закуривая папиросу, в дверях стоял Сергей Яковлевич. Из-за его спины высовывался Константиниди.
Взволнованная и оскорбленная, она молчала.
– Запомните этот снег, завтра Вы его не увидите. Будет солнце, зелень, цветы и будет море, – сказал Константиниди и подошел к окну: – Вы никогда не видели моря?
– Нет, только на картинах, – ответила она, успокаиваясь.
– Ну, это не то! – вмешался Обловацкий. – Когда я впервые увидел море, мне хотелось кричать от восторга. Да и теперь, каждый раз встречаясь с ним, я волнуюсь.
– У меня нет этого чувства. Я помню море, должно быть, с того момента, когда мать впервые вынесла меня из дому. Оно вошло в меня раз и навсегда, как воздух и солнце, – медленно, точно обдумывая, говорил Константиниди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76