– Черт возьми, будьте потише! Иначе вас арестуют за нарушение ночной тишины.
– Ге-ге, ге! – заорал в ответ мужик над его головою. – Ну, вставай, надо в степь, на работу поедем!
– Ну, если на работу, так ладно, – зевнул Швейк, – а что будем делать?
– Ну, скорее, скорее, одевайтесь, – нетерпеливо повторял крестьянин. – А то скоро утро будет.
Трофим Иванович вышел и запряг в телегу лошадей. Дочери его были тоже на дворе и уже запрягали быков в небольшие арбы.
– Я едва успел вздремнуть, – жаловался Швейк. – С вечера меня страшно кусали блохи. А он, чудак, пришёл и как начнёт кричать в уши «ге-ге-ге», как жеребец. С испугу можно получить падучую. Будит на работу, а ещё ночь. Чудно все-таки! Раз мы хотим спать, значит, надо спать.
– Честное слово, Швейк, ещё нет двух часов, – заворчал Марек, смотря на часы. – Конечно, у нас ещё ночь.
– Видишь, – победоносно посмотрел на него Швейк, – конечно, я бы его мог арестовать. Только вот если бы был под руками полицейский. Ну а полицейский, лишь ему попадись в руки, он тебе покажет все! Как это было с тем, с Пепиком Поспешилом из Выслчан, которого арестовали при демонстрации за всеобщее избирательное право. Он идёт во главе демонстрации, на шее у него платок, а в горле воспалённые миндалины. Он где-то на фабрике на сквозняке простудился, и, если бы ему дали миллион, все равно никакого голоса из него не выжали бы. Ну а так как ему нечего было делать, то он и шёл на демонстрацию с этими отёкшими миндалинами. Стоит на Вацлавской, слушает доктора Соукупа, который кричит на пражских полицейских: «Вооружённая полиция, покорись его величеству пролетариату!», и думает: «Он кричит, а полицейские стоят, как ослы. Если мне не будет облегчения от полоскания бертолетовой солью, то придётся эти миндалины вырезать». И вдруг на него опускается рука полицейского: «Именем закона вас арестую, вы кричали: „Позор Австрии! Смерть императору!"“ Пепик показывает рукой на горло, а полицейский даёт сигнал другим, чтобы те помогли отвести его, и так вытащили его из толпы и потащили в комиссариат.
Там составляют протокол, а Пепик сипит: «Я не кричал, у меня воспалённые миндалины», – а полицейский добавляет: «Вы видите, господин комиссар, он от крика даже охрип».
Но комиссар видит, что у Поспешила распухло горло, и он спрашивает полицейского: «Вы убеждены, что это кричал он?» А тот отвечает: «Так точно, кричать мог именно он».
«Но ведь вы видите, что он не может говорить?» – рассердился уже и сам комиссар, так как видел, что полиция попадёт впросак и опозорится. А полицейский стоит на своём: «Клянусь служебной присягой и подтверждаю, что этот был тот самый, который хотел кричать».
– А у нас в Венгрии, – добавил к этому Звержина. – там теперь совершаются всякие чудеса. Один Белик из Штявника судился…
В это время в дверь влетел Трофим Иванович:
– Ну, ребятушки, поскорее, в поле далеко ехать!
– Я ещё не умывался, – отговаривался Марек. И Трофим Иванович на это ответил:
– Не надо, это только барам полагается умываться каждые сутки. Скорей, скорей!
– А я, хозяин, – отозвался Швейк, – хочу сделать себе маникюр.
Но Трофим Иванович заворчал что-то под нос, выругался и стал выталкивать их наружу. Швейка он взял к себе на воз, Марека и Звержину посадил к дочерям, и они тронулись.
Лошади побежали вперёд и сейчас же исчезли в степи из глаз. Быки же, запряжённые в арбы, шли важно, медленно, и Наташа с Дуней управляли ими при помощи длинных бичей, крича каждый раз: «Цоб-цобе, цоб, ну, куда ты лезешь, цоб-цобе!»
Марек внимательно посматривал на Дуню. Она была миловидна, кругла, сплошь из округлостей. Нигде нет выступов. Полные икры её были обожжены солнцем, её рубашка на груди едва не лопалась, когда она глубоко вздыхала, и всегда, когда она смотрела на Марека, улыбалась.
– Ух, сколько уж людей в поле, – говорила она ему с упрёком, – мы выехали поздно. А наше поле ещё далеко!
– Ничего, – махнул рукой Марек, – дома я бы ещё спал крепко, а возможно, только бы теперь шёл спать.
Дуня села возле него и начала его расспрашивать, как живут в Австрии, спрашивала, есть ли там солнце, вода, реки, деревья, и, немного краснея, неожиданно спросила:
– А какие у вас женщины? Есть ли у вас бабы, девушки, барышни? Так, как у нас?
– Есть всякие, – улыбнулся Марек, не понимая сущности этого вопроса. – Есть молодые, старые, красивые и безобразные, худые и толстые. Женщины на всем свете одинаковы.
– И все у них так, как у нас? – любопытствовала Дуняша дальше, – И волосы, и зубы, и ноги, и руки?
– Есть, есть, – убеждённо говорил Марек.
– А вот это тоже есть? – продолжала Дуня, кладя руки на полные груди.
Марек начал прозревать. Он оглянулся на другую арбу и, увидев, что Наташа и Звержина, очевидно, ищут разрешения такой же проблемы, обнял Дуню.
– Есть, и это есть, барышня. Но не всегда такие пышные.
Дуня прижалась к нему всем своим горячим телом, как кошка. Затем сжала одну руку Марека так, что она оказалась у неё в коленях, и зашептала:
– Так у ваших девушек все так же, как у нас? Все, совершенно все?
– Да, да, да, – кивал головой Марек, которому становилось от этой девушки довольно жарко, и его пальцы, сжатые в её коленях, становились беспокойными.
– И волосы есть, и зубы есть, руки есть, ноги есть, но ноги такие красивые, как вот эти, не у всякой есть.
И правая рука, как бы нечаянно, взяла ногу Дуни над щиколоткой, мягко и нежно погладила икру, проскользнула по колену и направилась выше, где Дуня энергично отбила её.
– Ну, куда, куда ты лезешь, черт некрещёный, так на возу нельзя. Разве тебе недостаточно, что я тебе сказала – что у русских девушек все так же, как у ваших, и ты хочешь на виду у всех в этом убедиться? Уйди, уйди, говорю тебе!
Затем она сошла с арбы и, передавая Мареку прут, улыбнулась:
– Я пойду поговорю с Наташей. Да, послушай, если у ваших женщин все так же, как у наших, так, значит, и у ваших мужчин так же, как у наших? Так, значит, никакой разницы нет?
И через минуту она рассказывала, видимо разгорячённая, что-то сестре, и та, посматривая восторженно на Марека, выкрикивала:
– Вот умница! Вот образованный человек! Все сразу он тебе объяснил! – И, показывая на Звержину, она вздохнула: – А этот старый дурак только и спрашивает, можно ли ему будет в воскресенье ходить в церковь. И ничего интересного не расскажет, не укажет. Дурак, дурак, дурак!
К девяти часам приехали на поле, где Трофим Иванович, волнуясь и крича, объяснил все Швейку, что и как будут делать, и Швейк, ничего не понимая, со всем соглашался и говорил:
– Пшеницу покосим, овёс вымолотим, подсолнух окопаем, лошадей попасём, водой напоим. Да-да-да, хорошо, да-да.
И Трофим Иванович, наконец довольный, похлопывал его по плечу:
– Вот здорово будет работать!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99