И я спросил тогда: а как он думает – не лучше ли вне всякого турнира устроить им матч с Лагутиным, наподобие такого, в каком оспаривают высшие титулы профессионалы? Или, на худой конец, короткий турнир, какой организовали в сорок девятом для разрешения спора между Королевым и Шоцикасом?
Агеев как-то кротко, печально кивнул и согласился: «Да, и нам самим бы интереснее было…»
Когда же через несколько лет я заговорил об этом же с Попенченко, тот, не задумываясь, отрубил: «При той силе воли, что всегда была у Бориса, Агееву такой матч ни за что бы не выиграть».
Нелегко присоединиться к такой категоричности вывода – недостигнутое Агеевым и мною, не сочтите за нескромность, метафорически упущено, потеряно в жизни, в работе.
Но контраргументов высказанному бывшим моим соседом – олимпийским чемпионом пока не нахожу…
Мой приятель, уже упомянутый выше Анатолий Михайлович Пинчук, объясняя однажды разницу между двумя знаменитыми баскетболистами – однофамильцами Александром и Сергеем Беловыми, назвал одного великим игроком, а другого – великим спортсменом.
Пожалуй, что в случае с Агеевым и Лагутиным расстановка сил повторилась…
7
…Нет, на этот раз Агеев не надеялся легко отделаться. Он готов был к самому худшему. Пошутил: «Узнал, что с Борисом жребий свел, бельишко чистое надел». Физическое состояние европейского чемпиона, единолично поднимавшего на сцене Зеленого театра Парка культуры и отдыха флаг спартакиадных соревнований боксеров, было очень неважным – никак не мог согнать вес. Хоть снимайся, как говорят боксеры, – отказывайся от участия. Агеев утверждал потом, что, если бы не Лагутин, а кто другой, он наверняка бы и снялся. А так – зто было невозможно. Из-за чемпионского престижа? Из принципа прежде всего.
Но ничего хорошего для себя от боя с Лагутиным он не ждал – вот и переоделся во все чистое, как матрос при штормовой погоде или перед сражением.
Накануне мы договорились с Николовым, что утреннюю часть соревнований пишу я, а вечернюю, более представительную, – он. Но с утра выяснилось, что вечером ему надо идти на день рождения к кому-то или еще куда-то, не помню. И мы поменялись.
Такую встречу, как Агеев – Лагутин, конечно, назначили на вечер…
И был затем бесконечный день, проведенный с Агеевым, день, ничем не напоминающий другие дни нашего знакомства: ни предыдущие, ни последующие.
Не знаю, согласуется ли мое поведение в тот день с профессиональной этикой.
И не думаю, что было в нем что-нибудь от излишней журналистской назойливости, оправдываемой потом интересом, действительно существующим интересом читателя к тайнам бытия заметных людей.
Да и не было ведь никакой тайны – Агеев вроде бы и не пытался скрыть своего состояния, если появился возле Зеленого театра с самого утра. Неужели бы не нашлось для него местечка поуединеннее? А он выбрал сознательно многолюдный субботний парк – и готов был до самого вечера быть среди гуляющих толп в одиночестве. Не сидеть, не лежать с книжкой, не спать, а ходить вот так мимо пруда с лебедями и пивного бара, мимо аттракционов с жаждущими острых ощущений, мимо смеющихся, беззаботных лиц людей, в общем, похожих на тех веселых товарищей, с кем проводил он затянувшиеся в его, конечно, положении досуги и слишком уж обильные застолья, за которые и расплачивался теперь и слабостью, и нарастающей тревогой перед неумолимо надвигающимся вечером. Со мной он столкнулся в парке случайно – и я не знал, куда себя деть в ожидании вечера: утренние дары не интересовали меня без надобности для газеты. Вечером же я должен был проявить все свое журналистское беспристрастие, рецензируя бой Агеева с Лагутиным. И вот на тебе – встретил в парке Виктора и гуляю, беседую с ним у всех на виду…
Я уже знал будни «Торпедо», предыгровое состояние футболистов, замедленность движений, подавляющую приступы суеты, лихорадочной суеты, которую нельзя допустить до себя, нарочитую заторможенность, в которой лучше ощущаешь, слышишь себя – какой ты сейчас внутри? Отрешенность от собеседника и одновременная необходимость в нем, чтобы преждевременная сосредоточенность не тяготила, не томила, не мотала душу…
Но с Агеевым был все же особый случай. Он, казалось, лишен был всякой поддержки. Так, скорее всего, и должно случаться с людьми его типа. Из тесноты, из плотности общения – в одиночество Робинзона. Короткое, но непременное – перед тем как выйти на открытый со всех сторон и всем ветрам и оценкам ринг.
Коньков, как и всегда на ответственных соревнованиях, реферировал. Другой тренер – Юрий Радоняк – работал с московской командой, а Виктор на Спартакиаде представлял Россию. В российской же команде Агеев слишком уж независимо держался, и это воспринималось как самонадеянность забалованного восторгами чемпиона.
Когда после долгого хождения по парку мы подошли к Зеленому театру, нам повстречался тренер из Ленинграда (тренер Попенченко, уже закончившего боксерскую карьеру, но появлявшегося в тот день за кулисами соревнований: «Ну вот хорошо, за весом больше следить не надо, приду в последний день вас поздравлять от имени и по поручению…»). Он спросил Агеева: кто ему будет секундировать? «Не знаю, кто-нибудь будет, вот Саша в крайнем случае», – кивнул на меня Виктор, сохраняя свой привычный тон и в этой ситуации.
– А как Вадик? – поинтересовался теперь Агеев. Тяжеловес Вадим Емельянов – в ту пору с ним связывали большие надежды – был подопечным ленинградца.
– Отлично сегодня отработает. Как Агеев, – заверил тренер.
И мы обратно вернулись в парк. И опять долго бродили, незначаще беседуя…
Накануне, при открытии турнира, я был на сцене в нескольких шагах от окруженного официальными лицами Агеева, но не счел удобным к нему подойти – сейчас же не считал возможным отойти, оставить его одного. Мне передавалась невысказанная тревога, и сердце ныло.
– А я тебя видел вчера, – сказал Агеев. По обыкновению, он различал лица в толпе. Или же вчера ему очень уж не хотелось так сразу из тепла доброжелательности, из мира близко знакомых, расположенных к нему людей окунаться с головой в мир безжалостных испытаний, от которого он дал себе передышку, оказавшуюся такой несвоевременной…
Проблематично сейчас – по памяти, нашпигованной и пришпоренной различными соображениями и домыслами, пришедшими в более поздние времена, – протокольно мизансценировать вечер того дня: кто, когда и откуда появился.
Какие-то планы (неважно, общие или крупные) теперь друг с другом вроде как и не монтируются.
Но, может быть, в этой противоестественности состыковавшегося вдруг тогда – и своеобразие обстановки, в какой предпоследний раз встречались Агеев с Лагутиным?
Лагутин появился у служебного входа с объемистым светло-коричневым портфелем, как аспирант, непринужденно улыбающийся, открытый и приветливый, словно бы и не озабоченный предстоящим в уже наступившем вечере событием, едва ли не решающим для всей его дальнейшей жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66