Но там я гонорар получал. Напечатают заметку – двадцать рублей пришлют. А зарплата у меня была четыреста рублей. Два червонца сверх того – не помеха. Но здесь-то нет гонорара, а – пишут.
Почитал заметки, повертел их в руках, стал править. Текст оставлял таким, как есть, а если глупость какая, наивность, лохматость стиля – убирал, подчищал; одним словом, правил. И затем набело аккуратненько переписывал.
Час-другой – и подборка готова. Приободрился малость: не так уж и трудно оказалось. А если редактор забракует – тогда и удобно сказать будет: «Не получается, мол, не моё – демобилизуйте». И подамся на свой родной завод. Как-никак, а я уж там распредмастером был, в голубой рубашке с галстуком ходил.
Труднее далась передовая. Но и тут помогла статья на эту тему. В старой газете прочёл. Год назад писалась. И подумал: так и я попробую.
Вспомнил, как подобные статьи писал в лётном училище, – там я редактором стенной газеты был. И называлась она «Гордый сокол». Писать для неё старались весело, даже с лихостью, озорством каким-то. И тут этим стилем попробовал, только вместо весёлости струю торжественности старался подпустить. И эту написал. И мне она даже понравилась. Вот редактор как посмотрит?..
Ещё проще оказалось со стихотворением. Их, таких стихотворений с похвалой любимому Сталину, все праздничные газеты помещали. Переписал три стихотворения, стал думать, какое предложить. И тут озорная мысль пришла в голову: «Напишу-ка сам стишок, подпишу чужой фамилией и вместе с другими редактору предложу. Пусть выбирает!..»
К вечеру в подвале стало шумно, – Бушко заявился, словно луч солнца в подземелье заглянул. Форма на нём офицерская, сапоги гармошкой и начищены до блеска. На боку в новенькой кобуре – пистолет, хотя оружие после войны разрешалось только офицерам.
Долго у наборных касс стоял и что-то девчатам выговаривал, слышались обрывки его фраз:
– Вышла замуж – живи, а бегать нечего.
Наташа негромко возражала:
– Не расписаны мы. А ты не встревай в чужую жизнь. Слышишь? Смола липучая!..
Бушко ко мне подошёл.
– Ого! Уж и за перо взялся. Пиши, пиши – бумага всё стерпит. – На стихи глянул: – А это что?.. Никак уж и поэтом заделался. – Бегло пробежал одно стихотворение, другое… Швырнул мне под нос. – Ну, нет, старик, такое не в газету, а туда отнеси… – Кивнул на угол, где помещался туалет. – Стихи праздничные. Они все такие. – Взял он стихотворение «Сталин – наш рулевой». Читал внимательно. – Ну, это – другое дело. Блестяще написано. И тема – Сталин, рулевой… Тут бы ещё добавить: «всех времён и народов».
Я другое ему подаю – и в нём про Сталина. Он и про это залепетал: «Здорово! Ну, здорово. Это прекрасное стихотворение».
Бушко письма читал вдумчиво, серьёзно. Оригиналы посмотрел, сверил. Вставая, заключил:
– А это не надо. Так, старик, не пишут. Брось в корзину и редактору не показывай.
Внутри что-то упало, оборвалось. Слышал я, как в висках ходила толчками кровь. Уронил над столом голову, думал: «Не выйдет из меня журналиста…»
Мысленно вижу Тракторный, проходные ворота… Вспоминаю, как сразу же после войны приехал на завод. Он был разбит, но главную контору восстановили, ко мне навстречу вышел Протасов Николай Петрович. Он был начальником сборочного, теперь стал директором завода. Шагнул ко мне:
– Вань – ты?..
– Я, Николай Петрович, я.
– Жив. И каков молодец!..
Обхватил меня, как медведь, замер на моём плече.
– В наш цех пойдёшь. Восстанавливать будешь.
Долго смотрел на меня, толкнул в плечо:
– Заместителем начальника цеха назначу.
– Да какой же я заместитель, – я и мастером-то был не настоящим, а так – детали по станкам развозил.
Посуровел лик могучего человека, глухо проговорил:
– Тебя, Иван, теперь хоть министром ставь. Вон они, ордена-то на груди – чай, недаром достались. Ты мне скажи: когда на завод вернёшься? Я тебе квартиру подготовлю.
Вспомнил всё это, и радостное тепло разлилось под сердцем. Ну, а эта… журналистика… Не по мне, значит, не моё.
Пока этак я думал, ко мне со спины редактор подошёл. Шмурыгнул носом, крякнул. Руку к моим письменам тянет.
– Написал что ли?
Поднялся я, принял стойку «смирно».
– Да нет, товарищ майор, Бушко сказал, не годится всё это.
На край стола подсел. Читает. А у меня сердце к пяткам покатилось, захолонуло всё в груди. Думаю так: «Прочтёт сейчас и вернёт мне моё творчество. И ничего не скажет, пойдёт в глубь типографии, пиво будет пить».
Майор читал быстро. И письма солдат в аккуратную стопку складывал. Прочитал передовицу – и тоже аккуратненько на письма положил. Стихотворения тоже прочёл – моё оставил, а три другие в сторону отложил. И затем взгляд полусонных оплывших глаз на меня поднял и долго смотрел мне в глаза.
– Получится, – сказал хрипловатым голосом.
– Что получится? – выдохнул я.
– Газетчик из тебя… получится.
И на углу каждой моей заметки написал: «В набор». И отнёс девчатам:
– Набирайте в номер.
Квартиру мне, как обещал ефрейтор Никотенев, не нашёл. И будто бы забыл о своём обещании, а дня через три моей новой жизни ночью пришёл в типографию, разбудил меня.
– Пойдёмте со мной, вызволим Наташу.
– Откуда вызволим?
– Пойдёмте.
В руках у него были ломик и плоскогубцы. Я наскоро оделся и пошёл с ним. По дороге он говорил:
– Капитан Плоский хочет на ней жениться, а только не мычит – не телится, зато взаперти держит.
– Как взаперти?
– А так: закроет в квартире, а сам уйдёт куда-то. Регина Шейнкар у него есть.
И потом, огибая угловой дом, продолжал ворчать, как старик:
– И мужик вроде бы завалящий, посмотреть не на что, а поди ж ты: двух баб норовит.
– А Наташа… Знает она об этой… как её – Шейнкар?
– Знает, конечно, да деться некуда. Он её давно захомутал, – ещё там… когда мы в Польше были.
– Как я чувствую, она вам нравится, – сообщил я ему свою догадку.
– Про меня можно говорить, как про того солдата: «Солдат, солдат, ты девок любишь?» – «Люблю», – говорит. «А они тебя?» – «И я их» – отвечает.
Ефрейтор засмеялся, и смех его, пулемётно-такающий, дробно покатился в глубь тёмной улицы.
Открыли калитку и прошли в сад. Тут в окружении вишнёвых деревьев, точно слепой, глазел на нас большими чёрными окнами двухэтажный особняк.
– Юра! – раздался Наташин голос. – Сюда идите!
Вылезла по грудь из форточки, махала рукой.
Подошли к окну, – оно, как и все другие окна, зарешечено толстыми железными прутьями, отчего дом походил на тюрьму.
Наташа показала рукой на угол окна:
– Вон там поддень ломиком. Там два кирпича отвалились.
Наташа нырнула в темноту дома, а ефрейтор с деловитостью муравья обследовал угол решётки и поддел её ломом. Железный прут с треском выдернулся из кирпичной кладки. Никотенев другой прут отогнул, третий – образовался проём.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142
Почитал заметки, повертел их в руках, стал править. Текст оставлял таким, как есть, а если глупость какая, наивность, лохматость стиля – убирал, подчищал; одним словом, правил. И затем набело аккуратненько переписывал.
Час-другой – и подборка готова. Приободрился малость: не так уж и трудно оказалось. А если редактор забракует – тогда и удобно сказать будет: «Не получается, мол, не моё – демобилизуйте». И подамся на свой родной завод. Как-никак, а я уж там распредмастером был, в голубой рубашке с галстуком ходил.
Труднее далась передовая. Но и тут помогла статья на эту тему. В старой газете прочёл. Год назад писалась. И подумал: так и я попробую.
Вспомнил, как подобные статьи писал в лётном училище, – там я редактором стенной газеты был. И называлась она «Гордый сокол». Писать для неё старались весело, даже с лихостью, озорством каким-то. И тут этим стилем попробовал, только вместо весёлости струю торжественности старался подпустить. И эту написал. И мне она даже понравилась. Вот редактор как посмотрит?..
Ещё проще оказалось со стихотворением. Их, таких стихотворений с похвалой любимому Сталину, все праздничные газеты помещали. Переписал три стихотворения, стал думать, какое предложить. И тут озорная мысль пришла в голову: «Напишу-ка сам стишок, подпишу чужой фамилией и вместе с другими редактору предложу. Пусть выбирает!..»
К вечеру в подвале стало шумно, – Бушко заявился, словно луч солнца в подземелье заглянул. Форма на нём офицерская, сапоги гармошкой и начищены до блеска. На боку в новенькой кобуре – пистолет, хотя оружие после войны разрешалось только офицерам.
Долго у наборных касс стоял и что-то девчатам выговаривал, слышались обрывки его фраз:
– Вышла замуж – живи, а бегать нечего.
Наташа негромко возражала:
– Не расписаны мы. А ты не встревай в чужую жизнь. Слышишь? Смола липучая!..
Бушко ко мне подошёл.
– Ого! Уж и за перо взялся. Пиши, пиши – бумага всё стерпит. – На стихи глянул: – А это что?.. Никак уж и поэтом заделался. – Бегло пробежал одно стихотворение, другое… Швырнул мне под нос. – Ну, нет, старик, такое не в газету, а туда отнеси… – Кивнул на угол, где помещался туалет. – Стихи праздничные. Они все такие. – Взял он стихотворение «Сталин – наш рулевой». Читал внимательно. – Ну, это – другое дело. Блестяще написано. И тема – Сталин, рулевой… Тут бы ещё добавить: «всех времён и народов».
Я другое ему подаю – и в нём про Сталина. Он и про это залепетал: «Здорово! Ну, здорово. Это прекрасное стихотворение».
Бушко письма читал вдумчиво, серьёзно. Оригиналы посмотрел, сверил. Вставая, заключил:
– А это не надо. Так, старик, не пишут. Брось в корзину и редактору не показывай.
Внутри что-то упало, оборвалось. Слышал я, как в висках ходила толчками кровь. Уронил над столом голову, думал: «Не выйдет из меня журналиста…»
Мысленно вижу Тракторный, проходные ворота… Вспоминаю, как сразу же после войны приехал на завод. Он был разбит, но главную контору восстановили, ко мне навстречу вышел Протасов Николай Петрович. Он был начальником сборочного, теперь стал директором завода. Шагнул ко мне:
– Вань – ты?..
– Я, Николай Петрович, я.
– Жив. И каков молодец!..
Обхватил меня, как медведь, замер на моём плече.
– В наш цех пойдёшь. Восстанавливать будешь.
Долго смотрел на меня, толкнул в плечо:
– Заместителем начальника цеха назначу.
– Да какой же я заместитель, – я и мастером-то был не настоящим, а так – детали по станкам развозил.
Посуровел лик могучего человека, глухо проговорил:
– Тебя, Иван, теперь хоть министром ставь. Вон они, ордена-то на груди – чай, недаром достались. Ты мне скажи: когда на завод вернёшься? Я тебе квартиру подготовлю.
Вспомнил всё это, и радостное тепло разлилось под сердцем. Ну, а эта… журналистика… Не по мне, значит, не моё.
Пока этак я думал, ко мне со спины редактор подошёл. Шмурыгнул носом, крякнул. Руку к моим письменам тянет.
– Написал что ли?
Поднялся я, принял стойку «смирно».
– Да нет, товарищ майор, Бушко сказал, не годится всё это.
На край стола подсел. Читает. А у меня сердце к пяткам покатилось, захолонуло всё в груди. Думаю так: «Прочтёт сейчас и вернёт мне моё творчество. И ничего не скажет, пойдёт в глубь типографии, пиво будет пить».
Майор читал быстро. И письма солдат в аккуратную стопку складывал. Прочитал передовицу – и тоже аккуратненько на письма положил. Стихотворения тоже прочёл – моё оставил, а три другие в сторону отложил. И затем взгляд полусонных оплывших глаз на меня поднял и долго смотрел мне в глаза.
– Получится, – сказал хрипловатым голосом.
– Что получится? – выдохнул я.
– Газетчик из тебя… получится.
И на углу каждой моей заметки написал: «В набор». И отнёс девчатам:
– Набирайте в номер.
Квартиру мне, как обещал ефрейтор Никотенев, не нашёл. И будто бы забыл о своём обещании, а дня через три моей новой жизни ночью пришёл в типографию, разбудил меня.
– Пойдёмте со мной, вызволим Наташу.
– Откуда вызволим?
– Пойдёмте.
В руках у него были ломик и плоскогубцы. Я наскоро оделся и пошёл с ним. По дороге он говорил:
– Капитан Плоский хочет на ней жениться, а только не мычит – не телится, зато взаперти держит.
– Как взаперти?
– А так: закроет в квартире, а сам уйдёт куда-то. Регина Шейнкар у него есть.
И потом, огибая угловой дом, продолжал ворчать, как старик:
– И мужик вроде бы завалящий, посмотреть не на что, а поди ж ты: двух баб норовит.
– А Наташа… Знает она об этой… как её – Шейнкар?
– Знает, конечно, да деться некуда. Он её давно захомутал, – ещё там… когда мы в Польше были.
– Как я чувствую, она вам нравится, – сообщил я ему свою догадку.
– Про меня можно говорить, как про того солдата: «Солдат, солдат, ты девок любишь?» – «Люблю», – говорит. «А они тебя?» – «И я их» – отвечает.
Ефрейтор засмеялся, и смех его, пулемётно-такающий, дробно покатился в глубь тёмной улицы.
Открыли калитку и прошли в сад. Тут в окружении вишнёвых деревьев, точно слепой, глазел на нас большими чёрными окнами двухэтажный особняк.
– Юра! – раздался Наташин голос. – Сюда идите!
Вылезла по грудь из форточки, махала рукой.
Подошли к окну, – оно, как и все другие окна, зарешечено толстыми железными прутьями, отчего дом походил на тюрьму.
Наташа показала рукой на угол окна:
– Вон там поддень ломиком. Там два кирпича отвалились.
Наташа нырнула в темноту дома, а ефрейтор с деловитостью муравья обследовал угол решётки и поддел её ломом. Железный прут с треском выдернулся из кирпичной кладки. Никотенев другой прут отогнул, третий – образовался проём.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142