ТВОРЧЕСТВО

ПОЗНАНИЕ

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Он невыразительно буркнул:
— Ну.
— Признаётесь, что рубили насмерть наших товарищей?
— Ну!
Зиновий Силыч приостановил дыхание, чувствуя себя как бы в тупике; отхлебнул чаю, обжёгся и вскричал:
— Ну, хорошо! Ну, надо же и объяснить... — повторил за казаком “ну”, не заметив этого. Было неуютно от ощущения некой недостаточности, что портила всё дело. Схватил газету, расправил: — Съезд советов, он проходил в Оренбурге, постановил... Слушайте! “Ввести на хлеб твёрдые цены, в кратчайший срок организовать при волостных советах продотряды, не останавливаться ни перед какими мерами для обеспечения хлебом трудящихся...”
Обескуражила мысль: кому он читает? Это же тупица, недоумок! Зиновий Силыч оставил газету и, положив правую руку на револьвер, проговорил с деланно равнодушной суровостью:
— Убью на месте...
Казак смотрел с холодным презрением, и комиссар закричал:
— Увести-и! Следующего!
Этот оказался таким же бородачём, а сложением так и покрепче. Житор, держа обеими руками газету, смерил его взглядом исподлобья.
— За нами вся рабоче-крестьянская Россия! В каждом номере печатается, что трудовое казачество тоже за нас. Сказано — читаю: “Казаки нескольких станиц собрались и решили добровольно сдать советской власти четыреста пудов...”
Станичник громко хмыкнул, обнажив белые здоровые зубы, бросил с упорно-глубокой ненавистью:
— Ваши газетки смердят!
Когда его вывели, заглянул батрак, пояснил:
— Очень регилиёзные! Окромя себя, никому из своей кружки воды не дадут — староверы.
Зиновий Силыч, люто злой, пил чай мелкими частыми глотками и молчал. Батрак сообщил:
— Самый-то богатей Кокшаров, известный враг, сбежал.
— Что-оо?! Давно-о?
— Люди грят: не боле, как недавно. В санях с бабой и с дочерьми.
Комиссар бросился из горницы и стал жестоко, с обидными словечками разносить своих за то, что упустили беглеца. Бывший улан большевик Маракин заметил: полями сейчас не уехать; снег подтаял — лошади увязнут. А по дорогам у саней нынче ход нешибкий: пожалуй, можно догнать... Вскоре из станицы пустились намётом три разъезда, из-под копыт летели ошмётки грязи и мокрого сбившегося в диски снега.
Зиновий Силыч, страстный чаёвник, предавался своей слабости, и когда бывал доволен, и когда злобился. Он успел напиться чаю, по выражению Будюхина, “до горла”, как, вбежав, доложили — богатей настигнут. Житор сидел за столом обильно вспотевший, волосы стали словно мыльные. Помощники стояли, ожидая. Выдерживая их в положении молчаливого почтения, он принялся причёсываться: на волосах после гребня оставались влажные борозды.
— Поглядим его хозяйство! — Встал, вдел руки в рукава поданной Будюхиным шинели.
К прошлому урожаю Кокшаров поставил новый амбар взамен старого подгнившего. Пересекая двор, Житор посматривал на прочную постройку и нехорошо улыбался. Позади шёл хозяин, сопровождаемый отрядниками, что держали винтовки наперевес. Он вдруг забежал вперёд и встал в распахнутых дверях амбара — немолодой, в самотканых штанах, в изрядно поистёртом нагольном полушубке. Комиссар посерьёзнел, спрашивая:
— Всегда одеваетесь под бедняка?
— Одет, как привычен! Беднее других я не был, но и в богачи не вышел, — казак уведомил с кажущимся безразличием: — У меня пятьдесят две десятины земли.
Житор со звенящей злостью произнёс:
— Мало? А в средней полосе мужик при пяти десятинах — счастливец!
Кокшаров хотел ответить, но тут батрак, быстро толкнув его, проскочил в амбар, устремился к сусекам.
— Вот он — хлебушек отборный! И это не богачество?
Хозяин ринулся за ним, с размаху треснул кулаком по затылку, схватив за волосы, развернул к себе, сжал горло:
— Я тя, х...ету, сроду не нанимал! Что затрагиваешь?
Батрак выкрикнул во всю силу лёгких: — А-ааа! — и захрипел. Красные ударами прикладов свалили казака. Когда он поднялся с окровавленной головой, его схватили за плечи; комиссар указал на батрака, что уже жадно рылся в россыпи зерна:
— В первую очередь ему будет уделено от твоей земли!
Кокшаров вмиг выдрался из полушубка, оставив его в руках отрядников, протянул руки к лицу Житора, ухватил за ухо. Маракин, дюжий сноровистый кавалерист, взмахнул шашкой: лезвие рассекло локтевой сустав — казак вскинулся всем телом, стал заваливаться... Маракин рубнул вторично — рука ниже локтя отделилась, из культи густо ударила кровь.
Комиссар, прижимая ладонью едва не оторванное ухо, приказал перетянуть жгутом культю упавшего в беспамятстве. Один из красногвардейцев, трогая носком ботинка отсечённую руку, спросил:
— А это куда?
Зиновий Силыч повторил как бы в изумлении:
— Куда это? Родным отдать!
Жена Кокшарова сама не своя стояла во дворе у саней; с нею дочери — лет шестнадцати и лет десяти. Что произошло в амбаре — не видели. Батрак разгорячённо подбежал, протянул казачке синевато-серую отрубленную руку мужа, осклабился:
— Отпойте и упокойте!
Воздух резнули жуткий вопль и истошный детский плач.
Комиссар возвратился к пятистенке, где у овчарни ожидало восемнадцать приговорённых. Казак, на допросе не сказавший ничего, кроме “ну”, и другой, белозубый, были посланы под охраной — приволочь Кокшарова. Они взяли его на руки и бережно принесли.
Житор зычно обратился к красногвардейцам:
— Исполним священный приговор над контр-р-революцией...
Через околицу гуськом потянулись фигуры, дальше начинался спуск в овражек. Кокшарова несли, он бормотал в бреду невнятицу и вдруг, на миг опомнившись, выговорил: — Хорунжий вам воздаст! — Обрубок руки перевязали плохо: на тающем снегу оставались буровато-пунцовые пятна.
Красногвардейцы шли оживлённой массой. Комиссару на пострадавшее ухо наложили повязку. Он ехал верхом, недоступно замкнувшийся в себе, — из-под сдвинутой набок папахи сверкал чистый туго охватывающий голову бинт.
От овражка донёсся нестройный залп: несильно, но отчётливо ответило эхо. Затем долетело стенание, нагнавшее на станицу нестерпимый ужас; стукнули негромкие выстрелы. Они раздавались ещё минут пять; жители поисчезали с улицы.
4
Улица, когда стали видны приближающиеся эмка и “чёрный ворон”, вымерла. Гости подкатили к избе, которую занимал местный уполномоченный милиции с семьёй. Увидев перед своими воротами столь высокое начальство, он затрясся мелкой дрожью; страх, что это его приехали арестовать, лишил способности что-либо делать. Приотворив створку ворот, уполномоченный выглядывал из-за неё не то с гримасой ужаса, не то с какой-то странно-лукавой ухмылкой. Марат Житоров всё понял:
— Мы проездом. В колхоз “Изобильный”.
Восковое лицо хозяина порозовело, он открыл ворота во всю ширь, метнулся в сени, появился со сверкающим ножом в руке и опрометью понёсся в хлев.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116