– Я знаю, мы только познакомились, и, конечно, вдруг я чистокровный псих или маньяк-убийца, но, собственно, как думаешь – мы не можем вместе жить?
Невероятно. Полная дикость. ДИ-КОСТЬ. Почувствовав, что краснею и покрываюсь испариной, я сглотнула – конфеты попали не в то горло, и я зашлась в приступе кашля. Хотя бы отвлеклась.
Когда я оклемалась, Джейми налила мне воды и сказала:
– Господи, Лил, я испугалась, ты коньки отбросишь. Ты жива? Хотя жаль, я бы прием Хаймлиха попробовала – а то я тренировалась только на плюшевом мишке.
– Какое бессердечие! Я же могла умереть! – пролепетала я.
– Очень просто, годы практики. Ты бы видела мою мать. А на тему переезда – почему нет? – Лицо ее слегка опало, бледные губы сжались, точно роза зимой. – Да, Энди свалил, так что можешь занять чердак. Мы все думали, кто к нам подселится. Только предупреждаю: это трущобы. Вдруг ты там не приживешься? – Она улыбнулась, распахнула глаза. Лицо растянулось в широкой улыбке, и Джейми радостно сощурилась. Я улыбнулась ей. Мы засмеялись.
Я переехала в субботу. Мама устроила настоящие проводы с погребальными обрядами, словно я уезжала в Сибирь, прямо Тайную Вечерю (жареная баранина с двойным овощным гарниром, два сорта картошки, мятное желе и хлебный пудинг со сливками – блюдо для Особых Случаев), и слезы лились у нее из глаз, как из сорванного водопроводного крана, всю дорогу до Рэйвенсбери, где я разделю кров с демонами. Ну, по крайней мере, как считала она, господи боже. Впрочем, она была недалека от истины. Помойка еще та. Мне как воздуха не хватало «Доместоса». Родители пришли в ужас. Я попыталась разрядить обстановку и поиграть в «у молодежи богемный период» на пару с «хорошая уборка, и все поправимо». Хотя, сказать по правде, такое дерьмо не выжечь и напалмом.
Сам дом оказался вполне мил – если забыть о фисташково-мандариновой окраске. Типичное брэдфордское поздневикторианское каменное строение в конце ряда таких же домов – только с открытым задним двором, где кто-то снес стену, чтобы ставить машину. Или, учитывая райончик, снес стену машиной. Зато теперь мою «мини» не нужно оставлять на улице – и то хлеб.
Но каким бы шармом ни обладало это жилище зажиточного мастера в лучшие времена, былое величие давно ушло. Когда-то крайний дом считался ступенькой вверх по социальной лестнице – остальные, «глухие», домики по улице принадлежали простым рабочим. А потом разнообразные хозяева сдавали (ха-ха) остатки его очарования, пока дом не скатился до внешнего круга ада.
Район относился к «смешанным», мягко выражаясь, кварталам, в равной степени населенным студентами, бедными азиатами и безработными. Если в доме не живет семья, то обитает группа «друзей» – и, уж поверьте мне, совсем не такая, как в комедийном сериале янки . Из них один назначается главным (для всех остальных он «Гитлер»). инанег0 возлагается ответственность за сбор жалкой квартплаты и передачу ее владельцу. В этом доме, за неимением вариантов, таким жильцом являлась Джейми, а ее последний парень, Энди, съебал с деньгами за квартиру и всем, что было ценного в доме. И теперь Брунел-стрит, 166, стал моим новым жилищем. Слышали бы вы, как рыдала моя мама. Настоящий Ниагарский водопад.
Пытаясь изобразить бодрость – типа, мне на все плевать, – я выпрыгнула из машины, помахала маме с папой и позвонила в дверь. Тишина. Тогда я постучала. Снова тишина – только глухой стук кулака, который все больше стискивался. Я ударила сильнее. Пауза, потом раздалось подозрительное шарканье. Затем трогательное покашливание. Дверь приоткрылась на цепочку, и в щелке появился осколок бледного лица и большой светло-карий глаз.
– Э, привет! – изображая дружелюбие, пропела я. – Джейми дома? То есть она здесь живет, верно? Это дом 166?
– Да, дорогуша, да, да и еще раз да, – хрипло заверило меня лицо. – Лили, чердак, новая постоялица, добро пожаловать. Сейчас открою дверь, куколка, и впущу тебя… Ой, я Моджо. Тоже тут снимаю.
Дверь распахнулась, задрав заплесневелый коврик, и я впервые увидела Моджо. Я не смела обернуться – выражения лиц родителей вполне могли бы превратить меня в соляной столб. Ко мне протянулась тонкая рука с миндалевидными ногтями, выкрашенными темно-красным лаком. Я сгребла ее своей толстой коричневой лапой – связка длинных палочек, обернутая шелком цвета слоновой кости, – и застыла. Я не столько пожала эту руку, сколько просто ее подержала. Роскошная, но растрепанная грива Моджо спускалась волной, прикрывая один глаз с тяжелым веком, и падала ему на плечи. Да, Мод-жо – парень. Ну, почти. Очень убедительный трансвестит – только вблизи различались слабые намеки на мужественность, еще державшиеся в его длинном худом теле. На нем красовалось древнее атласное кимоно и розовые бархатные тапки. Я помолилась, чтобы мои родители остались при первом впечатлении – пока я мягко не поведаю им правду. Пусть лучше думают, что я живу с проституткой, чем с трансвеститом.
Пыхтя из-под седеющих усов, словно морж, папа вынес из машины коробки и сумки, а я оттащила рюкзак и громадный саквояж в коридор. Мама дрожащими руками разгрузила пакеты с едой и полуфабрикатными замороженными булочками. Я, сказать по правде, сомневалась в наличии кухни – о холодильнике не говоря. Впрочем, родителям хватило впечатлений от коридора. Дом их явно не поразил. Я не стала просить Моджо нам помочь. Это неуместно. Как просить у Папы Римского презерватив. Моджо просто был – в буддистском смысле. Наконец вещи перенесли. Я поцеловала моих дорогих (да, да, понимаю, но что тут говорить?) – «пока-пока», получила огромный фруктовый пирог в фольге, политый мамиными слезами, и храбро помахала им вслед. Они удалились – словно парочка из «Когда дует ветер» Реймонда Бриггса, а я осталась – Фунгус в женском варианте.
Развернувшись к Моджо, вынырнувшему из грязного дверного проема, я поинтересовалась:
– Так Джейми дома?
– Нет, дорогуша, нет. Ускакала по магазинам, но это ненадолго. Давай пока выпьем чаю и поболтаем обо мне.
Мы плюхнулись на необъятный полуразвалившийся диван, подняв тучу пыли, – пружины сказали «блимм». Усевшись в позу а-ля Марлен Дитрих на грязные бледно-желтые подушки, Моджо принялся грузить меня историей своей жизни. В какой-то момент я все-таки приготовила чай в жуткой кухне (к несчастью, она существовала), ибо с Моджо дух бодр, плоти же пофиг. Мы пили черный чай – он внушал больше доверия.
Моджо, урожденный Мухаммед Икбал, двадцати пяти лет, оказался лишенным наследства сыном Джаханзаба Икбала, выдающегося местного адвоката. Я поразилась: семейство Икбалов – столпы нашего почтенного общества. О мистере Икбале-старшем говорил весь Брэдфорд: выбился на самый верх – западных взглядов, современный, большая шишка в местном совете и вечно на страницах «Телеграф энд Аргус» с разнообразными заезжими знаменитостями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58