– сладко и нараспев продолжал благообразный старичок, поглаживая лысину. Толпа зашумела.
– Тяни этого соловья с пня! – крикнул Налим.
Старик поглядел на него, снисходительно улыбаясь. Налим смешался и притих.
– Видно, что пожелаете свои власти! – покачал старичок головой.
– Он нам вчера про Желтугу рассказывал, какие там были порядки, – говорил за спиной Пахома женский голос таким шепотом, что слышно было по всей толпе.
Пахом оглянулся. Баба-гренадер – Ксенька Ломова стояла со своим мужем. Многие бабы стояли подле своих мужей по всей толпе, словно собрались в гости или готовились парами плясать.
Острый, вздернутый нос Ксеньки то и дело поворачивался в разные стороны. Налим потянулся что-то ей сказать. Ксенька шагнула крупным солдатским шагом. Ноги у нее длинные, в сапогах. Налим что-то сбрехнул. Ксенька покраснела, фыркнула и крупно шагнула прочь от него к мужу, который щурился, видно еще не в силах уразуметь все, что тут происходит.
Насупленный Никита Жеребцов, со сжатыми в одну черту бровями, белобрысый Городилов Андрюшка, с румянцем до ушей, опухший городской в очках и великан Котяй Овчинников держались вместе.
… Утром Никита зашел в шалаш к парикмахеру. У китайцев в артели был искусный мастер: брил, стриг, мыл голову, чистил в ушах. Никите надо было прифорситься. По праздникам у китайца кипела вода в котле и в чайнике, можно было получить намоченное в кипятке полотенце, вытереть лицо, лысину, под мышками, грудь и заплатить за все это удовольствие пять копеек, после чего парикмахер опять клал полотенце обратно в котел.
Несмотря на ранний час, у китайца уже кто-то охорашивался. Никита издали разглядел знакомую спину и лысину.
Желтугинский президент закончил бритье, встал, любезно улыбнулся и поклонился Никите.
– Почтение нижайшее! – густо сказал Жеребцов и добавил тихо: – Послано было вам с полнеющим уважением. Не то еще будет! По крайности Силина… На худой конец!
Голованов испуганно покосился.
– Че-то я глуховат и недослышу, простите…
– Пожалуйста, уж примите от нас…
– Ничего не знаю… Да я и дома не был.
– Да еще вчера послали…
– Да, и мне тоже пришлось стричься! – ответил Голованов. Он, улыбаясь, подал руку, поклонился низко и ушел.
«Этот себе цену знает! – подумал Никита, усаживаясь на пень, покрытый старой дабовой курткой. – Голованов цену себе набивает? Ну, погоди!..» Никита умел ждать. Но умел при случае крепко зажать любого, умел сбить того, кто встанет поперек дороги, умел и отомстить, подолгу помнил зло, не подавая вида.
Китаец выстриг Никите в носу и спросил:
– Че еще?
– Как че? Подстричься надо.
Китаец не стал трогать бороды и слегка подстриг волосы.
– Сколько тебе?
– Бешена деньга! – ответил китаец любезно. – Плати не надо. В долг!
Никита улыбнулся. «Умный китаец!»
Парикмахер, видимо, догадывался, что Никиту выберут.
И вот Голованов стоял на широком кедровом пне, на котором могли поместиться сразу человек пять, и уже руководил огромным и буйным сборищем.
– Ну, кого же брать атаманом? – спросил он, обращаясь к толпе.
– Бормотова Пахома, – сказал чей-то голос.
– Бормотова! – поддержал вятич Ломов. Бормотов стоял как раз перед ним, и неудобно было не помяпуть хорошего знакомого, когда его кто-то уже выкликнул. Ломов крикнул его фамилию из вежливости и сразу же получил в бок тычка от Ксеньки.
Беднота из артели, работавшей на Силинской стороне подле бормотовского участка, дружно поддержала Ломова.
– Силина! – крикнул Котяй Овчинников.
– Силин уехал с прииска, – деловито ответили ему. – Жеребцова!
– Жеребцова!
– Жеребцова! – кричали несколько голосов сзади.
Жеребцов залез на ровно срезанную продольной пилой площадку кедрового пня.
– Я сам из старателей! – объявил он. – И стою за вольный порядок! Надо дать порядок тому, кто трудится. Кроме лихих людей, каждого можем сюда допустить. Каждый может мыть… Надо запретить драки, воров гнать, разврат искоренить… Это себя должен соблюдать каждый. Главное – господа бога помнить.
Он еще что-то говорил, поворачиваясь во все стороны, и поэтому стало плохо слышно.
– На Силинской стороне живем. Пусть и будет Силин старостой, – говорили в толпе.
– А где же Кузнецов? – с таким видом, словно его осенило, спросил воронежский мужик Сапогов и, сняв шапку, вытер вспотевший лоб. Лицо его в сетке густых морщин казалось дряблым и болезненным.
Но никто не отозвался.
Пахом залез на пень и, волнуясь, мял свой картуз.
– Надо пригласить каждого и всех выслушать… С этим нельзя торопиться. Управлять прииском я не способен… На том простите, пожалуйста!
– А ты чего молчишь? – подтолкнула мужа Ксеня.
– А че? А че? – с разных сторон потянулись к ней бабьи головы.
– Кузнецов пьяница! Он пропил штаны и место, где живет, называется «Пропитые штаны». Живет с женой сына! – крикнул голос откуда-то сзади.
– Нет, не верно! Это богач, и он хочет взять прииск себе! Властный человек!
– Если он властный человек, то ему нельзя подчиниться! – сказал Советник в очках.
Пахом сильно обиделся за соседа. Когда он обижался, то молчал. Таков уж он был по натуре. Терпеть и молчать он мог сколько угодно. Спорить и браниться он готов только со своими, с теми, кому желал добра.
– Ты-то че молчишь? – несколько сбавляя жару и стесняясь, что на нее обращают внимание, шептала Ксеня.
Бабы, чувствуя, что Ксенькин напор слабеет и что она колеблется, невольно надвигались к ней со всех сторон, как бы желая подкрепить подругу, падавшую духом от такой несправедливости. Они чувствовали, что она что-то знает. Права голоса при выборах у баб не было, поэтому они подталкивали и тянули за собой мужей, зная, что их одних оставлять нельзя. Всякий мужчина мог поддаться на уговор, соблазниться угощением или просто свалять дурака. А тут, как видно, шел большой спор. Являлась опасность от крепких, богатых, которые не зря хотели всех взять в свои руки и зажать. Во всем надо было мужикам помочь разобрать другую сторону.
– Может быть, и надобно избрать того, кто открыл, господа, Силина Тимофея! – заговорил, забравшись на пень, Советник, поворачивая свое опухшее лицо, лоснившееся как у святого. – Бедный, справедливый человек, страдалец народный. Он добрый и справедливый, настоящий русский человек, о котором поется в песне! – улыбнулся Советник, и очки его, как бы тоже смеясь, заблестели на солнце.
– А ты сам откуда?
– Я? Какое тебе дело, откуда я? А откуда ты?
– Я с Покровки!
– Ну, если ты с Покровки, так и слушай, что я говорю…
– Тимоху можно! А в помощники ему, может, Никиту Жерсбцова?
– Да, для крепости! – подтвердил старый старовер, за которого недавно заступался Никита.
– Его, Никиту! – проговорили хором раскольники.
Вся их артель держалась вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
– Тяни этого соловья с пня! – крикнул Налим.
Старик поглядел на него, снисходительно улыбаясь. Налим смешался и притих.
– Видно, что пожелаете свои власти! – покачал старичок головой.
– Он нам вчера про Желтугу рассказывал, какие там были порядки, – говорил за спиной Пахома женский голос таким шепотом, что слышно было по всей толпе.
Пахом оглянулся. Баба-гренадер – Ксенька Ломова стояла со своим мужем. Многие бабы стояли подле своих мужей по всей толпе, словно собрались в гости или готовились парами плясать.
Острый, вздернутый нос Ксеньки то и дело поворачивался в разные стороны. Налим потянулся что-то ей сказать. Ксенька шагнула крупным солдатским шагом. Ноги у нее длинные, в сапогах. Налим что-то сбрехнул. Ксенька покраснела, фыркнула и крупно шагнула прочь от него к мужу, который щурился, видно еще не в силах уразуметь все, что тут происходит.
Насупленный Никита Жеребцов, со сжатыми в одну черту бровями, белобрысый Городилов Андрюшка, с румянцем до ушей, опухший городской в очках и великан Котяй Овчинников держались вместе.
… Утром Никита зашел в шалаш к парикмахеру. У китайцев в артели был искусный мастер: брил, стриг, мыл голову, чистил в ушах. Никите надо было прифорситься. По праздникам у китайца кипела вода в котле и в чайнике, можно было получить намоченное в кипятке полотенце, вытереть лицо, лысину, под мышками, грудь и заплатить за все это удовольствие пять копеек, после чего парикмахер опять клал полотенце обратно в котел.
Несмотря на ранний час, у китайца уже кто-то охорашивался. Никита издали разглядел знакомую спину и лысину.
Желтугинский президент закончил бритье, встал, любезно улыбнулся и поклонился Никите.
– Почтение нижайшее! – густо сказал Жеребцов и добавил тихо: – Послано было вам с полнеющим уважением. Не то еще будет! По крайности Силина… На худой конец!
Голованов испуганно покосился.
– Че-то я глуховат и недослышу, простите…
– Пожалуйста, уж примите от нас…
– Ничего не знаю… Да я и дома не был.
– Да еще вчера послали…
– Да, и мне тоже пришлось стричься! – ответил Голованов. Он, улыбаясь, подал руку, поклонился низко и ушел.
«Этот себе цену знает! – подумал Никита, усаживаясь на пень, покрытый старой дабовой курткой. – Голованов цену себе набивает? Ну, погоди!..» Никита умел ждать. Но умел при случае крепко зажать любого, умел сбить того, кто встанет поперек дороги, умел и отомстить, подолгу помнил зло, не подавая вида.
Китаец выстриг Никите в носу и спросил:
– Че еще?
– Как че? Подстричься надо.
Китаец не стал трогать бороды и слегка подстриг волосы.
– Сколько тебе?
– Бешена деньга! – ответил китаец любезно. – Плати не надо. В долг!
Никита улыбнулся. «Умный китаец!»
Парикмахер, видимо, догадывался, что Никиту выберут.
И вот Голованов стоял на широком кедровом пне, на котором могли поместиться сразу человек пять, и уже руководил огромным и буйным сборищем.
– Ну, кого же брать атаманом? – спросил он, обращаясь к толпе.
– Бормотова Пахома, – сказал чей-то голос.
– Бормотова! – поддержал вятич Ломов. Бормотов стоял как раз перед ним, и неудобно было не помяпуть хорошего знакомого, когда его кто-то уже выкликнул. Ломов крикнул его фамилию из вежливости и сразу же получил в бок тычка от Ксеньки.
Беднота из артели, работавшей на Силинской стороне подле бормотовского участка, дружно поддержала Ломова.
– Силина! – крикнул Котяй Овчинников.
– Силин уехал с прииска, – деловито ответили ему. – Жеребцова!
– Жеребцова!
– Жеребцова! – кричали несколько голосов сзади.
Жеребцов залез на ровно срезанную продольной пилой площадку кедрового пня.
– Я сам из старателей! – объявил он. – И стою за вольный порядок! Надо дать порядок тому, кто трудится. Кроме лихих людей, каждого можем сюда допустить. Каждый может мыть… Надо запретить драки, воров гнать, разврат искоренить… Это себя должен соблюдать каждый. Главное – господа бога помнить.
Он еще что-то говорил, поворачиваясь во все стороны, и поэтому стало плохо слышно.
– На Силинской стороне живем. Пусть и будет Силин старостой, – говорили в толпе.
– А где же Кузнецов? – с таким видом, словно его осенило, спросил воронежский мужик Сапогов и, сняв шапку, вытер вспотевший лоб. Лицо его в сетке густых морщин казалось дряблым и болезненным.
Но никто не отозвался.
Пахом залез на пень и, волнуясь, мял свой картуз.
– Надо пригласить каждого и всех выслушать… С этим нельзя торопиться. Управлять прииском я не способен… На том простите, пожалуйста!
– А ты чего молчишь? – подтолкнула мужа Ксеня.
– А че? А че? – с разных сторон потянулись к ней бабьи головы.
– Кузнецов пьяница! Он пропил штаны и место, где живет, называется «Пропитые штаны». Живет с женой сына! – крикнул голос откуда-то сзади.
– Нет, не верно! Это богач, и он хочет взять прииск себе! Властный человек!
– Если он властный человек, то ему нельзя подчиниться! – сказал Советник в очках.
Пахом сильно обиделся за соседа. Когда он обижался, то молчал. Таков уж он был по натуре. Терпеть и молчать он мог сколько угодно. Спорить и браниться он готов только со своими, с теми, кому желал добра.
– Ты-то че молчишь? – несколько сбавляя жару и стесняясь, что на нее обращают внимание, шептала Ксеня.
Бабы, чувствуя, что Ксенькин напор слабеет и что она колеблется, невольно надвигались к ней со всех сторон, как бы желая подкрепить подругу, падавшую духом от такой несправедливости. Они чувствовали, что она что-то знает. Права голоса при выборах у баб не было, поэтому они подталкивали и тянули за собой мужей, зная, что их одних оставлять нельзя. Всякий мужчина мог поддаться на уговор, соблазниться угощением или просто свалять дурака. А тут, как видно, шел большой спор. Являлась опасность от крепких, богатых, которые не зря хотели всех взять в свои руки и зажать. Во всем надо было мужикам помочь разобрать другую сторону.
– Может быть, и надобно избрать того, кто открыл, господа, Силина Тимофея! – заговорил, забравшись на пень, Советник, поворачивая свое опухшее лицо, лоснившееся как у святого. – Бедный, справедливый человек, страдалец народный. Он добрый и справедливый, настоящий русский человек, о котором поется в песне! – улыбнулся Советник, и очки его, как бы тоже смеясь, заблестели на солнце.
– А ты сам откуда?
– Я? Какое тебе дело, откуда я? А откуда ты?
– Я с Покровки!
– Ну, если ты с Покровки, так и слушай, что я говорю…
– Тимоху можно! А в помощники ему, может, Никиту Жерсбцова?
– Да, для крепости! – подтвердил старый старовер, за которого недавно заступался Никита.
– Его, Никиту! – проговорили хором раскольники.
Вся их артель держалась вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115