А теперь и думать боюсь. Как до сельпо дойти? Мука кончилась, спичек мало, соли.
– Соли дам, и спичек дам, – сказал Степка. – Муки тоже дам, только у меня у самого мало.
Показал на Тарзана, который мирно дремал у них под ногами, спиной к печке.
– Вот показать тебе хотел.
Старуха внимательно посмотрела на пса.
– У таких, говорят, три глаза. Один на лбу, под шерстью. Он этим глазом духов видит.
– И я то же самое подумал, – сказал Степка. – Только не пойму, как он до Югана добежал, если городской.
– Откель знаешь, что городской?
– А ты погляди. Это он сейчас шибко худой, больной. А был-то, видно, что лошадь. И тайги совсем не знает.
Катька стала качать головой из стороны в сторону. Думать.
Степка молчал, ждал.
Наконец Катька сказала:
– Шкура у него плохая. Доху не сошьешь. Разве шерстяной пояс связать? А то что-то спина болит.
– Тьфу ты! – в сердцах сказал Степка, даже ногой притопнул. – Долго думала, – сказала глупое.
Тарзан поднял голову, внимательно посмотрел на Степку, на Катьку. Потом приподнялся, пошатываясь, и легонько зарычал.
Старики уставились на него.
– Это он на тебя, дуру, рычит, – сказал Степка.
– Ну, раз я дура, так пойду домой, – ответила Катька. – Даже муки не возьму.
– Тьфу! Опять дура! Я тебя для чего позвал? Муки дать?
– Не знаю, – Катька поджала сморщенные черные губы. – А только ругань твою слушать не хочу.
Степка сказал:
– Ладно. Ты сама видишь, пёс какой. Надо нам его судьбу узнать. Путь его выведать.
Катька молчала.
– Ну? – сказал Степка. – Ты шаманить умеешь?
Катька открыла рот, полный белых – своих! – зубов:
– Да что ты! Чего надумал! Я и не помню, какой шаман бывает!
– Ты же рассказывала, – твой отец шаманом был.
– Мой отец давно ушел. А бубен-унтувун и гишу студенты в музей увезли.
– Ишь ты! Какие слова помнишь! – восхитился Степка.
– И ломболон унесли. Какой шаманить! Язык свой забыла!..
Катька подперла морщинистую щеку черной рукой.
– Я ведь в девчонках два года с тунгусами прожила, под Турой. Их язык знала, – сейчас забыла. И слова это ихние. Своих не помню, однако. Старая стала.
Степка помрачнел. Потом лицо внезапно его посветлело.
– В тайге, слышь, тропы остались.
– Знаю, – отозвалась Катька.
– Засечки там на старых соснах.
– Знаю. Только по тем тропам давно никто не ходит.
– Мы разве знаем? – спросил Степка. – Тропа травой заросла, но эвенк так ходит – траву не примнет.
Катька покачала головой.
– Когда тут последний раз эвенк проходил, ты помнишь? И я не помню. Отец говорил – раньше они сюда часто ходили.
Степка упрямо повторил:
– А может, и сейчас ходят. Мы не видим – они ходят.
– Ну, пусть ходят. И что?
– У них шаманы еще есть. Они сильный народ, не такие, как мы.
– Теперь ты глупость говоришь, – покачала головой Катька. – Они тоже теперь в избах живут, телевизор смотрят. Диких-то тунгусов не осталось, поди.
И оба замолчали.
Трещали березовые поленца в печке. Гудело в трубе. За окошком было темно, и мороз наваливался на стекло всей своей мощной, тяжелой белой грудью.
– Ладно, – сказала наконец Катька. – На той стороне Лонтен-Я живет один тунгус. Далеко, а у меня ноги болят…
– А ты санки возьми, – сказал Степка.
– А кто санки повезет? Твой кобель?
Степка с сомнением посмотрел на Тарзана. Вздохнул.
– Ладно. Пусть собака сил набирается, ест, раны зализывает. Когда оклемается, – я сам шамана найду. Верную тропу скажешь?
Катька поджала губы, подумала.
– Муки дай, однако.
Раны заживали трудно. Степка чего только не придумывал: дегтем смазывал, распаренную пихтовую хвою прикладывал, камень грел – на брюхо псу клал, в тряпицу замотав. Тарзан терпел. Но на брюхе оставались красные по краям, зияющие раны с пульсирующей паутиной синих сосудов.
Потом Степка нашел в чулане городскую аптечку. Догадался: развел белый порошок из склянки, стал примочки делать. Сначала дело не ладилось, а потом Тарзан вдруг лизать раны начал, беспокоиться, даже лапами чесал.
– Э! – смекнул Степка. – Лекарство помогает, однако!
Он с уважением посмотрел на склянку, с натугой прочитал непонятное слово, написанное мелкими синими буковками.
– Белый человек хорошее лекарство делал! Теперь буду собак лечить.
Оставшиеся склянки бережно обернул тряпкой, положил в консервную жестянку и поставил на полку в красном углу. Пупыг-норма полка называлась – так старики говорили. На полке раньше боги стояли, и разные полезные амулеты: лягушачьи лапы, сушеные ящерки.
Теперь на этой полке стояла рамка с портретом Степки: Степка был молодой, красивый, в городском пиджаке. Он тогда жениться надумал, пиджак купил, а невесте – в подарок – большой котел.
Только не понравился подарок невесте. И в тот же вечер в буфете маленького аэровокзала Степка пропил и котел, и пиджак, и все деньги.
А фотография осталась, – в ателье делали; Степка сразу, как пиджак надел, в ателье пошел. Хотел фотографию тоже невесте на память подарить.
Теперь рядом с фотографией, желтой, засиженной мухами, лежало и чудодейственное лекарство.
А вскоре Тарзан уже сам на улицу просился. Ходил еще плохо, на обмороженные лапы наступал осторожно. А выйдя за дверь, падал в снег брюхом и скалился, глядя в черную тьму леса.
Старый эвенк в поселке действительно был. Но звали его по-русски Тимофеем, и работал он сторожем в сельской школе-восьмилетке. В школе, в маленькой комнатке с отдельным входом, он и жил.
Степка с Тарзаном вошли к Тимофею с опаской. Тимофей лежал на кровати, смотрел на гостей молча.
– Здравствуй, Тимофей, – сказал Степка, робея, и не зная, какое слово можно сказать, какое – нет: много было рассказов в детстве о том, как приходили злые тунгусы, грабили, девок в свои далекие стойбища уводили.
Тимофей глянул строго, не поднимая голову с подушки.
– Хвораю я, – неожиданно тонким голосом сказал он. – Школьный доктор смотрел, – сказал, надо в район ехать, операцию делать. Живот резать, что ли.
Степка закручинился. Потом вспомнил:
– Зачем резать? У меня лекарство есть, знаешь, какое? Вот эту собаку за три дня вылечил. Я его с собой взял, лекарство, на всякий случай.
– Покажи, – заинтересовался Тимофей.
Степка достал из большого, туго набитого рюкзака жестянку, размотал тряпицу, бережно подал пузырек. Тимофей взял с тумбочки очки, надел, прочитал и фыркнул.
Швырнул пузырек в угол, под рукомойник, где помойное ведро стояло.
Степка остолбенел. Тарзан, сразу почуяв неладное, ощетинился.
Едва обретя дар речи, Степка топнул ногой, завязал рюкзак:
– Правильно про вас отец говорил: тунгус – хуже зверя!
Тимофей вытаращил глаза. А потом тоненько засмеялся. И смеялся, пока не закашлялся, – да так, что кровать под ним зазвенела.
Сел, свесил ноги в дырявых носках на пол.
– Ты не сердись!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
– Соли дам, и спичек дам, – сказал Степка. – Муки тоже дам, только у меня у самого мало.
Показал на Тарзана, который мирно дремал у них под ногами, спиной к печке.
– Вот показать тебе хотел.
Старуха внимательно посмотрела на пса.
– У таких, говорят, три глаза. Один на лбу, под шерстью. Он этим глазом духов видит.
– И я то же самое подумал, – сказал Степка. – Только не пойму, как он до Югана добежал, если городской.
– Откель знаешь, что городской?
– А ты погляди. Это он сейчас шибко худой, больной. А был-то, видно, что лошадь. И тайги совсем не знает.
Катька стала качать головой из стороны в сторону. Думать.
Степка молчал, ждал.
Наконец Катька сказала:
– Шкура у него плохая. Доху не сошьешь. Разве шерстяной пояс связать? А то что-то спина болит.
– Тьфу ты! – в сердцах сказал Степка, даже ногой притопнул. – Долго думала, – сказала глупое.
Тарзан поднял голову, внимательно посмотрел на Степку, на Катьку. Потом приподнялся, пошатываясь, и легонько зарычал.
Старики уставились на него.
– Это он на тебя, дуру, рычит, – сказал Степка.
– Ну, раз я дура, так пойду домой, – ответила Катька. – Даже муки не возьму.
– Тьфу! Опять дура! Я тебя для чего позвал? Муки дать?
– Не знаю, – Катька поджала сморщенные черные губы. – А только ругань твою слушать не хочу.
Степка сказал:
– Ладно. Ты сама видишь, пёс какой. Надо нам его судьбу узнать. Путь его выведать.
Катька молчала.
– Ну? – сказал Степка. – Ты шаманить умеешь?
Катька открыла рот, полный белых – своих! – зубов:
– Да что ты! Чего надумал! Я и не помню, какой шаман бывает!
– Ты же рассказывала, – твой отец шаманом был.
– Мой отец давно ушел. А бубен-унтувун и гишу студенты в музей увезли.
– Ишь ты! Какие слова помнишь! – восхитился Степка.
– И ломболон унесли. Какой шаманить! Язык свой забыла!..
Катька подперла морщинистую щеку черной рукой.
– Я ведь в девчонках два года с тунгусами прожила, под Турой. Их язык знала, – сейчас забыла. И слова это ихние. Своих не помню, однако. Старая стала.
Степка помрачнел. Потом лицо внезапно его посветлело.
– В тайге, слышь, тропы остались.
– Знаю, – отозвалась Катька.
– Засечки там на старых соснах.
– Знаю. Только по тем тропам давно никто не ходит.
– Мы разве знаем? – спросил Степка. – Тропа травой заросла, но эвенк так ходит – траву не примнет.
Катька покачала головой.
– Когда тут последний раз эвенк проходил, ты помнишь? И я не помню. Отец говорил – раньше они сюда часто ходили.
Степка упрямо повторил:
– А может, и сейчас ходят. Мы не видим – они ходят.
– Ну, пусть ходят. И что?
– У них шаманы еще есть. Они сильный народ, не такие, как мы.
– Теперь ты глупость говоришь, – покачала головой Катька. – Они тоже теперь в избах живут, телевизор смотрят. Диких-то тунгусов не осталось, поди.
И оба замолчали.
Трещали березовые поленца в печке. Гудело в трубе. За окошком было темно, и мороз наваливался на стекло всей своей мощной, тяжелой белой грудью.
– Ладно, – сказала наконец Катька. – На той стороне Лонтен-Я живет один тунгус. Далеко, а у меня ноги болят…
– А ты санки возьми, – сказал Степка.
– А кто санки повезет? Твой кобель?
Степка с сомнением посмотрел на Тарзана. Вздохнул.
– Ладно. Пусть собака сил набирается, ест, раны зализывает. Когда оклемается, – я сам шамана найду. Верную тропу скажешь?
Катька поджала губы, подумала.
– Муки дай, однако.
Раны заживали трудно. Степка чего только не придумывал: дегтем смазывал, распаренную пихтовую хвою прикладывал, камень грел – на брюхо псу клал, в тряпицу замотав. Тарзан терпел. Но на брюхе оставались красные по краям, зияющие раны с пульсирующей паутиной синих сосудов.
Потом Степка нашел в чулане городскую аптечку. Догадался: развел белый порошок из склянки, стал примочки делать. Сначала дело не ладилось, а потом Тарзан вдруг лизать раны начал, беспокоиться, даже лапами чесал.
– Э! – смекнул Степка. – Лекарство помогает, однако!
Он с уважением посмотрел на склянку, с натугой прочитал непонятное слово, написанное мелкими синими буковками.
– Белый человек хорошее лекарство делал! Теперь буду собак лечить.
Оставшиеся склянки бережно обернул тряпкой, положил в консервную жестянку и поставил на полку в красном углу. Пупыг-норма полка называлась – так старики говорили. На полке раньше боги стояли, и разные полезные амулеты: лягушачьи лапы, сушеные ящерки.
Теперь на этой полке стояла рамка с портретом Степки: Степка был молодой, красивый, в городском пиджаке. Он тогда жениться надумал, пиджак купил, а невесте – в подарок – большой котел.
Только не понравился подарок невесте. И в тот же вечер в буфете маленького аэровокзала Степка пропил и котел, и пиджак, и все деньги.
А фотография осталась, – в ателье делали; Степка сразу, как пиджак надел, в ателье пошел. Хотел фотографию тоже невесте на память подарить.
Теперь рядом с фотографией, желтой, засиженной мухами, лежало и чудодейственное лекарство.
А вскоре Тарзан уже сам на улицу просился. Ходил еще плохо, на обмороженные лапы наступал осторожно. А выйдя за дверь, падал в снег брюхом и скалился, глядя в черную тьму леса.
Старый эвенк в поселке действительно был. Но звали его по-русски Тимофеем, и работал он сторожем в сельской школе-восьмилетке. В школе, в маленькой комнатке с отдельным входом, он и жил.
Степка с Тарзаном вошли к Тимофею с опаской. Тимофей лежал на кровати, смотрел на гостей молча.
– Здравствуй, Тимофей, – сказал Степка, робея, и не зная, какое слово можно сказать, какое – нет: много было рассказов в детстве о том, как приходили злые тунгусы, грабили, девок в свои далекие стойбища уводили.
Тимофей глянул строго, не поднимая голову с подушки.
– Хвораю я, – неожиданно тонким голосом сказал он. – Школьный доктор смотрел, – сказал, надо в район ехать, операцию делать. Живот резать, что ли.
Степка закручинился. Потом вспомнил:
– Зачем резать? У меня лекарство есть, знаешь, какое? Вот эту собаку за три дня вылечил. Я его с собой взял, лекарство, на всякий случай.
– Покажи, – заинтересовался Тимофей.
Степка достал из большого, туго набитого рюкзака жестянку, размотал тряпицу, бережно подал пузырек. Тимофей взял с тумбочки очки, надел, прочитал и фыркнул.
Швырнул пузырек в угол, под рукомойник, где помойное ведро стояло.
Степка остолбенел. Тарзан, сразу почуяв неладное, ощетинился.
Едва обретя дар речи, Степка топнул ногой, завязал рюкзак:
– Правильно про вас отец говорил: тунгус – хуже зверя!
Тимофей вытаращил глаза. А потом тоненько засмеялся. И смеялся, пока не закашлялся, – да так, что кровать под ним зазвенела.
Сел, свесил ноги в дырявых носках на пол.
– Ты не сердись!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98