.. И мы твоими навек станем...
А я улыбался... Но радовался я не его ласковым словам, а тому, что пятью минутами раньше не побежал в тайгу. "Если бы я тогда побежал, то стрельбы бы не было... – думал я, уже весь объятый эйфорией. – Раздался бы один короткий выстрел и пуля вышла бы у меня из переносицы. Умеют стрелять параноики, ничего не скажешь... А вот улыбка у меня получается какой-то нормальной, надо ее менять". И я захихикал, пытаясь убедить Шуру со товарищи в своей ненормальности. Или нормальности, как они ее понимают?
Шура внимательно посмотрел мне в глаза, затем озабоченно покачал головой и сказал:
– Да ты, Костя, что-то не в себе. Перепугался что ли?
– Да нет... – ответил я. – Просто другим каким-то стал. К себе привыкаю...
– Привыкай, привыкай. А мы тебе поможем, – ответил Шура и поманил пальцем Смоктуновского.
Когда тот подошел, он сказал ему просящим голосом:
– Почитай ему что-нибудь из своего репертуара.
Иннокентий сел рядом со мной, подогнув под себя ноги, взял мою правую руку в свои, закрыл глаза и начал что-то шептать. А может быть, и не шептать... Не знаю... Ни в этот раз, ни в следующие "чтения" я не понимал, что со мной начинало происходить лишь только этот сумасшедший поэт прикасался к моей руке и начинал читать свои стихи без слов. Хорошие стихи – это всепроникающие волны слов, слитых музыкой ритма. А волны, исходившие от Смоктуновского состояли не из слов... Они, подавляя суть, деформировали происходящее, обволакивали и несли что-то... Нет, не энергию, не спокойствие, не уверенность... Они приносили то, что я когда-то потерял... Свою доброту, любовь некогда любимых мною женщин и еще что-то...
Когда я раскрыл глаза, все, включая и Смоктуновского, стояли передо мною и смотрели на меня как на человека, только что нашедшего в личное пользование миллион новеньких долларов. И мне это рассматривание было вовсе не удивительно – я чувствовал себя на пятьсот тысяч, как минимум.
– Пойдемте вечерять, – позвала Инесса, дождавшись окончания сцены. – Борщ стынет.
Взглянув в ее лучащиеся добротой глаза, я припомнил короткий диалог, отложившийся в моем замутненном сознании во время моей реабилитации по системе Смоктуновского:
– А не перегнул ты с Хачиком? – спросил потусторонний голос Инессы.
– Нет, в самый раз, – убежденно ответил Шура. – Все путем!
4. Я б так жил... – Клептоман Елкин. – Мать Инесса спасает мир. – Ночь на седьмом небе.
Все вместе мы прошли в Контору (так назвал административное здание Шура). Увидев, что шедший впереди Елкин миновал помещение шахтной столовой, я изумился. Заметив это, Инесса сказала:
– В ней слишком много пустынного места. У нас на втором этаже есть кое-что поуютнее.
И скоро мы оказались в... в храме общественного питания. Более уютной столовой мне видеть не приходилось. Собственно, это была не столовая, а небольшая харчевня, чем-то похожая на живописные деревенские харчевни Восточной Европы. Крепкий деревянный стол на десятерых, тяжелые стулья-кресла, обшитые темным деревом стены и даже подвесной потолок с подвешенными к нему керамическими светильниками. На стенах висело несколько картин, очень плохих, но здорово, под старину, закопченных. Одна стена была "морской" На ней висели румпель, литография картины Айвазавского "Девятый вал" и барометр-анероид из кабинета начальника шахты. Вторая стена (с окном выходящим на тайгу) была деревенской. Справа к ней прилегала настоящая, но очень узкая русская печь с полатями, в центре размещались Шишкинские медведи, а слева на гвоздике висела пара лаптей, натуральных и даже чуть стоптанных, в углу стояла лавка с двумя наполненными водой деревянными ведрами. Третья стена была... больничной. В самом ее центре была прибита смирительная рубашка, по бокам которой висели на крючках белоснежные больничные халаты; справа, рядом с лавкой предыдущего натюрморта располагалась застеленная больничная кровать. Истощенная подушка с наволочкой, проштампованной черной краской, тонкое серое байковое одеяло, одетое в расползшийся дырами пододеяльник, под кроватью – белая металлическая утка с длиннющим хоботком... И освещение... Эта стена была освещена, или вернее затенена таким образом, что не бросалась в глаза... Ее бы вроде и не было, она просто присутствовала... А четвертая стена была кухонной. На ней висела или стояла на полках всяческая посуда – деревянная, керамическая и даже из тонкого мейсенского фарфора. Посереди стены открывалась небольшая деревянная дверь. Из нее доносились живописные запахи борща и жареного мяса.
– А вы неплохо устроились! – сказал я, обернувшись к стоявшим сзади жителям шахты.
– А что? – усмехнулся Шура. – Мы для себя живем... А если ты это насчет запахов, то я раз в месяц кабана или изюбря заваливаю. Тридцать Пятый рыбу ловит... А у Инессы – огород, коровы с курицами, кролики есть.
Слушая его, я заметил, что он держит в руке только что снятый пиджак. Накладное плечо пиджака было простреляно. Из дырки торчал клочок серой ваты. "Кто-то палец в пробоину просовывал, – подумал я. И когда вытаскивал, вату зацепил..."
– Что смотришь? – засмеялся Шура, перехватив мой взгляд. – Это твоя, Костик, работа. Четыре дырки ты мне сделал. Инка, ха-ха, теперь позже к тебе придет – штопать их будет.
Мы уселись за стол и перед каждым Инесса поставила глиняную миску с борщом. Когда я закончил с супом и принялся за смачную кость, рядом со мной сел только что вошедший Ваня Елкин. Он него пахло нитрокраской и бензином. Обернувшись к кухне он крикнул :
– Инка, мне без сметаны! Отдельно положи!
И обращаясь уже ко мне:
– Не люблю со сметаной. Весь вид портит, екэлэмэнэ. Борщ – он красивый, он так хорош. Машина нужна?
– Какая машина? – удивился я.
– Ну, не такая уж новая. Но в полном порядке. Жигуленок, "Четверка", кофе с молоком.
– Кофе с молоком? – удивился было я, но вспомнив запах нитрокраски, распространявшейся от Вани, снова взялся за кость.
– Так возьмешь? Недорого отдам.
– Не знаю даже... – протянул я, подняв вопрошающие глаза на сидевшего напротив Шуру.
– А что? Возьми... За грибами-ягодами будешь ездить... – сказал он тепло.
– А сколько просишь? – поинтересовался я у Вани.
– А сколько не жалко!
– Ну ладно, – согласился я и полез во внутренний карман куртки за бумажником. Шура внимательно смотрел на меня.
"Смотри, смотри, – подумал я. – Сейчас я тебе покажу перезомбированного по системе Станиславского".
И, вынув бумажник, я раскрыл его так, как будто бы только что нашел его под столом. Первым делом я вытащил свой паспорт раскрыл его и начал вглядываться в фотографию. Как бы что-то заподозрив, я сразу же поднял голову и недоуменно, перебегая глазами с одного лица на другое, стал смотреть на окружающих. Они молчали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
А я улыбался... Но радовался я не его ласковым словам, а тому, что пятью минутами раньше не побежал в тайгу. "Если бы я тогда побежал, то стрельбы бы не было... – думал я, уже весь объятый эйфорией. – Раздался бы один короткий выстрел и пуля вышла бы у меня из переносицы. Умеют стрелять параноики, ничего не скажешь... А вот улыбка у меня получается какой-то нормальной, надо ее менять". И я захихикал, пытаясь убедить Шуру со товарищи в своей ненормальности. Или нормальности, как они ее понимают?
Шура внимательно посмотрел мне в глаза, затем озабоченно покачал головой и сказал:
– Да ты, Костя, что-то не в себе. Перепугался что ли?
– Да нет... – ответил я. – Просто другим каким-то стал. К себе привыкаю...
– Привыкай, привыкай. А мы тебе поможем, – ответил Шура и поманил пальцем Смоктуновского.
Когда тот подошел, он сказал ему просящим голосом:
– Почитай ему что-нибудь из своего репертуара.
Иннокентий сел рядом со мной, подогнув под себя ноги, взял мою правую руку в свои, закрыл глаза и начал что-то шептать. А может быть, и не шептать... Не знаю... Ни в этот раз, ни в следующие "чтения" я не понимал, что со мной начинало происходить лишь только этот сумасшедший поэт прикасался к моей руке и начинал читать свои стихи без слов. Хорошие стихи – это всепроникающие волны слов, слитых музыкой ритма. А волны, исходившие от Смоктуновского состояли не из слов... Они, подавляя суть, деформировали происходящее, обволакивали и несли что-то... Нет, не энергию, не спокойствие, не уверенность... Они приносили то, что я когда-то потерял... Свою доброту, любовь некогда любимых мною женщин и еще что-то...
Когда я раскрыл глаза, все, включая и Смоктуновского, стояли передо мною и смотрели на меня как на человека, только что нашедшего в личное пользование миллион новеньких долларов. И мне это рассматривание было вовсе не удивительно – я чувствовал себя на пятьсот тысяч, как минимум.
– Пойдемте вечерять, – позвала Инесса, дождавшись окончания сцены. – Борщ стынет.
Взглянув в ее лучащиеся добротой глаза, я припомнил короткий диалог, отложившийся в моем замутненном сознании во время моей реабилитации по системе Смоктуновского:
– А не перегнул ты с Хачиком? – спросил потусторонний голос Инессы.
– Нет, в самый раз, – убежденно ответил Шура. – Все путем!
4. Я б так жил... – Клептоман Елкин. – Мать Инесса спасает мир. – Ночь на седьмом небе.
Все вместе мы прошли в Контору (так назвал административное здание Шура). Увидев, что шедший впереди Елкин миновал помещение шахтной столовой, я изумился. Заметив это, Инесса сказала:
– В ней слишком много пустынного места. У нас на втором этаже есть кое-что поуютнее.
И скоро мы оказались в... в храме общественного питания. Более уютной столовой мне видеть не приходилось. Собственно, это была не столовая, а небольшая харчевня, чем-то похожая на живописные деревенские харчевни Восточной Европы. Крепкий деревянный стол на десятерых, тяжелые стулья-кресла, обшитые темным деревом стены и даже подвесной потолок с подвешенными к нему керамическими светильниками. На стенах висело несколько картин, очень плохих, но здорово, под старину, закопченных. Одна стена была "морской" На ней висели румпель, литография картины Айвазавского "Девятый вал" и барометр-анероид из кабинета начальника шахты. Вторая стена (с окном выходящим на тайгу) была деревенской. Справа к ней прилегала настоящая, но очень узкая русская печь с полатями, в центре размещались Шишкинские медведи, а слева на гвоздике висела пара лаптей, натуральных и даже чуть стоптанных, в углу стояла лавка с двумя наполненными водой деревянными ведрами. Третья стена была... больничной. В самом ее центре была прибита смирительная рубашка, по бокам которой висели на крючках белоснежные больничные халаты; справа, рядом с лавкой предыдущего натюрморта располагалась застеленная больничная кровать. Истощенная подушка с наволочкой, проштампованной черной краской, тонкое серое байковое одеяло, одетое в расползшийся дырами пододеяльник, под кроватью – белая металлическая утка с длиннющим хоботком... И освещение... Эта стена была освещена, или вернее затенена таким образом, что не бросалась в глаза... Ее бы вроде и не было, она просто присутствовала... А четвертая стена была кухонной. На ней висела или стояла на полках всяческая посуда – деревянная, керамическая и даже из тонкого мейсенского фарфора. Посереди стены открывалась небольшая деревянная дверь. Из нее доносились живописные запахи борща и жареного мяса.
– А вы неплохо устроились! – сказал я, обернувшись к стоявшим сзади жителям шахты.
– А что? – усмехнулся Шура. – Мы для себя живем... А если ты это насчет запахов, то я раз в месяц кабана или изюбря заваливаю. Тридцать Пятый рыбу ловит... А у Инессы – огород, коровы с курицами, кролики есть.
Слушая его, я заметил, что он держит в руке только что снятый пиджак. Накладное плечо пиджака было простреляно. Из дырки торчал клочок серой ваты. "Кто-то палец в пробоину просовывал, – подумал я. И когда вытаскивал, вату зацепил..."
– Что смотришь? – засмеялся Шура, перехватив мой взгляд. – Это твоя, Костик, работа. Четыре дырки ты мне сделал. Инка, ха-ха, теперь позже к тебе придет – штопать их будет.
Мы уселись за стол и перед каждым Инесса поставила глиняную миску с борщом. Когда я закончил с супом и принялся за смачную кость, рядом со мной сел только что вошедший Ваня Елкин. Он него пахло нитрокраской и бензином. Обернувшись к кухне он крикнул :
– Инка, мне без сметаны! Отдельно положи!
И обращаясь уже ко мне:
– Не люблю со сметаной. Весь вид портит, екэлэмэнэ. Борщ – он красивый, он так хорош. Машина нужна?
– Какая машина? – удивился я.
– Ну, не такая уж новая. Но в полном порядке. Жигуленок, "Четверка", кофе с молоком.
– Кофе с молоком? – удивился было я, но вспомнив запах нитрокраски, распространявшейся от Вани, снова взялся за кость.
– Так возьмешь? Недорого отдам.
– Не знаю даже... – протянул я, подняв вопрошающие глаза на сидевшего напротив Шуру.
– А что? Возьми... За грибами-ягодами будешь ездить... – сказал он тепло.
– А сколько просишь? – поинтересовался я у Вани.
– А сколько не жалко!
– Ну ладно, – согласился я и полез во внутренний карман куртки за бумажником. Шура внимательно смотрел на меня.
"Смотри, смотри, – подумал я. – Сейчас я тебе покажу перезомбированного по системе Станиславского".
И, вынув бумажник, я раскрыл его так, как будто бы только что нашел его под столом. Первым делом я вытащил свой паспорт раскрыл его и начал вглядываться в фотографию. Как бы что-то заподозрив, я сразу же поднял голову и недоуменно, перебегая глазами с одного лица на другое, стал смотреть на окружающих. Они молчали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67