Рядом с четкими очертаниями коровьего тела женщину спасала только гармоничность ее форм, иначе она выглядела бы комично. И все же мало кто удержался бы от смеха при виде фермерской жены в резиновых сапогах и старой шляпе, распухшими пальцами нацеживающей молоко. Посторонние наверняка хихикали бы над ее толстыми икрами. Или были бы озадачены. Потому что она все время бросала взгляды то туда, то сюда.
И сейчас она опять вскинула глаза. В этом закатном свете, в полутемном коровнике они казались глубже. Пока сын ходил взад и вперед, отвязывал выдоенную корову, соскребал наваленную ею кучку навоза и привел ту тощую телку с неодинаковыми сосками, которую они намеревались сбыть, мать все собиралась сказать ему что-то такое, от чего он проникся бы уважением к ее мудрости и, больше того, уважением к себе за то, что с ним говорят, как с равным. Но она была совсем не готова к таким словам, и он проходил мимо, не то еще мальчишка, не то какой-то незнакомый мужчина – трудно сказать, потому что из двери падал свет, стиравший неуверенность с его лица, пусть даже на мгновение, и делавший его шею гораздо взрослее. Так что женщина по-прежнему сидела, сгорбясь, на чурбаке, в тени коровьего брюха. Сомнительно, чтобы она сравнялась с сыном, чье первенство было установлено с той минуты, когда его вынули из ее тела.
Примерно в это время Паркеры взяли в работники молодого грека. Трудно понять, почему он бросил родные места и прибыл сюда на поиски работы, так как молодой грек все еще барахтался в путах своего родного языка, но он оголодал и был встревожен, это сразу бросалось в глаза. Они взяли его не раздумывая. Эми Паркер принесла ему полную тарелку мяса, тушенного с ломтиками тыквы, и добрую порцию толченой картошки, и он набил себе рот так, что не мог его закрыть, а картошка к тому же была горячая. Потом она показала ему конурку, бывшее обиталище старого Фрица, куда грек шагнул с несчастным видом человека, обреченного на нечто грустное, но необходимое. Он, впрочем, улыбнулся и кивнул. Он стоял, сложив перед собой ладони, и было заметно, как его оливковая кожа покрывается мурашками. Но он остался. Они платили ему совсем немного.
Люди, конечно, посмеивались – Паркеры опять взяли себе иностранца. Они вспоминали немца. Только этот был еще хуже, какой-то там грек, слова сказать не может, знаками объясняется, и все смеется, и все бегом да бегом, чтоб усердие свое показать. Неужели же они его тиранят? Соседи считали, что. в общем, да, но каким образом – затруднялись сказать. Потом, убедившись, что у Паркеров вроде бы все друг с другом в ладу, они махнули на них рукой, и все их надежды померкли.
Семья Паркеров, попривыкнув к странному работнику, стала многого ожидать от него. Они втайне надеялись, что грек сможет ответить на все что ни на есть вопросы. Но он был весь тайнопись и улыбка. Его глаза, такие искренние с виду, хранили тайны в своей влажной глубине. Его оливковая кожа казалась противной. Но в конце концов он начал пробиваться к людям, сперва неуклюже, оперируя заученными фразами, которые могли рассыпаться, если он был недостаточно внимателен.
Грек был маленький, мускулистый и довольно волосатый, он ходил большей частью в майке, чтобы ничто не стесняло движений и еще потому, что кожа его, очевидно, жаждала солнца. Эта кожа, поначалу зеленоватая или желтая, оттого ли, что он нервничал или был им неприятен, как всякий иностранец, теперь, к их удивлению, стала золотистой. Когда грек рубил деревья или наклонялся над цинковой лоханью, моя шею и плечи, на его золотистом теле играли волнистые блики света. Он много смеялся, стараясь хоть таким образом общаться с ними. А они глядели, как силится что-то сказать его рот, желая услышать больше, чем он мог произнести. Они думали о своем греке постоянно.
– Этот молодой человек, Стэн, – сказала как-то Эми Паркер, – как думаешь, ему хорошо?
– А чего ж. Почему бы нет? – ответил муж. – Чтоб человеку было хорошо, необязательно понимать слова. Но пройдет время, и он научится говорить. Тогда можешь его спросить, хорошо ему или нет, если он сам не скажет.
– Да мне ни к чему, – сказала она. – Я просто так подумала.
Но в ней назревала грустная жалость к этому скованному греку, и она стала думать, что бы такое доброе для него сделать, может, носки поштопать или не пускать под дождь, пока он что-нибудь не накинет, ну, как сына, ведь он же совсем молодой, хотя и не мальчик.
Однажды она дала ему красное яблоко и смотрела, как он ест. Зубы его вгрызались в яблоко с жестким звериным хрустом. На губах блестел беловатый сок.
– Это яблоко, – сказала она монотонно и глядела на него, стоя посреди мирного птичьего двора. – Яблоко, – кивнув головой, повторила она, но уже чуть неуверенней.
– Яплук? – произнес его смеющийся влажный рот.
Как будто он вложил ей обратно в губы это слово или кусочек яблочной мякоти, который смаковал во рту. Было во всем этом что-то интимное, и она даже покраснела.
– Ха, – засмеялась она грубоватым смехом, – пройдет время, и научишься.
Не зная, что еще сказать, она повернулась и ушла, чувствуя во рту вкус яблочного сока.
Прибежала Тельма.
– Кон! – окликнула она. – А я тебя искала. – Она схватила его за руку.
– Да? – засмеялся он, смущенный таким обилием внимания. – Ага. Ты искать меня. Каррашо.
– Хочу побыть с тобой, – сказала она, потирая ладонью его руку.
– Каррашо. Я тут. Я работать.
– Ну и работай, а я буду с тобой, – сказала она самодовольно и решительно.
Девочка, которая уже завела и дневник, и всякие тайны, и что-то прятала в дуплах деревьев и под камнями, смотрела, как молодой человек сгребает граблями помет на птичьем дворе. Он был где-то далеко от этой грязи. Он унесся обратно, в свою прежнюю жизнь, их разделял языковой барьер и его молчаливое лицо, смотревшее сверху вниз с замкнутой вежливостью и не видевшее ее.
Ах, как она любила сейчас этого грека, отчаянно любила! Она стояла перед ним, крутя свободно болтавшийся на узеньком запястье браслет – подарок в день рождения, – и мешала ему работать.
– Ты женатый, Кон? – спросила она, оглядываясь, не подкрался ли кто.
Но он бессмысленно засмеялся, не поняв этого слова, и продолжал сгребать помет.
– Ну, есть у тебя девушка? – сказала она, чувствуя, что ей трудно дышать.
– Девучки? – переспросил он, оскалив острые зубы, и его замкнутое красивое лицо исказила гримаса. – Да! О, да! Девучки! – Он все смеялся.
Они стояли в курятнике. Сейчас он ей уже не нравился. Мало того, она дошла до такого состояния, что задыхалась от тревоги и ощущения своего провала. Под гнетущей крышей темного курятника ей мерещилась угроза позора. Она стала дышать толчками и тогда вышла на солнце и, опустив голову, засеменила прочь.
Но лучше всего выражала ее чувство к греку нежность музыки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173
И сейчас она опять вскинула глаза. В этом закатном свете, в полутемном коровнике они казались глубже. Пока сын ходил взад и вперед, отвязывал выдоенную корову, соскребал наваленную ею кучку навоза и привел ту тощую телку с неодинаковыми сосками, которую они намеревались сбыть, мать все собиралась сказать ему что-то такое, от чего он проникся бы уважением к ее мудрости и, больше того, уважением к себе за то, что с ним говорят, как с равным. Но она была совсем не готова к таким словам, и он проходил мимо, не то еще мальчишка, не то какой-то незнакомый мужчина – трудно сказать, потому что из двери падал свет, стиравший неуверенность с его лица, пусть даже на мгновение, и делавший его шею гораздо взрослее. Так что женщина по-прежнему сидела, сгорбясь, на чурбаке, в тени коровьего брюха. Сомнительно, чтобы она сравнялась с сыном, чье первенство было установлено с той минуты, когда его вынули из ее тела.
Примерно в это время Паркеры взяли в работники молодого грека. Трудно понять, почему он бросил родные места и прибыл сюда на поиски работы, так как молодой грек все еще барахтался в путах своего родного языка, но он оголодал и был встревожен, это сразу бросалось в глаза. Они взяли его не раздумывая. Эми Паркер принесла ему полную тарелку мяса, тушенного с ломтиками тыквы, и добрую порцию толченой картошки, и он набил себе рот так, что не мог его закрыть, а картошка к тому же была горячая. Потом она показала ему конурку, бывшее обиталище старого Фрица, куда грек шагнул с несчастным видом человека, обреченного на нечто грустное, но необходимое. Он, впрочем, улыбнулся и кивнул. Он стоял, сложив перед собой ладони, и было заметно, как его оливковая кожа покрывается мурашками. Но он остался. Они платили ему совсем немного.
Люди, конечно, посмеивались – Паркеры опять взяли себе иностранца. Они вспоминали немца. Только этот был еще хуже, какой-то там грек, слова сказать не может, знаками объясняется, и все смеется, и все бегом да бегом, чтоб усердие свое показать. Неужели же они его тиранят? Соседи считали, что. в общем, да, но каким образом – затруднялись сказать. Потом, убедившись, что у Паркеров вроде бы все друг с другом в ладу, они махнули на них рукой, и все их надежды померкли.
Семья Паркеров, попривыкнув к странному работнику, стала многого ожидать от него. Они втайне надеялись, что грек сможет ответить на все что ни на есть вопросы. Но он был весь тайнопись и улыбка. Его глаза, такие искренние с виду, хранили тайны в своей влажной глубине. Его оливковая кожа казалась противной. Но в конце концов он начал пробиваться к людям, сперва неуклюже, оперируя заученными фразами, которые могли рассыпаться, если он был недостаточно внимателен.
Грек был маленький, мускулистый и довольно волосатый, он ходил большей частью в майке, чтобы ничто не стесняло движений и еще потому, что кожа его, очевидно, жаждала солнца. Эта кожа, поначалу зеленоватая или желтая, оттого ли, что он нервничал или был им неприятен, как всякий иностранец, теперь, к их удивлению, стала золотистой. Когда грек рубил деревья или наклонялся над цинковой лоханью, моя шею и плечи, на его золотистом теле играли волнистые блики света. Он много смеялся, стараясь хоть таким образом общаться с ними. А они глядели, как силится что-то сказать его рот, желая услышать больше, чем он мог произнести. Они думали о своем греке постоянно.
– Этот молодой человек, Стэн, – сказала как-то Эми Паркер, – как думаешь, ему хорошо?
– А чего ж. Почему бы нет? – ответил муж. – Чтоб человеку было хорошо, необязательно понимать слова. Но пройдет время, и он научится говорить. Тогда можешь его спросить, хорошо ему или нет, если он сам не скажет.
– Да мне ни к чему, – сказала она. – Я просто так подумала.
Но в ней назревала грустная жалость к этому скованному греку, и она стала думать, что бы такое доброе для него сделать, может, носки поштопать или не пускать под дождь, пока он что-нибудь не накинет, ну, как сына, ведь он же совсем молодой, хотя и не мальчик.
Однажды она дала ему красное яблоко и смотрела, как он ест. Зубы его вгрызались в яблоко с жестким звериным хрустом. На губах блестел беловатый сок.
– Это яблоко, – сказала она монотонно и глядела на него, стоя посреди мирного птичьего двора. – Яблоко, – кивнув головой, повторила она, но уже чуть неуверенней.
– Яплук? – произнес его смеющийся влажный рот.
Как будто он вложил ей обратно в губы это слово или кусочек яблочной мякоти, который смаковал во рту. Было во всем этом что-то интимное, и она даже покраснела.
– Ха, – засмеялась она грубоватым смехом, – пройдет время, и научишься.
Не зная, что еще сказать, она повернулась и ушла, чувствуя во рту вкус яблочного сока.
Прибежала Тельма.
– Кон! – окликнула она. – А я тебя искала. – Она схватила его за руку.
– Да? – засмеялся он, смущенный таким обилием внимания. – Ага. Ты искать меня. Каррашо.
– Хочу побыть с тобой, – сказала она, потирая ладонью его руку.
– Каррашо. Я тут. Я работать.
– Ну и работай, а я буду с тобой, – сказала она самодовольно и решительно.
Девочка, которая уже завела и дневник, и всякие тайны, и что-то прятала в дуплах деревьев и под камнями, смотрела, как молодой человек сгребает граблями помет на птичьем дворе. Он был где-то далеко от этой грязи. Он унесся обратно, в свою прежнюю жизнь, их разделял языковой барьер и его молчаливое лицо, смотревшее сверху вниз с замкнутой вежливостью и не видевшее ее.
Ах, как она любила сейчас этого грека, отчаянно любила! Она стояла перед ним, крутя свободно болтавшийся на узеньком запястье браслет – подарок в день рождения, – и мешала ему работать.
– Ты женатый, Кон? – спросила она, оглядываясь, не подкрался ли кто.
Но он бессмысленно засмеялся, не поняв этого слова, и продолжал сгребать помет.
– Ну, есть у тебя девушка? – сказала она, чувствуя, что ей трудно дышать.
– Девучки? – переспросил он, оскалив острые зубы, и его замкнутое красивое лицо исказила гримаса. – Да! О, да! Девучки! – Он все смеялся.
Они стояли в курятнике. Сейчас он ей уже не нравился. Мало того, она дошла до такого состояния, что задыхалась от тревоги и ощущения своего провала. Под гнетущей крышей темного курятника ей мерещилась угроза позора. Она стала дышать толчками и тогда вышла на солнце и, опустив голову, засеменила прочь.
Но лучше всего выражала ее чувство к греку нежность музыки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173