Из этого предания я выделил для себя важный момент, объясняющий чувство вины, которое прослеживается у созидателей во всех действиях, сопровождающих основание деревни-государства-микрокосма, а именно: интересно, как бы развивались события, если бы за огромными обломками скал и глыбами черной окаменевшей земли их встретили аборигены? Бой между вторгшимися, которые были вооружены и имели даже пушки, – то есть созидателями, ведомыми Разрушителем, – и аборигенами был бы кровопролитным и неравным. Не есть ли крайне важное в мифе упоминание о зловонии, окутавшем всю долину, скрытый намек на кровавую бойню?
Когда я, сестренка, приехал в Мексику, то часто обращал внимание на проявления чувства вины, которое испытывают живущие сейчас вместе с индейцами и метисами потомки тех, кто перерезал ацтеков – коренных жителей этих мест, и я всякий раз мысленно возвращался к своим призрачным видениям детства. Сон о солдатах китайской армии, схвативших меня на основе приказа о чрезвычайном положении, можно было бы истолковать как возмездие за содеянное предками, и эта догадка вселила в меня страх и отчаяние. В многозначности сна, в котором китайские оккупанты разрушили мир моего родного языка, поставив под сомнение возможность описать мифы и предания нашего края, нашла отражение и тайная надежда, вынашиваемая мной с детства: о, если бы удалось бежать от огромной ответственности за возложенную на меня работу, работу, к которой я только что приступил, – описание мифов и преданий нашего края…
6
Утром, собираясь покинуть отель, я так и не отыскал возле кровати ключ от комнаты. Однако не придал этому особого значения – в отеле, где до рассвета шныряют проститутки, а постоянно проживающих вообще, по-видимому, нет, портье вряд ли уже поднялся. А если говорить честно, я не находил в себе сил копаться в сползшем на пол грязном покрывале, в сбитых простынях и одеялах. Но когда мы пересекли темный холл, из-за стеклянной перегородки мужской голос потребовал сдать ключ. Рейчел отнеслась к требованию с полной серьезностью и вернулась в номер за ключом. Если близкая возмущению критическая позиция, занятая Рейчел в отношении попойки, устроенной мной и колумбийским художником, диктуется этическими нормами той местности, где она выросла, не должна ли такая девушка испытывать невыносимый стыд за то, что после ночи, проведенной с японцем, ей еще выговаривает какой-то ночной портье-мексиканец?
Однако, сестренка, когда через некоторое время Рейчел появилась с ключом и подошла к окошечку, чтобы сдать его, она с той же серьезностью извинилась перед мексиканцем и, не теряя самообладания, широким шагом подойдя ко мне, сказала:
– Чтобы у вас, профессор, не осталось плохих воспоминаний о прошлой ночи…
Весь вестибюль утопал в темно-красных, почти черных цветах и в яркой зелени бугенвиллей, и, пока мы шли по нему, я не знал, куда девать свое багровое от стыда лицо. Я не мог не признать, что такое непринужденное поведение Рейчел свидетельствовало о том, что ей присущи качества, которые ставят ее надо мной. Мы шли по широкой улице Инсургентов; я – мужчина, причем старше по возрасту, – был не в состоянии взять под защиту эту девушку-иностранку, с которой провел ночь, и всем своим поведением демонстрировал эту немощь. Зная, что Рейчел живет где-то поблизости, я все равно не проявил ни малейшего желания проводить ее и эгоистично направился в сторону своего дома, а Рейчел, приняв это как должное, пошла меня проводить.
Несколько кварталов Рейчел шагала молча, потом остановилась и, вильнув широкими бедрами, по-собачьи преданно посмотрела на меня. На маленьком жалком личике, которое так не шло к ее мощному телу, набухли синеватые жилки – казалось, вот-вот оно порозовеет от утренней прохлады. Расставшись с Рейчел, я пошел вперед, потом оглянулся – перейдя широкую улицу Инсургентов, тяжелой походкой пожилой крестьянки она вошла в переулок.
Я открыл дверь своей комнаты и окунулся в привычный запах – не просто свой собственный, а присущий любому жилищу японца; обитай здесь мексиканец, запах был бы совсем другим. Я стоял в полной темноте – шторы были задернуты – и не зажигал электричества. Терзаясь стыдом и духовно, и физически, я не только не желал признавать за собой каких-либо достоинств, присущих человеку нашего края, но, напротив, выискивал в себе недостатки, свойственные японцу, то есть хотел осознать себя тем самым человеком, от которого исходит запах, наполняющий комнату. Привыкшие к темноте глаза стали различать очертания предметов. Я схватил со стола манго и, ногтями разодрав его, стал сосать душистую мякоть, чтобы утолить жажду.
После этого я повалился на кровать и окунулся в доносившийся с улицы в мою темную комнату шум просыпающегося Мехико. Ты даже представить себе не можешь, сестренка, какими разнообразными звуками наполнен Мехико на рассвете и какой чудовищной силы достигает шум в своей высшей точке. Там, где я живу, источник его – автобусы. За окном, совсем не заглушающим звуков, сворачивая с улицы Инсургентов, на улицу Нуэво-Леоне поднимаются автобусы. Укрыться от рева моторов в постели, естественно, невозможно. Я прекрасно помню день, когда вскоре после приезда в Мехико перебрался в эту комнату. На рассвете, разбуженный чем-то ужасным, я в панике вскочил с кровати: нужно было срочно спасаться – то ли от землетрясения, то ли от наступления танковых бригад восставшей армии. Я бросился к окну и сквозь щель в шторе увидел всего лишь автобус, который поднимался по улице, оставляя за собой шлейф густого черного дыма. В переполненном автобусе я рассмотрел темные, точно закопченные, лица – низкорослые мексиканцы не имели ничего общего с теми, что мне встречались в университете. Только благодаря тому, что это огромное предрассветное племя вывозят на окраину, дневному племени в центре Мехико гарантировано спокойствие, думал я, взвинченный страшным грохотом, который разбил мне сон. Мне даже пришло в голову, что этим ревом мотора специально заглушают вопли рабочих, которых на рассвете набивают в автобусы и везут неизвестно куда.
Автобус, битком набитый рабочими-метисами. Картина показалась мне зловещей, она напомнила об историческом факте: при завоевании нового материка огромное число довольно тщедушных индейцев обрекали на непосильный труд, и они погибали. Ассоциация была тесно связана с моими мрачными смутными мыслями о тех, кто в период основания нашего края стал пленниками, и об их потомках – жертвах гонений.
Предание гласит, что в период основания нашего края произошло расслоение на два племени: на жителей горного поселка и жителей долины. Целью такого разделения в нашем замкнутом районе было, скорее всего, установление системы брака между этими двумя сообществами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142