Мы стоим, тяжело дыша и не глядя друг на друга.
Подбегают ребята.
– С ума сошли! – кричат они. – Чуть не расшиблись!
Девочки окружают Катарину. Парень наклоняется к колесу.
– Четыре спицы, – говорит он. – Теперь не поездишь. У тебя что, тормоз отказал?
– Да, – говорю я.
Постепенно страсти утихают, и мы все движемся по дорожке, ведя в руках велосипеды.
Мы с Катариной идем последними. Некоторое время мы молчим.
– Ты мне ничего не сказала, – наконец говорю я.
– Я тебе потом скажу.
– Когда?
– Приходи сегодня вечером к нам, – говорит Катарина.
Краус открыл дверь и увидел меня, нарядного и приглаженного.
– А-а, – сказал он, – это ты…
– Здравствуйте.
– Здравствуй.
Я протягиваю руку. Краус пожимает ее. Я напряжен, взволнован и поэтому не замечаю сдержанности Крауса. Я вхожу в комнату и вглядываюсь.
– А Катарина где?
– У себя, – говорит Краус. – Погоди… Опять раздается звонок в дверь, и Краус идет открывать.
Оставшись один, я отворяю дверь в соседнюю комнату и останавливаюсь на пороге.
Катарина в новом платье, в туфлях на высоком каблуке поправляет шелковый чулок на высокой ноге. Она быстро поднимает голову, и две секунды мы смотрим друг на друга. Потом она резко опускает платье, и я отступаю назад, прикрывая дверь.
Плохо соображая, я слышу голоса и поднимаю голову. В комнату входят Краус и незнакомый светловолосый мужчина лет тридцати. Он одет в элегантный костюм. Плащ висит у него через руку.
Встретив мой смятый и настороженный взгляд, он кланяется. Я нехотя отвечаю.
– Катарина готова? – спрашивает блондин.
– Переодевается, – отвечает Краус. Блондин смотрит на часы.
– Извините меня, – говорит он. – Я чертовски аккуратен. Это моя слабость.
У него крошечные усики и твердый рот. Он не только чертовски аккуратен, он чертовски красив. Я чувствую, как у меня от гнева начинают округляться глаза.
Прерывая молчание, входит Катарина. Я оборачиваюсь к ней. Но это не прежняя Катарина. Это красивая, нарядная, немного бледная молодая женщина. Совсем чужая. Она проходит мимо меня, и блондин, улыбнувшись, пожимает ее протянутую руку.
– Катарина… – говорю я. Все оборачиваются ко мне. На меня, видимо, тяжело смотреть.
– Разве ты не сказала ему, что уходишь? – сурово спрашивает Краус.
– Я же не знала, – тихо отвечает Катарина.
– Она не знала, – подтверждает блондин. Никто теперь не смотрит на меня.
– Катарина… – говорю я. – Разве ты забыла?
– Мы опаздываем, – мягко говорит блондин.
Я оборачиваюсь к нему. Я смотрю на его отвратительные усики.
– Вы не опоздаете, – говорю я. – Вы всюду успеете. Как пишут в плохих романах… вы чертовски аккуратны.
– Ну-ну, малыш… – улыбаясь, говорит блондин, но глаза у него холодные. Я делаю шаг вперед.
– Алеша! – громко говорит Катарина.
Я смотрю на нее. Глаза у нее отчаянные.
Я выбегаю в дверь.
Я сбегаю по лестнице и выскакиваю из парадного.
Остановившись у ворот, я затравленно оглядываюсь по сторонам. Сумрачный вечер в переулке. Черная «эмка» стоит у ворот. Булыжники мостовой текут вниз по переулку и сворачивают за угол.
Я слышу скрип песка под ногами идущих и стискиваю кулаки.
Из ворот выходят Краус с Катариной и блондин. Блондин подходит к черной «эмке», отворяет дверцу, и Катарина, не глядя на меня, садится в машину.
Ко мне подходит Краус.
– Того, о чем ты думаешь, не бойся, – говорит он. – Я тебя в обиду не дам. Ты мне веришь?
Я смотрю в землю.
– Красавец мужчина, – говорю я. – Кто этот тип?
– Случайный знакомый, – говорит Краус. – Проездом на один день. Надо его сводить в театр. Будь молодцом.
Он пожимает мне локоть и идет к машине. Я иду по переулку и слышу, как, фырча, отъезжает в противоположную сторону машина, увозящая Катарину.
Потом раннее утро. Деревья стоят в росе. Школа еще пустая.
Дверь в радиоузел, где я вожусь с радиолой, отворилась, и вошла Катарина. Я поднял голову.
– Здравствуй, – сказала она. – Не сердись на меня. Я не хотела.
Она пришла ко мне в это раннее утро свежая и веселая. Попросила завести «Я люблю тебя, Вена». Закружилась по комнате.
Мне больно смотреть на нее – так она хороша, и я отвожу глаза.
Она останавливается.
– Я бы этот вальс до смерти танцевала, – говорит она. – Самый мой любимый вальс… А твой?
– Конечно, – отвечаю я.
– Обещай мне одну вещь, – говорит она.
– Какую?
– Если ты когда-нибудь приедешь в Вену, приди на кладбище к памятнику Штрауса.
– А ты?
– Что?
– Разве мы не вместе приедем? – спрашиваю я. – Когда произойдет мировая революция…
– Конечно, – быстро отвечает Катарина. – Знаешь что?
– Что?
– Хочешь меня поцеловать? – спрашивает она.
Я не сразу понимаю услышанное и смотрю на нее почти испуганно.
– Ну?… – говорит она.
Я поднимаюсь и медленно иду к ней непослушными ногами.
Она закрывает глаза.
Я обнимаю ее за шею, и голова у нее откидывается.
И тогда мы целуемся долго-долго, пока не задыхаемся…
…Раздается удар колокола, и мы отрываемся друг от друга.
Слезы катятся у нее из глаз.
Мы стоим на платформе вокзала, и вагоны уходят в легкий туман. Перрон блестит, как зеркало.
Это Катарина уезжает. Куда она уезжает, мне не сказали. Я мог бы даже не знать этого. Катарина настояла.
– Прощай, – говорит Катарина. – Последний звонок… Помни меня…
– Всегда… – говорю я.
Она поворачивается и бежит к поезду, где ее ждет Краус в мокром плаще и в берете. Она входит в вагон, и поезд тихо идет со станции.
Стоящий поодаль военный подходит ко мне. Я тупо гляжу в землю.
Обняв меня за плечи, военный ведет меня к вокзалу по пустому перрону.
Глава 5. «РИО-РИТА».
Мы идем по ночной Семеновской. Катя молчит, я молчу. Пофыркивая, летят редкие такси. Все я видел и все я здесь, на Семеновской, знаю.
О прошлом поговорили. Теперь на вечер сходим. И то, что впереди, мне известно, и то, что позади. Впереди налево, например, метро Электрозаводская, направо по переулку – телевизионный театр, до этого – театр Моссовета, а до этого – Введенский народный дом, где когда-то в густом ночном саду я играл в казаки-разбойники, и в Чапаева, и в индейцев.
А вон впереди и школа огнями сияет, и доносится танцевальная музыка. Слышно даже, как тенор поет по-английски «Хэвэн, ай эм хэвэн…».
– Он поет, что он в раю, – говорит Катя. – Вы понимаете слова?
– Нет. Мы учили немецкий, – говорю я.
– Ваше поколение было совсем другое?
– Каждое следующее поколение хуже предыдущего, – говорю я.
– Вот как?
– А как же? Мы вам говорим, что вы хуже, а нам родители. И так последнюю тысячу лет все хуже и хуже. Катя молчит.
– Стали много о поколениях болтать. То поколение, это. Все стали воспоминания писать. Мальчишка переходит в девятый класс, пишет воспоминания о восьмом. И все эпоха – эпоха косых воротничков, эпоха галстуков-бабочек, эпоха песни «Ландыши».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32