Клаус, сорока лет, Мария-Урсула, девятнадцати. Где они познакомились? В бистро? На деревенском балу? На заводе во время приема на работу? Пока Клаус батрачил на какого-нибудь фермера в тех краях? Я плохо знал Лютцельфлю, хотя проходил там службу в 1955 году. Я ничего не помнил о нем, кроме того, что там находится могила Иеремии Готхельфа, и еще – бесконечные крыши ферм, утопающих в яблоневых садах, где мы сбивали яблоки концами ружей и грызли их, прислонившись к стволам деревьев, среди пасущихся коровьих стад – тучных и ярко-рыжих. Я не помнил никакого завода, но завод был в нескольких километрах оттуда – в Конольфинжене, промышленном городе, таком уродливом по сравнению с тамошней богатой и зеленой природой. Именно там работала Мария Рейхенбах. Там она носила во чреве Луи. Он появился на свет в Лютцельфлю и, конечно же, не на одной из патриархальных, чудесных ферм… После долгих хлопот административного характера ребенок был перевезен в Ваадский приют. А Клаус, человек без определенных занятий? Бродяга? Один из тех – тощих, недоверчивых, жадных, часто преступающих закон, скитающихся по деревням и предлагающих свои услуги на время заготовки сена или жатвы, питающихся с краю стола, изучая грудь служанки, напивающихся в бистро и в один замечательный день исчезающих так же, как появились. Да, я думал об этих бродягах, родителях моего приемного сына. Я представлял их лица, их любовь, их жизнь. Я сравнивал их с Анной и собой. Я оценивал их красоту, их безрассудства, их бедность – то, что отличало их от нас. Забавно, однако после таких сравнений я начинал ревновать бродягу, желать девушку, завидовать тому, как они легко находят общий язык и наслаждаются друг другом. Я ненавидел их свободу. Ненавидел их красоту и наслаждения. Наконец, я стал желать встречи с ними, я, который перед этим так упорно отказывался видеть сына, – чтобы сравнить их настоящих с навязчивыми образами, которые рисовало мое воображение.
Но Луи приехал к нам, и его появление в нашей жизни убило во мне все, что не было им, и только им.
Мы ожидали его прибытия в одну из пятниц июля. Было решено, что Анна отправится в Мёртон и привезет его к трем часам дня. В тот день я едва притронулся к завтраку, слишком нервничая, чтобы что-либо съесть – из-за Анны, то и дело смотревшей на часы и вспоминавшей, что еще нужно было сделать на этой неделе, чтобы добрые обычаи сразу же установились в нашей семье. Потом она встала, торопливо пересекла комнату, и я услышал, как хлопнула дверца «форда». Я тоже поднялся из-за стола, пошел в рабочий кабинет и попытался обмануть ожидание, пробегая взглядом страницы рукописи романа, лежавшей передо мной посреди пустого стола. Напрасно. Я испытывал грусть и стеснение, похожее на стыд. Когда я начал эту книгу, я был уверен, что создам ее твердой рукой. Я переворачивал страницы, исписанные почти без помарок, вспоминая, с какой радостью располагал слова на гладких листах бумаги. Мне всегда нравились толстые тетради в клетку, вызывавшие в памяти домашние задания, которые я с удовольствием выполнял, будучи мальчишкой. Я очень любил те белые страницы, с сеткой голубых линий, точных и воздушных одновременно. Теперь я пробегал глазами по тексту, испытывая отвращение, боль от уверенности, что не смогу вновь как следует взяться за него.
К чему бояться худшего? – попытался я разуверить себя и солгать себе самому. Не слишком ли нервно, импульсивно я воспринял предстоящую встречу, поддавшись обычным, естественным в таком случае эмоциям? Луи поселится у нас, привыкнет к нашему быту, нашему непрочному, но спокойному мирку, в котором обитаем мы с Анной; этот мирок будет для него новым. Мы создавали его в течение стольких лет успешных усилий!
Я долго сидел за столом, глядя в пустоту, находясь во власти воспоминаний и приступов тоски.
Наконец я услышал, как на гравий садовой дорожки въехала машина, и сделал величайшее усилие, чтобы не выпрыгнуть в окно.
Входная дверь открылась, и Анна позвала меня.
Я спустился вниз.
Он стоял рядом с ней; свой маленький чемодан он решился поставить на пол прямо перед собой, когда я вошел; затем он посмотрел на меня. О, этот взгляд! Я тоже посмотрел на него, отмечая каждую черточку его лица, ловя все его жесты, слова; на секунду некое слепое пятно замедлило мою реакцию.
Это был мальчик с рыжими волосами, среднего роста, и когда он, легко подталкиваемый Анной, приблизился ко мне, я отметил, что его движение было неискренним. Он открыл рот, чтобы поздороваться со мной, его зубы оказались редкими и острыми. Почти незаметные веснушки на скулах и вокруг носа. Длинные, тонкие губы. Загорелая шея, худое тело в вырезе воротника рубашки. Его бедра, ляжки, ступни мелко дрожали; он замолчал и стал похож на какое-то животное – это шокировало меня. И я отметил все это, зная, что позже вернусь к своему первому сравнению. Но больше всего тогда меня поразил его взгляд: его желтые глаза, которые – как я сразу заметил – были необыкновенно похожи на мои. Глаза янтарного цвета, блестевшие золотыми и рыжевато-серыми лучиками. Эти глаза изучали меня, и я понял, что отныне не смогу оторваться от их жестокого и хитрого взгляда.
II
Вот как это началось, клянусь. Все произошло быстро и свалилось на меня издалека: так действует слюна бешеного животного после укуса, когда страдает все тело, мозг, печень, почки, легкие; болезнь собирается с силами, отступает, бродит, возвращается, чтобы прикончить слабое тело, и наступает смерть, добрая смерть, избавляющая плоть от мучений.
Однако вы, быть может, удивитесь такому медицинскому сравнению? Я – писатель, и оставался им двадцать лет, пока сопротивлялся растущему давлению этой местности. Что за давление? – спросите вы. Разве сложно догадаться, что оно представляет собой страх? Страх. Особенный страх, боязнь однажды попасть в западню, стать предметом злых сплетен, быть отравленным – и все прочее, что еще только можно придумать. Скрытый страх, который в самые неожиданные моменты, ночами или в разгар работы, вдруг нарастает, расцветает, проникает внутрь, как фурункул под кожу. Страх романиста? Аналитика? Вы не знаете, что за яд распространился по этой равнине. Я видел людей, вешавшихся от страха в этом гостеприимном климате. Я не преувеличиваю. Это происходило без обычных сакральных действий и не в результате краха карьеры; это не были простые бродяги или одуревшие пастухи с огромными ширинками. Отнюдь. Серьезные, благородные люди, отравленные страхом, вешались, стрелялись, взлетали в воздух с помощью динамита. Иногда можно прочесть, что в этом краю ничего не происходит. В самом деле, ничего, что видно с первого взгляда. Путешественник, дачник радуются чистой синеве и ничего не замечают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43