уравнения нищеты в виде следов не правильного питания и чрезмерной выпивки ясно проступали на их лицах, фигурах, мыслях и совести.
Тройка старых друзей и сотоварищей по профессиональному цеху давно и негласно объединилась в рамках больнички в крохотный клан, имя которому диссиденты. В него трудно попасть, но еще труднее удержаться, ибо требуется для того призвание, особые знания и Божья воля. Как правило, чего-нибудь у большинства рядовых граждан недостает, потому простонародие не идет на смелую конфронтацию, а пытается приспособиться к требованиям сильных мира сего.
Один из трех – как раз тот, что рассказывал – лысый, помятый и потрепанный жизнью – имел за плечами лет так сорок пять общения с социализмом. Фамилию он имел весьма распространенную, русскую – Сергеев, а звали его Александром Георгиевичем. Врач-инфекционист со способностями, дарованными Богом, спас не одну жизнь. Он отличался одновременно крайней брезгливостью и заметной неряшливостью. Но неряшливость та не покушалась на каноны стерильности. Такие фрукты умудряются выдерживать особый профессиональный стиль, идущий от высокой санитарной культуры, который делает их совершенно не способными заразить и заразиться.
При всем при том, местный реликт шокирует приличную публику выцветшей, застиранной до дыр рубашкой, неглаженными тысячу лет брюками и пиджаком с хотя бы одной оторванной пуговицей. Сергееву ничего не стоит запросто, как говорится, не отходя от кассы, удивить цивильных граждан презрением к моде и политесу. Приобретается такая одежонка, бесспорно, не у Кардена, а в заурядной лавке полуспортивной – полурабочей одежды. Джинсовая ткань – эмблема индивидуальной нормы таких субъектов. Отечественные костюмы сидят на них, как на корове седло, а зарубежные они не покупают принципиально, но не из-за патриотизма, а по причине отсутствия лишних денег.
Однако для врача много значит внешний вид: спасало положение то, что наш ископаемый субъект сохранил подобие спортивно-военной выправки – не обрюзг, не оплыл жиром, не налился лишней влагой, не успел схлопотать расстройство обмена веществ. Профессиональный ученый-врач давно оставил активную научную деятельность, а успешно защищенную докторскую диссертации уложил на самую дальнюю полку домашнего книжного стеллажа. В той лысой голове сохранились еще значительные куски информации, но были они, как говорится, из многих областей. Когда сведения рассованы по многим комнатам, а ключ от помещений потерян, то есть основания подозревать проявление мягкой шизофрении.
Может быть, это и так. Но отличить норму от патологии крайне трудно. Скорее, в нашем случае речь идет о шизотимности, – об особом взгляде на вещи, неординарном мироощущении и линии поведения. Медицина – наука каверзная. Скорее всего, это и вовсе не наука, а искусство, владеть которым дано избранным. Недаром философы древности были еще и врачами, а врачи – философами. Например, Аристотель – потомственный эскулап – успешно практиковавший на досуге. Себя он любил лечить ванными с розовым маслом. Злые языки трепались по этому поводу с откровенной завистью и искусом навета. Обывателя заверяли, что Аристотель продает «подержанное» масло, разлитое по пузырькам после принятия им лечебных ванн. Исторических доказательств тому нет, но подозрение в использовании принципа самоокупаемости и выгодной коммерции у потомков остается.
Напрягая мысль в ученых изысках по поводу вселенских законов, философы забавлялись искусством врачевания, являвшимся для них заурядным компонентом культуры избранных. Наследники таких подходов не все умерли, подобно ихтиозаврам, а изредка появляются и на российском небосклоне. Даже свой предмет – инфектологию наш Сергеев воспринимал через призму ученой отсебятины и философских вариаций, никак не желавших вмещаться в догмы общепринятых этиопатогенетических подходов, утвержденных схем диагностики и лечения. Но самое невероятное заключалось в том, что базаровский нигилизм успешно сочетался с великолепными результатами лечения, – больные и медицинский персонал боготворили своего спасителя, превращали его вполне заслуженно в кумира.
Другой собеседник – годами был постарше, меньше ростом, суше статью и отличался прочной анатомией. Однако одевался он так, словно затеял решительное соревнование с гоголевским Плюшкиным, либо с отпетым французским клошаром. Максимального «блеска» приобретала его одежда зимой, когда ее хозяин старался максимально сберечь тепло, согреть «изъеденное болезнями» (мнимыми и реальными) тело. «Профилактика, профилактика и еще раз – профилактика». – любил назидать анатом, напяливая на себя ватные штаны, телогрейку, допотопные валенки. И то сказать, в морге всегда было холоднее, чем в остальных помещениях больницы. Но не до такой же степени, чтобы превращаться в пугало. Если подвесить ему под руку подружку в помятой одежде и с синяком под глазом, то сложилась бы полная картина российского бомжа, претерпевшего духовное и материальное разложение.
Подружка в его жизни, конечно, присутствовала и звали ее Муза Зильбербаум. Но не было у нее ни впечатляющего синяка, ни помятой одежды, ни намека на алкогольную энцефалопатию. Была то лаборант-гистолог и одновременно санитарка патологоанатомического отделения больницы – добрейшая душа, скатившаяся к ногам специфического порока исключительно только из-за того, что имела повышенную эмпатию. Она так активно включалась в процесс сопереживания, что спешила пустить слезу по любому поводу, связанному со смертью, и урезонить ее было просто не возможно.
Несколько поодаль от письменного стола, поближе к батарее центрального отопления, располагался небольшой квадратный топчанчик, сооруженный лично Чистяковым. Ложе было укрыто небольшим матрасиком, на котором возлежал любимец публики, принадлежащий Чистякову шикарный американский коккер-спаниель по имени Граф. Это была гордость Михаила Романовича. В собаку он вкладывал заботу, деньги, душу. Завел он его сразу после того, как Муза неудачно разрешила свою недолгую беременность.
Однако отношения с Музой у пса были довольно прохладные, ну а Мише он платил абсолютной преданностью и верностью. Муза нахально заявляла, что Чистяков своей привязанностью к собаке пытается вымолить у Бога прощение за невнимание к ней, – безвинно страдающей. Граф относился с доверием еще к одному человеку – к Сергееву. Чистяков, исповедующий теорию переселения душ, в том числе, от человека к животному, считал эту собачью привязанность почти что безупречным тестом. Смысл которого заключался в том, что в прошлой жизни они все трое были близкими родственниками, – отсюда и взаимная симпатия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116