Брат смотрел на меня осуждающе, глаза его излучали жар. Я почувствовал, как у меня горят щеки и уши и бьется кровь в висках. Я покраснел, как застенчивая студентка.
– Айны, гиляки, ойроты – национальные меньшинства, но ведь они тоже японцы, – сказал я. – Правда, айны, охраняющие свою чистоту, превратились чуть не в музейный экспонат, но гиляки и ойроты, те ассимилировались с японцами. Какой процесс более здоровый? На это так просто не ответишь. Составляют ли такадзёсцы национальность, как, например, гиляки, – я не знаю. Но если, смешавшись с остальными японцами, они ведут в Сугиока жизнь поденных рабочих, это для них, я думаю, не так уж и плохо.
Говоря это, я проникался к себе искренним уважением за то, что писал в воспитательной колонии письма в газету о такадзёсцах, и в то же время ненавидел себя за то, что потом изменил этой идее.
Брат посмотрел на меня презрительно, и я молча прошел через кухню и вернулся в свою комнату. Стакан с водой дрожал у меня в руке, и вода выплескивалась из стакана и холодом проливалась на грудь, колени, ступни. Я выпил еще снотворного, лег, погасил свет и закрыл глаза. Мрачное, злое возмущение брата, черный, как чернила, горький стыд, пережитый мной, – все это смешалось со снотворным и вылилось в какое-то ожесточение. «Стыдно, но забудь о такадзёсцах. Через двадцать лет их не станет, и я окончательно освобожусь от своего стыда. Жалкая деревенька, жалкие людишки – забудь обо всем этом. Я хочу предстать перед людьми таинственным незнакомцем из неведомых, удивительных мест. Я хочу производить впечатление загадочного существа. Мне не осилить других, если я появлюсь как ничем не примечательный сын мелкого торговца из крохотной горной деревушки. Меня просто будут презирать. Чтобы подавлять окружающих, я должен создать впечатление, что родился в каком-то неведомом краю, что я неведомая, загадочная личность. А подавлять окружающих – основной способ подняться на вершину политической карьеры. Я буду врать окружающим. Для этого прежде всего нужно самому поверить в свою ложь. Я не родился в этой паршивой деревушке!»
Я заснул, и мне приснился лесной оборотень. Это был взбешенный дух деревни. Он набросился на меня с обвинениями: «Ты предал деревню, предал людей деревни. И не только предал – ты стыдишься деревни, стыдишься людей деревни». Потом я стал министром, и тогда лесной оборотень снова подступил ко мне: «Хоть ты и стал министром, никто в деревне не гордится тобой. Все возмущены». Тут я услышал, как целый сонм лесных духов, наводнивших долину, поет хором величественно, низкими густыми голосами: «Если ты и взберешься вверх по лестнице успеха, умиротворение все равно не ждет тебя!»
Просыпаясь, я громко рассмеялся, рассмеялся ехидно. Комедия. Прямо мистерия какая-то. Умиротворение – это же комедия. Я даже и помыслить не мог об умиротворении. Но это же был сон, бурливший в моей голове, точно пар. Значит, в темных уголках сознания все же таилось слово «умиротворение». Смех постепенно оставил губы и слетел с моих щек…
– Над чем ты смеялся? Над чем ты громко смеялся в темноте? – спросила мать из другой комнаты. Но я промолчал, сделав вид, что сплю. Завтра же еду в Токио, подумал я. И встречусь с Икуко Савада. Во мне росло чувство страха перед пребыванием в этой деревне.
Глава 2
Токио. Я просыпаюсь в слезах, дрожа всем телом. Токио. Промокший насквозь, как покрытая утренней росой холодная земля, придавленный серым небом Токио, слизывая шершавым языком остатки ночи, лежит, разметавшись, огромный, непропорциональный, абстрактный, как насильник, настигающий свою жертву. Поезд взвыл, нырнув в чрево затихшего Токио. Из ран утреннего токийского неба беспорядочно сочились облака в розовом обрамлении, точно окрашенные по краю разбавленной кровью. Рассвет. Я въезжаю в рассветный Токио на скорости сто километров в час, задыхаясь от влажных испарений. Время, когда все уродливое – от ночной красавицы и до огромного города – лезет в глаза своим уродством – облачный, пахнущий дождем рассвет. Уродству не под силу вынести пронзительный рассвет…
Токио. С волнением и ненавистью смотрю я, как мимо меня бегут, тяжело раскачиваясь, улицы. Токио, он кружит мне голову, вдохновляет, действует как допинг. Он возбуждает, вызывает аллергию, вселяет в сердце тревогу, заставляет обливаться потом и слезами, вздыхать. Пекин, Нью-Йорк, Берлин, Париж, Стокгольм, Москва, Нью-Дели, Лондон, Ванкувер – даже если наступит день, когда я побываю в этих огромных городах, все равно теплое чувство, которое я питаю к Токио, не наполнит моей обтянутой желтой кожей груди под дорожной одеждой. Токио делает меня эротоманом, делает жестоким, делает честолюбцем, делает страстным, заставляет почувствовать горечь смерти от неудовлетворенного желания. Токио. Я хочу тебя. Токио, я хочу наслаждаться тобой, хотя бы разглядывая твои фотографии. Токио. О-о, о-о, Токио. Если бы у тебя был облик женщины, ты стал бы для меня Сикстинской мадонной!
Токио. Ужасная, бешеная скорость, точно пульсом бьет изнутри. Поезд, вздымая невидимые вихри, проносится мимо платформы пригородных электричек. В вихре замер невысокий мужчина с маленькой головой и налитыми мускулами – ему приходится вставать слишком рано, и от недосыпания на его бледном обветренном лице будто чешуя налипла злость и тупость. Кто он, мелкий служащий или рабочий? Несчастный, до самой смерти он будет подниматься чуть свет. Жители Токио, огромное скопище людей, которые живут, любят, имеют прошлое и будущее, я должен всех вас покорить! Чужой – вот кто враг, обнаружил я еще в колонии, когда воспитатель ударил меня. И скопища этих чужих, угнездившись в Токио, превратили его в огромный муравейник. И я с грохотом врываюсь в это скопище, высасывающее последние капли сна, в это скопище чужих. Я овладею Токио, этой крепостью чужих. Я овладею собой в Токио, одинокий среди скопища чужих.
Токио. Раздаются чужие голоса. Тяжелый, твердый чемодан ударяет меня по плечу. Оборачиваюсь – по узкому проходу с трудом протискивается молодой парень, вспухший от обилия вещей, как нерестящаяся креветка. Он растерянно улыбается мне, как сообщнику. Я смотрю на него со всей злостью, на какую способен. Я люблю чувство полного освобождения, которое испытываю всякий раз, прибывая на токийский вокзал, люблю чувствовать напряжение от того, что вокруг чужие люди. Это та минута, когда я чувствую, что путешествие окончено, что я вновь возвращаюсь к настоящей жизни. Подъем, который я ощущаю от этого напряжения, достигшего предела, напоминает физическое возбуждение. Это ощущение переворачивает меня всего, оно наполнено новизной, заставляет сильнее биться сердце, напряженнее звучать голос. Новизна поля боя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103