Первое время отца окружали главным образом эсеры, поскольку он был с ними связан еще в России. Они бывали у отца на квартире, он о чем-то с ними шептался, закрывшись в своем кабинете, но мне все-таки приходилось их тоже видеть, так как многие оставались у нас ночевать или обедать. Это была особая среда – люди молчаливые, явно конспиративного вида.
В каждом человеке Рубакина интересовали лишь умственная сторона жизни, умственные интересы и устремления. Этим, видимо, объясняется и его неумение обращаться с детьми, даже какая-то нелюбовь к ним. Помню, меня и брата по утрам, когда мы приходили к отцу здороваться, он целовал и говорил нам – причем совершенно искренне – хорошие теплые слова. Но больше нами совершенно не занимался. Наше воспитание целиком лежало на матери. Отец стал мною интересоваться только тогда, когда я в возрасте 10 – 11 лет начал писать стихи. Лишь такое первое проявление интеллекта и творческого духа у ребенка могло его заинтересовать.
Вся теория библиопсихологии, то есть влияния книги на читателя и читателя на книги и автора, была построена на определении психического типа человека. Как только отношения Рубакина с людьми выходили за пределы чисто интеллектуальных отношений, он терялся, не знал, что говорить, как себя держать, и поэтому людям, недостаточно хорошо знавшим его, он казался неестественным, неискренним. Хотя на самом деле он был очень добрым и сердечным человеком.
Рубакин прекрасно ставил «библиопсихологический диагноз» своим читателям, но он очень плохо разбирался в людях, в их житейской психологии: то слишком доверял им и слишком раскрывался перед ними, то, наоборот, перебарщивал в своем недоверии. Он был очень силен во всем, что касалось интеллекта своих читателей, но совершенно беспомощен перед другими сторонами их жизни.
В том же доме, что Рубакин, на первом этаже жил известный меньшевик, теоретик аграрного вопроса Петр Петрович Маслов. У него с отцом были постоянные столкновения главным образом из-за книг. Маслов брал книги у отца и возвращал их испачканными, грязными, чего отец мой никому не прощал. К тому же отец почему-то всегда не любил меньшевиков. Любопытно, что он даже по внешности их определял, и при этом обычно правильно.
Маслов был очень дружен с Мартовым, который у него постоянно бывал в свои приезды в Кларан. Но Мартова отец тоже не любил и редко с ним виделся.
Из наших соседей-эмигрантов отец особенно дружил с двумя – Егором Егоровичем Лазаревым и Верой Николаевной Фигнер.
Лазарев – небольшого роста худощавый старик с чисто мужицкой бородкой и вообще до того русский на вид, что ни в одной стране его нельзя было бы признать за нерусского, был очень своеобразной личностью. Поскольку он был не только соседом, но и близким знакомым отца, о нем стоит сказать несколько слов.
Лазарев в 70-х годах был членом организации «Земля и воля», был он крестьянского происхождения и остался до конца своей жизни типичным крестьянином. Он привлекался по знаменитому процессу 193-х, был в ссылке в Сибири. В 80-х годах он каким-то образом побывал у Толстого и вел с ним ожесточенные споры по поводу роли насилия в освобождении человечества от пут прошлого. Об этом вспоминал потом в своих записках Сергей Львович Толстой.
После этого Лазарев опять очутился в тюрьме, где Л.Толстой его навещал в 1884 году. И именно тогда Л.Толстой познакомился с российскими тюрьмами и их населением, с уголовными и политическими арестантами. В романе «Воскресение» Л.Толстой даже вывел Лазарева под другим именем.
Лазарев побывал после своего бегства из сибирской ссылки в Америке, потом долго жил в Англии, где, кажется, принимал участие в «Фонде Вольной русской прессы». В начале 900-х годов уже в весьма пожилом возрасте он приехал в Швейцарию, поселился в деревне Божи над Клараном, купил или арендовал там крестьянскую ферму и жил, продавая швейцарцам, а главным образом иностранцам и в гостиницы молоко. Лазарев говорил и по-английски и по-французски, и на обоих этих языках отвратительно, с отчаянным русским произношением. Он очень любил музыку и постоянно приходил к нам по вечерам послушать игру на рояле моей мачехи, Людмилы Александровны. Он был весьма глуховат, но это не мешало ему слушать музыку. Впоследствии, после первой мировой войны, он продал ферму в Божи и переселился в Прагу, куда увез и свой интереснейший архив. Меня он очень интересовал как участник «хождения в народ» в 70-х годах – он об этом рассказывал очень красочно.
В Швейцарии он примкнул к эсерам. К сожалению, эсеры его увлекли в бездну реакции, и после Октябрьской революции он стал, как и Брешко-Брешковская, ярым реакционером и противником Советской власти.
Весьма часто Рубакин виделся с Верой Фигнер, которая поселилась рядом в доме через дорогу. К ней он относился с особенным уважением не только потому, что это была знаменитая революционерка, просидевшая 25 лет в Шлиссельбургской тюрьме-крепости, но и потому, что это был действительно замечательный человек.
Небольшого роста, не очень полная, с седеющими, но не совсем седыми волосами, с чертами лица, красивыми даже в старости, с глубоким грудным голосом, она сразу же производила на всех впечатление какого-то особого обаяния и нравственной силы. Это была женщина властная по своему характеру, непоколебимая в своих взглядах, в своей революционности.
Она часто бывала у нас на вечерах, так как страстно любила музыку и особенно ценила мягкую, задушевную игру моей мачехи.
Во время первой мировой войны у Рубакина работали крупный польский революционер Феликс Кон и его дочь Елена.
Недалеко от Веве, в Сен-Леже, жил Анатолий Васильевич Луначарский, с которым Рубакин весьма сблизился и который постоянно у него бывал, брал книги в библиотеке, а когда уезжал, то переписывался с ним. Луначарский был тогда корреспондентом разных русских прогрессивных газет, нуждался, как и все эмигранты, и часто обращался к отцу с просьбами помочь ему в получении работы в том или другом журнале или газете. Луначарский при его громадной и энциклопедической эрудиции мог бы быть хорошим советником отца по некоторым вопросам, отец, правда, относился к нему несколько скептически, а иногда и прямо говорил, что «Луначарский – человек несерьезный». Он очень сердился на Луначарского за его небрежное обращение с книгами, но глубоко уважал за универсальные знания, слушал его разговоры по философии, эстетике, искусству.
Наконец, рядом с отцом жили в снимаемых ими у местных жителей комнатах А.А.Трояновский, Н.В.Крыленко, Инесса Арманд и другие большевики. Все они приходили к отцу за книгами.
Громадная библиотека Н.А.Рубакина, самая большая русская библиотека за пределами России, естественно, привлекала к себе внимание всех русских политэмигрантов, не только читателей, но и писателей, политических деятелей, ученых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
В каждом человеке Рубакина интересовали лишь умственная сторона жизни, умственные интересы и устремления. Этим, видимо, объясняется и его неумение обращаться с детьми, даже какая-то нелюбовь к ним. Помню, меня и брата по утрам, когда мы приходили к отцу здороваться, он целовал и говорил нам – причем совершенно искренне – хорошие теплые слова. Но больше нами совершенно не занимался. Наше воспитание целиком лежало на матери. Отец стал мною интересоваться только тогда, когда я в возрасте 10 – 11 лет начал писать стихи. Лишь такое первое проявление интеллекта и творческого духа у ребенка могло его заинтересовать.
Вся теория библиопсихологии, то есть влияния книги на читателя и читателя на книги и автора, была построена на определении психического типа человека. Как только отношения Рубакина с людьми выходили за пределы чисто интеллектуальных отношений, он терялся, не знал, что говорить, как себя держать, и поэтому людям, недостаточно хорошо знавшим его, он казался неестественным, неискренним. Хотя на самом деле он был очень добрым и сердечным человеком.
Рубакин прекрасно ставил «библиопсихологический диагноз» своим читателям, но он очень плохо разбирался в людях, в их житейской психологии: то слишком доверял им и слишком раскрывался перед ними, то, наоборот, перебарщивал в своем недоверии. Он был очень силен во всем, что касалось интеллекта своих читателей, но совершенно беспомощен перед другими сторонами их жизни.
В том же доме, что Рубакин, на первом этаже жил известный меньшевик, теоретик аграрного вопроса Петр Петрович Маслов. У него с отцом были постоянные столкновения главным образом из-за книг. Маслов брал книги у отца и возвращал их испачканными, грязными, чего отец мой никому не прощал. К тому же отец почему-то всегда не любил меньшевиков. Любопытно, что он даже по внешности их определял, и при этом обычно правильно.
Маслов был очень дружен с Мартовым, который у него постоянно бывал в свои приезды в Кларан. Но Мартова отец тоже не любил и редко с ним виделся.
Из наших соседей-эмигрантов отец особенно дружил с двумя – Егором Егоровичем Лазаревым и Верой Николаевной Фигнер.
Лазарев – небольшого роста худощавый старик с чисто мужицкой бородкой и вообще до того русский на вид, что ни в одной стране его нельзя было бы признать за нерусского, был очень своеобразной личностью. Поскольку он был не только соседом, но и близким знакомым отца, о нем стоит сказать несколько слов.
Лазарев в 70-х годах был членом организации «Земля и воля», был он крестьянского происхождения и остался до конца своей жизни типичным крестьянином. Он привлекался по знаменитому процессу 193-х, был в ссылке в Сибири. В 80-х годах он каким-то образом побывал у Толстого и вел с ним ожесточенные споры по поводу роли насилия в освобождении человечества от пут прошлого. Об этом вспоминал потом в своих записках Сергей Львович Толстой.
После этого Лазарев опять очутился в тюрьме, где Л.Толстой его навещал в 1884 году. И именно тогда Л.Толстой познакомился с российскими тюрьмами и их населением, с уголовными и политическими арестантами. В романе «Воскресение» Л.Толстой даже вывел Лазарева под другим именем.
Лазарев побывал после своего бегства из сибирской ссылки в Америке, потом долго жил в Англии, где, кажется, принимал участие в «Фонде Вольной русской прессы». В начале 900-х годов уже в весьма пожилом возрасте он приехал в Швейцарию, поселился в деревне Божи над Клараном, купил или арендовал там крестьянскую ферму и жил, продавая швейцарцам, а главным образом иностранцам и в гостиницы молоко. Лазарев говорил и по-английски и по-французски, и на обоих этих языках отвратительно, с отчаянным русским произношением. Он очень любил музыку и постоянно приходил к нам по вечерам послушать игру на рояле моей мачехи, Людмилы Александровны. Он был весьма глуховат, но это не мешало ему слушать музыку. Впоследствии, после первой мировой войны, он продал ферму в Божи и переселился в Прагу, куда увез и свой интереснейший архив. Меня он очень интересовал как участник «хождения в народ» в 70-х годах – он об этом рассказывал очень красочно.
В Швейцарии он примкнул к эсерам. К сожалению, эсеры его увлекли в бездну реакции, и после Октябрьской революции он стал, как и Брешко-Брешковская, ярым реакционером и противником Советской власти.
Весьма часто Рубакин виделся с Верой Фигнер, которая поселилась рядом в доме через дорогу. К ней он относился с особенным уважением не только потому, что это была знаменитая революционерка, просидевшая 25 лет в Шлиссельбургской тюрьме-крепости, но и потому, что это был действительно замечательный человек.
Небольшого роста, не очень полная, с седеющими, но не совсем седыми волосами, с чертами лица, красивыми даже в старости, с глубоким грудным голосом, она сразу же производила на всех впечатление какого-то особого обаяния и нравственной силы. Это была женщина властная по своему характеру, непоколебимая в своих взглядах, в своей революционности.
Она часто бывала у нас на вечерах, так как страстно любила музыку и особенно ценила мягкую, задушевную игру моей мачехи.
Во время первой мировой войны у Рубакина работали крупный польский революционер Феликс Кон и его дочь Елена.
Недалеко от Веве, в Сен-Леже, жил Анатолий Васильевич Луначарский, с которым Рубакин весьма сблизился и который постоянно у него бывал, брал книги в библиотеке, а когда уезжал, то переписывался с ним. Луначарский был тогда корреспондентом разных русских прогрессивных газет, нуждался, как и все эмигранты, и часто обращался к отцу с просьбами помочь ему в получении работы в том или другом журнале или газете. Луначарский при его громадной и энциклопедической эрудиции мог бы быть хорошим советником отца по некоторым вопросам, отец, правда, относился к нему несколько скептически, а иногда и прямо говорил, что «Луначарский – человек несерьезный». Он очень сердился на Луначарского за его небрежное обращение с книгами, но глубоко уважал за универсальные знания, слушал его разговоры по философии, эстетике, искусству.
Наконец, рядом с отцом жили в снимаемых ими у местных жителей комнатах А.А.Трояновский, Н.В.Крыленко, Инесса Арманд и другие большевики. Все они приходили к отцу за книгами.
Громадная библиотека Н.А.Рубакина, самая большая русская библиотека за пределами России, естественно, привлекала к себе внимание всех русских политэмигрантов, не только читателей, но и писателей, политических деятелей, ученых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60