– Возьмите. Я буду ждать.
Не оборачиваясь, он пробежал по пустому салону, выскочил на улицу – в ночь, в дождь, в ветер, остановился: мимо проплыл троллейбус-аквариум, за стеклом легко улыбалась Оля. И Дан заулыбался, так и стоял, улыбаясь, смотрел вслед аквариуму, даже дождя не замечал. А когда заметил, вытер лицо ладонью, сообразил: батюшки-святы, он же зонтик в троллейбусе оставил, хороший японский складной зонтик, повесил его на спинку сиденья, обормот, заговорился – и забыл…
Ну и черт с ним в конце концов…
2
Дан сидел верхом на моноцикле и кидал пять шариков. Моноцикл – по-русски одноколесный велосипед, сооружение крайне неудобное, пожалуй, даже бессмысленное. Торчишь на узеньком седелке, ерзаешь на нем непрерывно, сучишь ногами на педальках, чтобы не упасть носом в пол, удержать зыбкое равновесие. Правда, можно вовсю крутить педали и ехать по прямой или по кругу, расточать улыбки направо-налево, ликующим видом утверждая, что удовольствие от езды – беспримерное. Так и должно поступать, коли ты артист цирка, коли ты выехал на манеж на одноколесном монстре, чтобы веселить почтеннейшую публику, чтобы – не дай бог! – не заставить ее помыслить, что тебе трудно, страшно или коломытно, – нет, напротив, ты обязан показать, как ты ловок, умел, весел и легок, как прекрасно накатан твой моноцикл, как бойко ты кидаешь свои шарики, будто привязанные невидимыми нитями к твоим магнитным ладоням.
Дан считался в цирке неплохим жонглером до недавних пор. Он работал салонный номер: трость, котелок, монокль, зажженная сигара, носовой платок, галстук-бабочка – все это летало у него вверх-вниз, эдак небрежно, как бы между прочим, а он, во фраке и штиблетах-лакишах – ресторанный лорд – ловил летучую дребедень руками, глазом, карманом – оттопыренным, естественно, и… ах, да: еще губами – сигару, и курил, пускал дым кольцами, левой рукой в белоснежной перчатке наклонял котелок, смотрел на зрителей сквозь простое стекло монокля, принимал аплодисменты. Парад-алле! Однако надоело.
Однообразие надоело, собственный набриолиненный вид провинциального вампира, томного кумира офицерских супружниц, надоели летающие предметы туалета.
А если честно, Дан сам себя хорошим жонглером не считал, не верил себе. Многого, знал, ему недоставало. Куража циркового, когда каждое выступление как премьера, как бенефис – это из артистического ряда сравнений, а коли взяться за общечеловеческий ряд – как первое свидание, как свадебная церемония, как первая брачная ночь, наконец! Короче, возвращаясь к суровой прозе, кураж – это постоянное волнение, постоянное напряжение, настроение вот какое: шагнешь – и полетел. А Дан не умел летать. Дан умел работать. Добротно, на совесть, профессионально, но – без куража.
А еще терпения ему не хватало. Цирковой жонглер обязан быть стоиком. Один классик сказал: «Талант – это терпение!» Другой дополнил: «Талант – это труд!» Задолго до них русский мужичок придумал хитрую поговорку про труд и терпение, которые все на свете одолеют. Похоже, мужичок тот знаком был с талантливым жонглером, однажды устал наблюдать за его многочасовой работенкой, а с устатку мудрую мысль афоризмом и выстроил.
Жонглер проснулся – кидает шарики или что там еще у него под рукой есть. Позавтракал – кидает. На репетицию пришел – естественно, кидает. Пообедал – кидает. Перед сном – кидает. Однажды Дан видел умилительную картину. Друг его Коля, жонглер от Бога, один из лучших в мировом цирке, хлебал щи в цирковом буфете. В правой руке у него была ложка, перед глазами, опертые на солонку – «Три мушкетера» бессмертного Дюма-отца, а левой он машинально бросал два теннисных мячика.
Два мячика одной рукой – игра для детей младшего возраста.
– Зачем тебе эта морока, Кот? – спросил его Дан, зашедший в буфет перехватить тех же щец. – Два мячика ничему не способствуют: ни добротному пищеварению, ни растущему мастерству. Кидай три, на худой конец…
Друг Коля словил свои мячи, оторвался от ложки и «Трех мушкетеров», сказал серьезно:
– Три не могу. Пока. В тарелку, гады, сыплются. Люська, жена, лается: жирные пятна на рубахе, щи брызгаются.
Великий Цезарь умел одновременно писать, читать и разговаривать с подчиненными. Великий Коля умел одновременно обедать, читать Дюма и жонглировать. Третий мяч отвлекал его внимание либо от книги, либо от щей, но Коля никогда не останавливался на достигнутом.
Дан придет в манеж, покидает часа три, вспотеет до ребер:
– Привет, Кот, я – в душ.
А Коля работает в скоростном темпе с шестью булавами, хохочет, орет вслед:
– Слабачок, Дан. Делай как я – знаменитым станешь! Дан не сумел стать знаменитым, как Коля. Терпения не хватило. Да и быстро приедалось ему одно и то же, потому и влез он теперь на моноцикл, решил попробовать себя в ином амплуа. Осел на репетиционном периоде в московской студии в Измайлове, потихоньку готовил новый номер.
– Легкой дорожки ищешь, – сказал ему бестактный Коля. – Сядешь на моноцикл – любую халтурку публика спустит. Как же, как же: на этом тычке и сидеть-то нескладно, а он – герой! – еще и кидает чегой-то. И ловит иногда.
– А если я всегда ловить буду?
– Вре-ошь, Данила, кому баки расчесываешь? Нет жонглера, который бы не сыпал. Ты сколь кидать станешь?
– Пять-шесть.
– Булавы?
– Булавы, кольца, мячи.
– Не размазывай картинку, Данила, оставь три булавы, да только работай как на земле, чтоб их видно не было, чтоб они вихрем летели, чтоб дурак зритель забыл про твой оселок под задницей. Идею уловил?
Идею Дан уловил, неплохой казалась идея. Три булавы Дан кидал почти виртуозно, в хорошем темпе, с двух рук, каскадом, из-за спины, из-под ноги – как угодно! – и темп, темп, темп. Правда, если стоял на одном месте. Начинал двигаться по манежу – темп терялся, и объяснить сей феномен Дан не мог. Казалось бы, все наоборот должно выйти, ан нет, не получалось. А что на моноцикле будет? Пока на нем прочно сидеть навостришься – сто мозолей на заднице набьешь. Ну и что особенного? Сколь ни набил – все его, зато сидит «на палочке верхом» как влитой. И кидает, кидает, пока терпения хватает.
С утра хватало. Час раскидывался, весь взмок.
Тиль сказал:
– Передохни, бедолага.
Дан согласился. Он вообще легко соглашался отдохнуть, а тут режиссер номера лично грех отпустил.
– Плохо у тебя пять идет, – сказал Тиль.
– Без тебя знаю, – огрызнулся Дан.
Дан – не Коля и тем более не Цезарь. Он не умел делать два сложных дела вместе: сидеть и кидать пять предметов.
– Три я освоил в самый цвет.
– Три – мало, – лениво протянул Тиль, оглядел с пристрастием свои руки – холеные длиннопалые ладони, ногти ухожены, на безымянном пальце правой – перстень с агатом. А в серединке агата жемчужинка белой каплей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
Не оборачиваясь, он пробежал по пустому салону, выскочил на улицу – в ночь, в дождь, в ветер, остановился: мимо проплыл троллейбус-аквариум, за стеклом легко улыбалась Оля. И Дан заулыбался, так и стоял, улыбаясь, смотрел вслед аквариуму, даже дождя не замечал. А когда заметил, вытер лицо ладонью, сообразил: батюшки-святы, он же зонтик в троллейбусе оставил, хороший японский складной зонтик, повесил его на спинку сиденья, обормот, заговорился – и забыл…
Ну и черт с ним в конце концов…
2
Дан сидел верхом на моноцикле и кидал пять шариков. Моноцикл – по-русски одноколесный велосипед, сооружение крайне неудобное, пожалуй, даже бессмысленное. Торчишь на узеньком седелке, ерзаешь на нем непрерывно, сучишь ногами на педальках, чтобы не упасть носом в пол, удержать зыбкое равновесие. Правда, можно вовсю крутить педали и ехать по прямой или по кругу, расточать улыбки направо-налево, ликующим видом утверждая, что удовольствие от езды – беспримерное. Так и должно поступать, коли ты артист цирка, коли ты выехал на манеж на одноколесном монстре, чтобы веселить почтеннейшую публику, чтобы – не дай бог! – не заставить ее помыслить, что тебе трудно, страшно или коломытно, – нет, напротив, ты обязан показать, как ты ловок, умел, весел и легок, как прекрасно накатан твой моноцикл, как бойко ты кидаешь свои шарики, будто привязанные невидимыми нитями к твоим магнитным ладоням.
Дан считался в цирке неплохим жонглером до недавних пор. Он работал салонный номер: трость, котелок, монокль, зажженная сигара, носовой платок, галстук-бабочка – все это летало у него вверх-вниз, эдак небрежно, как бы между прочим, а он, во фраке и штиблетах-лакишах – ресторанный лорд – ловил летучую дребедень руками, глазом, карманом – оттопыренным, естественно, и… ах, да: еще губами – сигару, и курил, пускал дым кольцами, левой рукой в белоснежной перчатке наклонял котелок, смотрел на зрителей сквозь простое стекло монокля, принимал аплодисменты. Парад-алле! Однако надоело.
Однообразие надоело, собственный набриолиненный вид провинциального вампира, томного кумира офицерских супружниц, надоели летающие предметы туалета.
А если честно, Дан сам себя хорошим жонглером не считал, не верил себе. Многого, знал, ему недоставало. Куража циркового, когда каждое выступление как премьера, как бенефис – это из артистического ряда сравнений, а коли взяться за общечеловеческий ряд – как первое свидание, как свадебная церемония, как первая брачная ночь, наконец! Короче, возвращаясь к суровой прозе, кураж – это постоянное волнение, постоянное напряжение, настроение вот какое: шагнешь – и полетел. А Дан не умел летать. Дан умел работать. Добротно, на совесть, профессионально, но – без куража.
А еще терпения ему не хватало. Цирковой жонглер обязан быть стоиком. Один классик сказал: «Талант – это терпение!» Другой дополнил: «Талант – это труд!» Задолго до них русский мужичок придумал хитрую поговорку про труд и терпение, которые все на свете одолеют. Похоже, мужичок тот знаком был с талантливым жонглером, однажды устал наблюдать за его многочасовой работенкой, а с устатку мудрую мысль афоризмом и выстроил.
Жонглер проснулся – кидает шарики или что там еще у него под рукой есть. Позавтракал – кидает. На репетицию пришел – естественно, кидает. Пообедал – кидает. Перед сном – кидает. Однажды Дан видел умилительную картину. Друг его Коля, жонглер от Бога, один из лучших в мировом цирке, хлебал щи в цирковом буфете. В правой руке у него была ложка, перед глазами, опертые на солонку – «Три мушкетера» бессмертного Дюма-отца, а левой он машинально бросал два теннисных мячика.
Два мячика одной рукой – игра для детей младшего возраста.
– Зачем тебе эта морока, Кот? – спросил его Дан, зашедший в буфет перехватить тех же щец. – Два мячика ничему не способствуют: ни добротному пищеварению, ни растущему мастерству. Кидай три, на худой конец…
Друг Коля словил свои мячи, оторвался от ложки и «Трех мушкетеров», сказал серьезно:
– Три не могу. Пока. В тарелку, гады, сыплются. Люська, жена, лается: жирные пятна на рубахе, щи брызгаются.
Великий Цезарь умел одновременно писать, читать и разговаривать с подчиненными. Великий Коля умел одновременно обедать, читать Дюма и жонглировать. Третий мяч отвлекал его внимание либо от книги, либо от щей, но Коля никогда не останавливался на достигнутом.
Дан придет в манеж, покидает часа три, вспотеет до ребер:
– Привет, Кот, я – в душ.
А Коля работает в скоростном темпе с шестью булавами, хохочет, орет вслед:
– Слабачок, Дан. Делай как я – знаменитым станешь! Дан не сумел стать знаменитым, как Коля. Терпения не хватило. Да и быстро приедалось ему одно и то же, потому и влез он теперь на моноцикл, решил попробовать себя в ином амплуа. Осел на репетиционном периоде в московской студии в Измайлове, потихоньку готовил новый номер.
– Легкой дорожки ищешь, – сказал ему бестактный Коля. – Сядешь на моноцикл – любую халтурку публика спустит. Как же, как же: на этом тычке и сидеть-то нескладно, а он – герой! – еще и кидает чегой-то. И ловит иногда.
– А если я всегда ловить буду?
– Вре-ошь, Данила, кому баки расчесываешь? Нет жонглера, который бы не сыпал. Ты сколь кидать станешь?
– Пять-шесть.
– Булавы?
– Булавы, кольца, мячи.
– Не размазывай картинку, Данила, оставь три булавы, да только работай как на земле, чтоб их видно не было, чтоб они вихрем летели, чтоб дурак зритель забыл про твой оселок под задницей. Идею уловил?
Идею Дан уловил, неплохой казалась идея. Три булавы Дан кидал почти виртуозно, в хорошем темпе, с двух рук, каскадом, из-за спины, из-под ноги – как угодно! – и темп, темп, темп. Правда, если стоял на одном месте. Начинал двигаться по манежу – темп терялся, и объяснить сей феномен Дан не мог. Казалось бы, все наоборот должно выйти, ан нет, не получалось. А что на моноцикле будет? Пока на нем прочно сидеть навостришься – сто мозолей на заднице набьешь. Ну и что особенного? Сколь ни набил – все его, зато сидит «на палочке верхом» как влитой. И кидает, кидает, пока терпения хватает.
С утра хватало. Час раскидывался, весь взмок.
Тиль сказал:
– Передохни, бедолага.
Дан согласился. Он вообще легко соглашался отдохнуть, а тут режиссер номера лично грех отпустил.
– Плохо у тебя пять идет, – сказал Тиль.
– Без тебя знаю, – огрызнулся Дан.
Дан – не Коля и тем более не Цезарь. Он не умел делать два сложных дела вместе: сидеть и кидать пять предметов.
– Три я освоил в самый цвет.
– Три – мало, – лениво протянул Тиль, оглядел с пристрастием свои руки – холеные длиннопалые ладони, ногти ухожены, на безымянном пальце правой – перстень с агатом. А в серединке агата жемчужинка белой каплей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17