И в то время как судьба братьев не вмещалась в круг семьи, незаконченная Долл была рождена для того, чтобы жить в нем. Если сама не замыкала этот круг.
Вместе с ситцевым платьишком ее облекало какое-то прирожденное достоинство. Многие станут называть ее мисс Квигли, даже когда она будет ходить босая, и ее еще неродившихся племянников и племянниц станут привозить в двуколках, колясках, а потом и в фордах, чтобы оказать ей уважение. Трудно было сказать, сколько лет Долл Квигли; пройдут годы, а она останется почти такой же. Это была сухощавая рыжеватая девушка, из тех, с кем солнце выделывает бог знает что, и потом для злодейств, учиняемых возрастом, уже ничего не остается. У нее рано выработался прямой аккуратный почерк – она научилась писать у монахинь, – и ее родня очень этим гордилась. Ей приносили переписывать разные бумаги, она садилась за дощатый стол возле лампы, изгибала шею над горестными ямками у ключиц и делала несколько мелких, изящных взмахов рукой над бумагой, будто сначала формируя слова в воздухе, а семья смотрела на нее с гордостью и удивлением, ожидая, когда она начнет писать. Она была выше их, хотя ничуть к этому не стремилась. Люди, приходившие к ним с поручением или просьбой, спрашивали мисс Квигли, предпочитая поверять свои дела именно ей. Она, очевидно, была надежной наперсницей.
Последним отпрыском семейства Квигли был Баб, с лицом младенца и телом молодого мужчины. Он часами валялся под деревьями, грызя прутик. Простодушное добродушие заволакивало расплывчатые черты его длинного лица. Что он добрый, видно было с первого взгляда. Голубые затуманенные глаза были всегда широко открыты. Из его толстого носа текло, но чуть-чуть, и это не вызывало отвращения. Никто, кроме разве случайного прохожего, не пугался Баба Квигли, потому что он был безобиден, как вода. И так же пассивен. Хоть бери да переливай во что угодно. И жил он по воле других – главным образом своей сестры Долл.
Семейство Квигли поселилось и стало обживаться на выбранном им участке, под эвкалиптами, среди зарослей перечной мяты, неподалеку от скипидарных деревьев. Их дом был вполне похож на дом благодаря изобретательности двух сыновей, которые чутьем угадывали, как надо делать то или другое. Семейству повезло – они обнаружили на участке родник, и Баб Квигли, сидя на камне среди зарослей дернистого луговика, смотрел, как сочится вода, а другие тем временем продолжали свое дело и устраивали жизнь, не обращая на него внимания. Баб, наблюдавший за ними так же пристально, как он наблюдал за головастиками, не обижался на это. Он обижался только, если его сестра Долл куда-то уходила без него. Тогда он принимался бегать взад и вперед на длинных своих ногах-жердинах, искал ее и плакал, и его слюнявое отчаяние среди молчаливых зарослей казалось страшным.
Иногда Долл Квигли брала с собой Баба, и они шли к задней двери паркеровского дома, чтобы поболтать. А если долгий разговор не получался, они погружались в здешнюю тишину, и это тоже было приятным разнообразием. Эми Паркер поддерживала знакомство с Долл и Бабом, потому что у нее не было выбора. Люди они были славные, а если она в глубине души и мечтала о сложных отношениях и невероятных событиях, то ведь она и сама толком не знала почему.
– Я когда-то думала открыть лавку, – сказала Долл Квигли, сидя на ступеньках крыльца и уткнув длинный подбородок в худые колени. – Я бы продавала салфетки, и полотенца, и коврики, и всякие штучки, знаете, вышитые, я бы сама их вышивала, ну и мыло, и всякое прочее. Баб, не смей пугать цыпок. Я ведь научилась у монахинь всякой вышивке, и мережке тоже. Другие учились плести корзинки, а мне не хотелось.
– Я бы корзинку сплел, – сказал Баб Квигли, – с желтыми полосками и красными.
– Почему же ничего не получилось с вашей лавкой? – спросила Эми Паркер рассеянно, как всегда, когда ей приходилось поддерживать разговор, особенно с кем-то из семьи Квигли.
– Не вышло так, как надо, – значительно сказала мисс Квигли, ничего не уточняя.
Эми Паркер не была уверена, что у нее самой все выходит так, как надо. До сих пор она об этом не думала, но быть может, сейчас уже есть причина пугаться? Легкое дуновение страха пробежало по ее коже. Ее жизнь в этом доме словно бы внезапно замерла, стала пузырьком воздуха, который вот-вот лопнет.
– Что с вами, миссис Паркер? – приподнявшись, спросила мисс Квигли с сердечным участием, которое в ней возникало мгновенно.
– Она больная? – спросил Баб.
– Просто стало немножко нехорошо. Пустяки, Долл, – сказала Эми Паркер.
Она сидела на стуле с прямой спинкой под сильно припекавшим солнцем. До сих пор она никогда так явственно и остро не ощущала грани между жизнью и смертью.
– Это ничего, Долл, – добавила она.
– Смотри, – сказал Баб Квигли, показывая ей веревочку, крест-накрест намотанную на пальцы. – Сыграем?
– Нет, – ответила Эми Паркер. – Ты просто умница, Баб. Но я не умею в это играть.
Она глядела на его невинные руки, на замысловато протянутую меж пальцев грязную веревочку и вдруг почувствовала нестерпимое отвращение. Но все же смотрела, что он делает с этой веревкой.
– Может, это у вас то, что называется дурнотой, – сказала Долл Квигли.
– Да ничего у меня нет, – проговорила Эми Паркер.
Но ее слова не могли прогнать этих Квигли. А руки Баба выделывали все новые фигуры из веревочки.
– Видишь? – сказал он. – Это матрас.
Эми Паркер бросилась за угол дома – ее рвало.
– Это дурнота и есть, – сказала Долл Квигли с раздражающей кротостью. – Говорят, если взять листок щавеля и приложить ко лбу…
– И так пройдет, – ответила Эми Паркер, сдерживая смятение.
Хоть бы убрались эти Квигли!
И немного погодя они, долговязые и медлительные, двинулись по двору среди неторопливо вышагивающих кур.
Вечером, вернувшись из лощины, Стэн Паркер спросил:
– Что-нибудь неладно, Эми?
– Ох, эти Квигли! – ответила Эми.
Она крепко прижала локти к столу, чтобы унять дрожь в руках.
– Они неплохие люди, – сказал муж. – Никому не мешают.
Он медленно размешивал густой суп, в который набросал большие ломти хлеба. Физическая усталость и присутствие жены вселяли в него умиротворенность.
Но Эми Паркер сердито отщипывала кусочки хлеба.
– От этого Баба Квигли меня воротит.
– С чего это? Он мухи не обидит.
– Да, да! – воскликнула она. – Говори, что хочешь. Только я не могу это слышать!
Рот ее был набит горячим сыроватым хлебом. Колеблющийся огонек лампы блестел в глазах, глядевших на нее с непроницаемого и невидящего лица.
Что происходит, думал он, в этой незнакомой комнате, где мы живем?
– Стэн, – сказала она, – я смотрела на этого полоумного верзилу, и меня вдруг страх взял. Я ведь мало что знаю. Я не понимаю, почему иной раз выходит не так, как надо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173