Я в полдень заказал свой обычный ленч, а она зашла перекусить, собираясь затем проведать в Веве старушку, нянчившую ее в детстве. Пока мне не подали еды, я встал и вышел в уборную, положив на стул газету, чтобы сохранить за собой место, а Анна-Луиза, не заметив ее, села за тот же столик. Когда я вернулся, она, как видно, заметила, что у меня нет руки — хотя я ношу на протезе перчатку, — и, вероятно, поэтому не пересела, извинившись. (Я уже писал, какой она была доброй. В ней не было ничего от отца. Жаль, что я не знал ее матери.)
Наши бутерброды были поданы одновременно: ее — с ветчиной и мой — с сыром; она попросила кофе, а я пиво, и официантка, которая решила, что мы пришли вместе, заказы перепутала… И вот неожиданно мы вдруг почувствовали себя как два друга, встретившиеся после долгой разлуки. У нее были волосы цвета красного дерева, блестевшие точно от лака, длинные волосы, которые она зачесывала наверх и закалывала раковиной с продетой в нее палочкой — кажется, эту прическу называют китайской; вежливо с ней здороваясь, я уже представлял себе, как выдерну эту палочку, раковина упадет на пол и волосы — на спину. Она была так не похожа на швейцарских девушек, которых я постоянно встречал на улице, — хорошеньких, свежих, кровь с молоком, с глазами, пустыми от полнейшего отсутствия жизненного опыта. У нее-то хватало опыта, раз она жила вместе с доктором Фишером после смерти матери.
Еще не успев доесть бутерброды мы познакомились, и, когда она произнесла фамилию «Фишер», я невольно воскликнул:
— Но ведь не _тот же_ Фишер!
— Не знаю, кто это тот Фишер.
— Доктор Фишер со зваными ужинами, — ответил я.
Она кивнула, и я увидел, что ее огорчил.
— Я на них не бываю, — сказала она, и я поспешил успокоить ее, что слухи всегда все преувеличивают.
— Нет, — возразила она, — эти ужины просто отвратительны.
Может быть, желая переменить тему, она прямо заговорила о моей пластмассовой руке, на которую я всегда натягиваю перчатку, чтобы скрыть увечье. Большинство людей делают вид, будто его не замечают, хотя, когда им кажется, что мое внимание чем-то отвлечено, они украдкой поглядывают на протез. Я рассказал Анне-Луизе о той ночи, когда бомбили лондонский Сити, о том, как пламя пожаров озаряло небо до самого Вест-Энда и в час ночи можно было читать. Моя пожарная часть находилась возле Тоттнем-корт-роуд, и нас вызвали на подмогу лишь рано утром.
— Прошло больше тридцати лет, — заметил я, — а кажется, что это было совсем недавно.
— Как раз в тот год отец женился. Мама вспоминала, какой пир он закатил после венчания. Ну да, — добавила она, — «Букет Зуболюба» уже принес ему тогда состояние, а мы были нейтральной страной, и богачи, в общем, не знали карточек. Думаю, с того пира и пошли его ужины. Все женщины получили французские духи, а мужчины — золотые палочки для размешивания коктейлей; в те дни ему еще нравилось видеть за своим столом женщин. Пировали до пяти часов утра. Мне бы такая брачная ночь не понравилась.
— Бомбардировщики убрались в пять тридцать, — сказал я. — Тогда я уже был в больнице, но, лежа на койке, услышал сигнал отбоя воздушной тревоги.
Мы оба заказали еще по бутерброду, и она не разрешила мне заплатить за нее.
— В другой раз, — сказала она, и эти слова прозвучали как обещание, что мы встретимся хотя бы еще раз.
Ночь бомбежки и завтрак с бутербродами — вот самые сокровенные и самые яркие мои воспоминания, более яркие даже, чем память о дне, когда умерла Анна-Луиза.
Мы доели бутерброды, и я долго смотрел ей вслед, прежде чем отправиться в свою контору к пяти письмам на испанском и трем на турецком языках, которые лежали у меня на столе и касались нового сорта молочного шоколада с привкусом виски. Без сомнения, «Букет Зуболюба».
2
Так оно все и началось для нас, но понадобился месяц мимолетных встреч в Веве и походов на классические фильмы в маленький кинотеатр Лозанны на полпути между нашими домами, прежде чем я понял, что мы полюбили друг друга и она готова «заняться любовью» со мной — дурацкая фраза: ведь давным-давно мы занимались любовью там, за бутербродами с ветчиной и сыром. В сущности, мы были вполне старомодной парой, и я без особой надежды сделал ей предложение в первый же вечер — это было в воскресенье, когда мы лежали в постели, которую в то утро я не потрудился заправить, так как не предполагал, что она согласится зайти ко мне после встречи в кафе, где мы с ней познакомились. Я тогда выразился так:
— Как я хотел бы, чтобы мы могли пожениться.
— А почему бы нет? — спросила она, лежа на спине и глядя в потолок, а раковина, которую швейцарцы называют просто заколкой, валялась на полу, и ее волосы рассыпались по всей подушке.
— Доктор Фишер, — сказал я.
Я ненавидел его даже до того, как с ним познакомился, и мне было противно произнести «твой отец»: разве она не призналась мне, что слухи о его ужинах соответствовали действительности?
— А нам незачем его спрашивать, — сказала она. — К тому же, по-моему, ему это будет безразлично.
— Я говорил тебе, сколько зарабатываю. По швейцарским условиям это немного на двоих.
— Обойдемся. Немножко мне завещала мама.
— И к тому же мой возраст. Я бы мог быть тебе отцом, — добавил я, думая, что как раз им и стал — заместителем отца, которого она не любит, и что своим успехом я обязан доктору Фишеру. — Я бы мог быть даже твоим дедом, если бы женился пораньше.
Она сказала:
— Ну и что? Ты мой любовник и мой отец, мой ребенок и моя мать, ты вся моя семья, единственная семья, которая мне нужна. — И она прижалась своим ртом к моему, чтобы я не мог возразить, придавила меня к постели, и так мы поженились, на радость или на горе, без разрешения доктора Фишера, а если на то пошло, и без благословения священника.
Брак такого рода не имел законной силы, а значит, невозможен был и развод. Мы обвенчались друг с другом бесповоротно и навсегда.
Она вернулась в белый дворец в классическом стиле на берегу озера, уложила чемодан (удивительно, как много вещей может женщина затолкать в один чемодан) и ушла, не сказав никому ни слова. Лишь когда мы купили платяной шкаф и кое-какую кухонную утварь (у меня не было даже сковородки), а также более удобный матрац и прошло три дня, я сказал:
— Он, наверное, удивляется, куда ты исчезла. — Я сказал «он», а не «твой отец».
Она делала прическу в китайском стиле, которая мне так нравилась.
— Он, может, ничего и не заметил, — бросила она.
— Разве вы обедаете не вместе?
— Его часто не бывает дома.
— Пожалуй, мне надо пойти увидеться с ним.
— Зачем?
— А если он станет искать тебя через полицию?
— Они не будут слишком усердствовать, — возразила она. — Я уже взрослая. Мы не совершили никакого преступления.
Но я не был уверен, что его не совершил — конечно, не юридически, но в глазах отца:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27