Он вытер рот и уже бодро посмотрел вокруг.
– А теперь во имя отца… – сказал он, зашагав вперед.
– Отец мой… – начал было эконом, но, заметив недоброжелательный взгляд квестаря, умолк.
– Что тебе?
– Отец мой… что со мной будет?
– Ты – мой пленник и помалкивай.
– Да я боюсь.
– Мне надо уладить кое-какие дела, а затем, хам ты этакий, я пойду к тебе за обещанным вином, которое к тому времени станет более выдержанным и более приятным на вкус. А теперь ступай за мной.
– А мой пан? Ведь если он узнает, то повесит меня обязательно.
– Это было бы неплохо, потому что ты самый настоящий прохвост, но повесить тебя имею право только я. Исповедать тебя и повесить. А раз я подарил тебе твою мерзкую жизнь, то ты не дрожи от страха, я этого не люблю.
– А моего пана ты не боишься?
Квестарь засмеялся: к нему вернулось хорошее настроение.
– Как же можно бояться того, чего нет?
– То есть как это нет?
– Для меня никакого пана нет; поэтому и твоего тоже нет. Это простой логический вывод. А чего нет, того и бояться нечего. Понял?
– Понял.
– Ничего ты не понял. Но это и лучше. На что тебе ум, когда мудрецы без сапог ходят.
– А если бы мой пан тут появился, то его тоже не было бы? Скажи, отец мой.
– Если бы он явился, то для меня его не было бы, а для тебя он был бы, потому что, будучи твоим паном, он здесь был бы паном для тебя, а поскольку он не мой пан, для меня его не было бы. Понял?
– Понял.
– Ничего ты не понял, потому что болван.
– Но мой пан – для всех пан.
– Мелешь, как пузатый капуцин на ярмарке. Говорю тебе: если его нет, то нет и пана. Из этого ясно следует, что поскольку ты есть, то ты и пан. А поскольку я с тобой, то я – твой пан, ибо я есть. А что есть, то есть. Понял?
– Все понял.
– Ох, сдается мне, что ты поглупел еще больше, чем прежде.
Эконом почесал затылок.
– Отец мой, если мой пан нас встретит, то кто будет моим паном? Ты или мой пан?
– Я скажу твоему пану, что я тебя повесил.
– Но ведь я жив.
– Для него ты висишь, а тело твое клюют вороны и пожирают лесные звери.
– А для тебя?
– Для меня, поскольку я тебя не повесил, ты принадлежишь мне, и закрой свою мельницу, мне противна твоя тупость. Птицы начинают петь, нам пора в путь.
Они двинулись по дороге, ведя за собою коня, на котором были привьючены бочка и мешок квестаря. Шли не торопясь. Квестарь бормотал вполголоса какие-то забавные монологи, при этом он улыбался и весело подмигивал. Эконом все время прислушивался, не раздастся ли на дороге конский топот, и заодно высматривал местечко, куда при случае можно было бы дать тягу. Было тихо, но природа поспешно пробуждалась к жизни, и хор пернатых становился все громче.
Квестарь с экономом безмятежно отмерили добрый кусок дороги и вдруг услышали в придорожных кустах какое-то повизгивание, кряхтение, шепот и приглушенный смех. Эконом вздрогнул и вмиг спрятался за лошадь. Квестарь приподнял рясу и отважно полез в кусты. Он раздвинул ветки и даже причмокнул от удовольствия. Затем поманил эконома. Тот осторожно приблизился, дрожа всем телом, готовый улизнуть при первой опасности. Но то, что он увидел, заставило его забыть всякую осторожность. Эконом остановился как вкопанный и разинул рот.
На прогалине в ивняке лежали на траве молодая девушка и отец-францисканец в коричневой рясе. Монах действовал весьма смело, а девица, визжа и захлебываясь от удовольствия, хлопала его по рукам, шарившим с довольно определенной целью. Монах целовал ее в губы, что-то горячо говорил и делал это весьма свободно, не встречая со стороны девицы особого сопротивления. Квестарь смотрел с величайшим удивлением на ее обнаженные бедра, приминавшие траву. Брат Макарий с экономом так и стояли бы как пни, если бы их не заметила девица. Протянув к ним руку, она весело воскликнула:
– Ну и урожай на монахов в такую раннюю пору!
Францисканец, злой оттого, что ему помешали совершить утреннее моление, обернулся и закричал:
– Как вам не стыдно, грешники без чести и совести, подсматривать за молодой девушкой.
– Действительно, это дело позорное, недостойное одеяния, которое я ношу, – ответил брат Макарий, – но мой грех уменьшается троекратно, поскольку предмет греха обладает такими замечательными достоинствами.
– Хорошо сказано, отец мой, – заявил францисканец, – и я с тобой согласен in extenso. То, что так захватывает наши души, возвышает нас, даже если это само по себе и является чем-то греховным.
– Неужели и ты, отец мой, умеешь говорить такие слова? – воскликнула девица. – Так укладывайся рядышком, тогда я буду чувствовать себя совсем как в раю.
– Дело это само по себе стоящее, – ответил брат Макарий. – Меня несколько смущает лишь присутствие отца-францисканца, он, как я вижу, в этих делах большой мастер и с ним соперничать, пожалуй, нелегко.
– Кто от поединка уклоняется, у того сабля ржавеет, – засмеялась девица.
– Эй, Кася! – пожурил ее францисканец. – Кто беззаботно транжирит свое богатство, того ожидают вечные муки.
– Правильно, – добавил брат Макарий, – обладание богатством налагает на нас обязанность скромности.
Девица сложила руки, прикрывая груди, нескромно высовывавшиеся наружу, изогнулась, как горностай, и подмигнула квестарю.
– Странно. Ведь скромность противоположна греху гордыни, который требует самого сурового наказания. А разве это не гордыня относиться с презрением к тому, что может доставить удовольствие другим. Разве можно лишать ближних радости? Разве можно впадать в гордыню из-за того, что дала природа?
– Девица отчасти права, – заключил францисканец, – так как гордыня ведет к эгоизму. Да что бы она одна делала со всем тем, что у нее есть?
– Вот именно, что бы я делала? – засмеялась красавица.
Брат Макарий почесал бородавку.
– Безусловно, это дело достойно одобрения. Меня просто удивляет твоя мудрость, Кася, и то, что ты так смело идешь на самоотречение и возвеличиваешь добродетель, именуемую скромностью. Небо не оставит тебя, и на тебя снизойдут необыкновенные милости. Моя мамаша всегда говорила мне: «Сын мой, смотри никогда не возносись над другими, а что имеешь хорошего – поделись, потому что другим, может быть, как раз этого и не хватает». Умная была у меня матушка, как теперь убеждаюсь.
– А я, – сказал францисканец, – больше всего ценю искусство исследования и не пропускаю ни малейшей возможности, чтобы не изучить чего-нибудь. Вот, например, иду я сегодня, прославляя всевышнего, давшего природе стократ по сто способов проявления его могущества в прекрасном труде созидания, как вдруг вижу Касю, которая прилегла отдохнуть у дороги. Из чисто философских побуждений я начал ее исследовать. Ведь если мы восхищаемся красотами природы, утренним великолепием, алмазной чистотой росы, можно ли пренебречь познанием красоты человека?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– А теперь во имя отца… – сказал он, зашагав вперед.
– Отец мой… – начал было эконом, но, заметив недоброжелательный взгляд квестаря, умолк.
– Что тебе?
– Отец мой… что со мной будет?
– Ты – мой пленник и помалкивай.
– Да я боюсь.
– Мне надо уладить кое-какие дела, а затем, хам ты этакий, я пойду к тебе за обещанным вином, которое к тому времени станет более выдержанным и более приятным на вкус. А теперь ступай за мной.
– А мой пан? Ведь если он узнает, то повесит меня обязательно.
– Это было бы неплохо, потому что ты самый настоящий прохвост, но повесить тебя имею право только я. Исповедать тебя и повесить. А раз я подарил тебе твою мерзкую жизнь, то ты не дрожи от страха, я этого не люблю.
– А моего пана ты не боишься?
Квестарь засмеялся: к нему вернулось хорошее настроение.
– Как же можно бояться того, чего нет?
– То есть как это нет?
– Для меня никакого пана нет; поэтому и твоего тоже нет. Это простой логический вывод. А чего нет, того и бояться нечего. Понял?
– Понял.
– Ничего ты не понял. Но это и лучше. На что тебе ум, когда мудрецы без сапог ходят.
– А если бы мой пан тут появился, то его тоже не было бы? Скажи, отец мой.
– Если бы он явился, то для меня его не было бы, а для тебя он был бы, потому что, будучи твоим паном, он здесь был бы паном для тебя, а поскольку он не мой пан, для меня его не было бы. Понял?
– Понял.
– Ничего ты не понял, потому что болван.
– Но мой пан – для всех пан.
– Мелешь, как пузатый капуцин на ярмарке. Говорю тебе: если его нет, то нет и пана. Из этого ясно следует, что поскольку ты есть, то ты и пан. А поскольку я с тобой, то я – твой пан, ибо я есть. А что есть, то есть. Понял?
– Все понял.
– Ох, сдается мне, что ты поглупел еще больше, чем прежде.
Эконом почесал затылок.
– Отец мой, если мой пан нас встретит, то кто будет моим паном? Ты или мой пан?
– Я скажу твоему пану, что я тебя повесил.
– Но ведь я жив.
– Для него ты висишь, а тело твое клюют вороны и пожирают лесные звери.
– А для тебя?
– Для меня, поскольку я тебя не повесил, ты принадлежишь мне, и закрой свою мельницу, мне противна твоя тупость. Птицы начинают петь, нам пора в путь.
Они двинулись по дороге, ведя за собою коня, на котором были привьючены бочка и мешок квестаря. Шли не торопясь. Квестарь бормотал вполголоса какие-то забавные монологи, при этом он улыбался и весело подмигивал. Эконом все время прислушивался, не раздастся ли на дороге конский топот, и заодно высматривал местечко, куда при случае можно было бы дать тягу. Было тихо, но природа поспешно пробуждалась к жизни, и хор пернатых становился все громче.
Квестарь с экономом безмятежно отмерили добрый кусок дороги и вдруг услышали в придорожных кустах какое-то повизгивание, кряхтение, шепот и приглушенный смех. Эконом вздрогнул и вмиг спрятался за лошадь. Квестарь приподнял рясу и отважно полез в кусты. Он раздвинул ветки и даже причмокнул от удовольствия. Затем поманил эконома. Тот осторожно приблизился, дрожа всем телом, готовый улизнуть при первой опасности. Но то, что он увидел, заставило его забыть всякую осторожность. Эконом остановился как вкопанный и разинул рот.
На прогалине в ивняке лежали на траве молодая девушка и отец-францисканец в коричневой рясе. Монах действовал весьма смело, а девица, визжа и захлебываясь от удовольствия, хлопала его по рукам, шарившим с довольно определенной целью. Монах целовал ее в губы, что-то горячо говорил и делал это весьма свободно, не встречая со стороны девицы особого сопротивления. Квестарь смотрел с величайшим удивлением на ее обнаженные бедра, приминавшие траву. Брат Макарий с экономом так и стояли бы как пни, если бы их не заметила девица. Протянув к ним руку, она весело воскликнула:
– Ну и урожай на монахов в такую раннюю пору!
Францисканец, злой оттого, что ему помешали совершить утреннее моление, обернулся и закричал:
– Как вам не стыдно, грешники без чести и совести, подсматривать за молодой девушкой.
– Действительно, это дело позорное, недостойное одеяния, которое я ношу, – ответил брат Макарий, – но мой грех уменьшается троекратно, поскольку предмет греха обладает такими замечательными достоинствами.
– Хорошо сказано, отец мой, – заявил францисканец, – и я с тобой согласен in extenso. То, что так захватывает наши души, возвышает нас, даже если это само по себе и является чем-то греховным.
– Неужели и ты, отец мой, умеешь говорить такие слова? – воскликнула девица. – Так укладывайся рядышком, тогда я буду чувствовать себя совсем как в раю.
– Дело это само по себе стоящее, – ответил брат Макарий. – Меня несколько смущает лишь присутствие отца-францисканца, он, как я вижу, в этих делах большой мастер и с ним соперничать, пожалуй, нелегко.
– Кто от поединка уклоняется, у того сабля ржавеет, – засмеялась девица.
– Эй, Кася! – пожурил ее францисканец. – Кто беззаботно транжирит свое богатство, того ожидают вечные муки.
– Правильно, – добавил брат Макарий, – обладание богатством налагает на нас обязанность скромности.
Девица сложила руки, прикрывая груди, нескромно высовывавшиеся наружу, изогнулась, как горностай, и подмигнула квестарю.
– Странно. Ведь скромность противоположна греху гордыни, который требует самого сурового наказания. А разве это не гордыня относиться с презрением к тому, что может доставить удовольствие другим. Разве можно лишать ближних радости? Разве можно впадать в гордыню из-за того, что дала природа?
– Девица отчасти права, – заключил францисканец, – так как гордыня ведет к эгоизму. Да что бы она одна делала со всем тем, что у нее есть?
– Вот именно, что бы я делала? – засмеялась красавица.
Брат Макарий почесал бородавку.
– Безусловно, это дело достойно одобрения. Меня просто удивляет твоя мудрость, Кася, и то, что ты так смело идешь на самоотречение и возвеличиваешь добродетель, именуемую скромностью. Небо не оставит тебя, и на тебя снизойдут необыкновенные милости. Моя мамаша всегда говорила мне: «Сын мой, смотри никогда не возносись над другими, а что имеешь хорошего – поделись, потому что другим, может быть, как раз этого и не хватает». Умная была у меня матушка, как теперь убеждаюсь.
– А я, – сказал францисканец, – больше всего ценю искусство исследования и не пропускаю ни малейшей возможности, чтобы не изучить чего-нибудь. Вот, например, иду я сегодня, прославляя всевышнего, давшего природе стократ по сто способов проявления его могущества в прекрасном труде созидания, как вдруг вижу Касю, которая прилегла отдохнуть у дороги. Из чисто философских побуждений я начал ее исследовать. Ведь если мы восхищаемся красотами природы, утренним великолепием, алмазной чистотой росы, можно ли пренебречь познанием красоты человека?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71