Я вовсе не собираюсь занижать сейчас заслуги Иванова в лучшем для «Торпедо» сезоне. Да и никто из специалистов, из болельщиков не разрешит мне этого. Опровергнут меня и справочники с календарями. Одно выступление Валентина Иванова в финале Кубка против тбилисских динамовцев и забитые им голы позволили бы запомнить надолго выступления нашего лучшего форварда. Его голы вообще запоминаются – они всегда почти «решенные». Решающие? Нет, я не оговорился. Самые красивые голы – и в том числе решающие исход игры – красивы, на мой взгляд, именно остроумным, неожиданным решением забившего выбрать момент для удара.
Не занижая, как сказал, заслуг Иванова, я все-таки не случайно задумываюсь и останавливаюсь на противоречиях в своем отношении к Иванову. Я думаю, что в этих противоречиях отражение противоречий его характера. И моего? И моего – он же влиял на меня, Иванов. И я на него, надеюсь, отчасти – особенно к концу его выступлений».
Когда заметки Воронина были опубликованы, нам передавали близкие в то время к Иванову люди, что он рассердился. Но при встрече с Ворониным он только сказал иронически: «Ну писатель…» Кончался семьдесят шестой год. Иванов тренировал «Торпедо» – команду, победившую в осеннем розыгрыше чемпионата страны. Воронин же был вне номенклатуры – и мог, как он считал, высказываться без всякой дипломатии. Впрочем, он вовсе не считал, что отозвался об Иванове, плохо. И я тоже считал, что обижаться Валентину Козьмичу не на что…
…По дороге в Мячково товарищ Пармен говорил, что Иванов сейчас стал помягче с ребятами в команде. Пармену казалось, что характер лидера и капитана заметно улучшился. Пармена, естественно, как общественника волновал моральный климат в коллективе. И он предполагал, что подобревший к окружающим Иванов очень способствует улучшению этого климата.
В общем, Воронин казался при первой встрече замкнутым, труднодоступным для общения. Иванов же был словоохотлив, непринужденно весел и полон доброжелательства к нам, людям, ничем для него непримечательным.
Снова записываю за Ворониным: «…Мне было двадцать пять лет – лучший для. полузащитника возраст. Иванову исполнилось тридцать. Мы не то чтобы поменялись ролями в сравнении с годами, от которых я начал воспоминания… Иванов – до возвращения Стрельцова – оставался, безусловно, лучшим нападающим. Но я уже знал по себе, что значит эгоизм лидера – время для лидеров также неумолимо, и надо спешить, – играл против иностранных „звезд“ и вместе с ними в символических сборных и смотрел на Иванова сочувственно, догадываясь, что прибавления в его игре не произойдет. И с большой надеждой смотрел на молодых – рассчитывал вместе с ними еще показать себя. Однако интереснее Иванова никого в обозримом пространстве не обнаруживалось. Он не прибавлял как игрок, но прибавлял по человечески. Стал доступнее, проще. И поскольку футбол и жизнь для него не подразделялись, это чувствовалось на поле. И влияние Иванова на молодых чувствовалось уже не через диктатуру, им проводимую, а просто начиналось от их удивления перед его классом и пониманием игры. И само право быть его партнером давало возможность стать нужным „Торпедо“ человеком.
Из сугубого, например, индивидуалиста Владимира Щербакова, полагавшегося на свою физическую силу, обводку и удар, он сделал очень неплохого партнера – жаль ненадолго – сначала для себя, потом и для Стрельцова».
Конечно, Иванов играл очень хорошо и в том сезоне шестьдесят четвертого – и в клубе, и в сборной. И в жизни, добавлю как комплимент, исключительно как комплимент. Ничего он, как футболист, на мой непросвященный взгляд, не потерял. И с одним Ворониным, как бы ни велик в самый Для себя удачный сезон был тот, «Торпедо» не добилось бы того, чего добилось.
Но Иванова, мне кажется, публика, пусть и с оговорками и недовольством его капризами («балерина»)публика все-таки больше любила, чем футболисты и тренеры, безусловно ценившие его, однако… Все они или большинство из них устали от той зависимости, в которой им приходилось быть, от Иванова. И его как бы торопили уступить главную роль, вспоминая о возрасте Валентина раньше, чем следовало бы. Я имею в виду сборную, а не клуб. Но ведь игроки такого уровня, потеряв место в сборной, обычно и в своей команде заканчивают играть – с Ивановым, между прочим, так оно и случилось. Да и в «Торпедо», показалось мне, тренер Марьенко был не в восторге от незыблемости авторитета Иванова. Марьенко, к тому же, вряд ли мог прочно забыть, как сам он доигрывал старательным, мужественным, но, в общем, заурядным защитником при юном и уже непререкаемом лидере Вале Иванове.
В таком контексте Иванов был мне очень симпатичен в то лето. Виделся самым значительным и мудрым из всех собравшихся в Мячково. Если и притворялся он проще и добрее, чем на самом деле был, – и в этом проявлялась его воля, многолетняя тренированность бойца и артиста.
Он ни разу – ни в то лето, ни в два последующих года, последних в его карьере игрока, – не потерял при нас контроля над собой. Лишь спустя пять лет со времени знакомства я единственный раз увидел его таким, каким изображали его люди, не слишком к нему расположенные.
Мы с товарищем были командированы в Ташкент в дни, когда туда прибыли торпедовцы на матч с «Пахтакором». Мы никакого касательства к футболу не имели, ничего тогда о спорте не писали – и со спокойной душой засиделись допоздна в гостиничном номере у Иванова, беседовали о разном – откровенно, доверительно.
На игру, конечно, решено было ехать вместе с командой.
Мой товарищ – шутник не всегда тактичный, но с Ивановым его связывали отношения более тесные, чем, например, мои. Вот он и посчитал возможным сострить, когда все уже сидели в автобусе, а Иванов только шагнул с тротуара на подножку: «Что, разве и тренер поедет с нами?» Не очень остроумно, но и безобидно. Однако, зная, как суеверно-серьезно относятся футболисты ко всему, относящемуся к поездке на игру, на стадион, разумеется, можно бы и вообще промолчать. Но сказано – не вернешь. И когда Иванов взорвался: «А я вообще сейчас выгоню из автобуса!» – нам ничего не оставалось, как стерпеть, сделав вид, что признаем справедливым гнев тренера. И в тягостном молчании доехали до стадиона. Настроение было испорчено у нас, но кто же, кроме нас, был виноват?
Торпедовцы проиграли. И мы, уже не без чувства неловкости, зашли к Иванову в гостиницу. После неудачи он казался неестественно оживленным, нас встретил малопочтительным восклицанием: «А… Делегация ивановских ткачей?» Повернуться и уйти было бы глуповато. Мы старались понять расстроенного тренера. И товарищ мой новой, совсем уже безобидной, безотносительной к случившемуся шуткой пытался сгладить неловкость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66