Гляди, случится что – помогать не буду.
– Ты ей зелье дай, чтоб семя княжье травить, – предложила Груша, – вот и не случится ничего.
– От такого бычины, как Никита ни одно зелье не поможет, тьфу ты, прости Господи, – Лукинична снова уткнулась в свои мешочки.
– Ну-ка помолчите все! – снова прикрикнула на них Ефросинья. – Совсем деваху до слез довели.
Стеша молча терла торели полотенцем, чтоб блестели, тайком смахивала слезы рукавом, да все поглядывала на дверь.
– Что глядишь? – опять встрепенулась Лукинична. – Сейчас придет. Срмыча обыграет, да тебя и свистнет. А ты лети, лети, голубка…
– Не понимаешь ты, бабушка, – тихо всхлипнула Стеша. – Люб мне Никита. Красивый он. Сильный. Как с соколом охотится – дух захватывает, а на коне мчится…
– Примчится, жди, как бы мимо тебя не промчался. Что красивый – спору нет. И лицом, и телом Господь не обидел. Только не по тебе пряник-то, зубы поломаешь и жизнь свою порушишь. Ты как была в прислуге, так и останешься…
– Но может же быть, что женится на одной, по расчету, а любит другую, по сердцу, – с надеждой спросила Стеша, прижав руки к груди, – а, бабушка?
– Э-э! – безнадежно махнула рукой Лукинична. – Все одно. Дурачина-девка.
Дверь в поварню распахнулась. На пороге появился князь Ухтомский. В белой шелковой рубахе с небрежно расстегнутым воротом, открывавшим его крепкую загорелую шею, подпоясанный вышитым кушаком. Окинув поварню быстрым взглядом ярких глаз, попросил:
– Стеша, принеси мне в спальные покои теплой воды умыться.
Стеша зарделась, встрепенулась, кинулась к бадье с водой, уронив по пути глиняный кувшин, который бы разбился об пол, не поддержи его вовремя Ефросинья. Никита спрятал улыбку в усы и подмигнул Вите: мол, видишь, чего теряться-то.
– Ну, жду тебя, Стеша, ты уж не задерживайся тут, – и, уходя, легонько подтолкнул Лукиничну, сидевшую в углу прямо у входа:
– А тебя, мать, что-то и не видать сегодня. Небось, все по свиданиям, в Ферапонтово к тамошним старичкам тайком бегаешь. Знаю я тебя, сто лет уж минуло, а все туда же.
– Окстись ты, Никита, – всполошилась Лукинична, – грех-то какой молотишь. Чур, чур его, – начала она отмахиваться какой-то травой.
– Ладно, верю – Никита рассмеялся и вышел, захлопнув дверь.
Вслед за ним, подхватив лохань с водой и перекинув пару полотенец через плечо, заспешила Стеша.
Лукинична проводила ее осуждающим взглядом. Груша тихо хихикнула в кулак.
– Стешку теперь до утра не жди, – заключила Ефросинья. – Князь Никита быстро ее не отпустит. Пока помоются, пока то-се…
– А я даже завидую ей, – вздохнула вдруг Груша, – крепкий мужик такой, красавец…
– А ты, дура, тоже намекни ему, – снова заворчала Лукинична, – его и на двоих хватит.
– Три, Груша, тебе одной отдуваться теперь, – оборвала ее Ефросинья. – Вот языки пораспустили. Все Матвею своему расскажу. Выдерет он вас, чтоб не болтали попусту.
Устав слушать бабьи разговоры, Витя снова вышел в сени. Стеша только что взбежала по лестнице и мелькнула на галерее, скрывшись в коридоре. Вдруг там что-то звякнуло.
– Простите, государыня, – раздался испуганный голос Стеши, – я нечаянно.
– Куда ты так бежишь? – удивленно спрашивала княгиня. – Ты чуть не ошпарила меня.
– Князь Никита Романович просил воды горячей принести.
– А разве в бане он сегодня не мылся?
– Мылся, матушка, но просил…
– Ладно, иди, – разрешила княгиня, – только гляди, осторожно, а то еще все разольешь.
– Стеша! Я жду, – раздался из спальных покоев зычный голос Никиты.
– Бегу, бегу.
– Верка! Поди ко мне, – позвала княгиня свою служанку.
…Князь Алексей Петрович разбирал почту, поступившую в его отсутствие, в своем кабинете. Кабинет этот был обставлен еще при Петре Ивановиче, со вкусом и стилем, присущим покойной матушке князя, Наталье Кирилловне. Стены были обиты шелком гранатового цвета, расшитым золотом, под цвет стен подобраны полавочники и наоконники. В красном углу висели образа, вырезанные на халцедоне, в киоте со створками из красного дуба. Изображал триптих сцены из жития святого Кирилла Белозерского. На складывающихся частях поблескивали вычеканенные золотом молитвенные слова. Образа задергивались занавесями, также подобранными под общий цвет обивки кабинета.
Сам Алексей Петрович сидел за массивным дубовым столом, украшенным резьбой и самоцветами. Вся мебель в кабинете: пристенные лавки, приставные стольцы, кресла и стулья, полицы для книг – все было изготовлено из редкой породы дуба, красновато-багрового цвета, произрастающего в далеких южных странах. Княжеское же кресло, богато украшенное каменьями и росписями, венчал герб белозерских князей на высокой резной спинке. В дверь постучали.
– Войдите, – разрешил князь, не отрываясь от чтения.
– Прощеньица просим, – протараторила служанка Вассианы, просунув голову в кабинет, – государыня знать желают, посетите ли ее вечером нонче.
– Скажи государыне, чтоб ожидала, – ответил князь, даже не взглянув на нее. – Скоро приду.
– Ага. – Дверь тут же закрылась.
“Точно князю рога вырастить собрались, – мысленно отметил про себя Растопченко, прижимаясь спиной к стене в темном углу и пропуская служанку. – Уже откровенно спрашивают, когда он постель пустой оставит. Пара дней, товарищ майор, и повышение по службе вам обеспечено.”
На первом этаже священник Афанасий собирал дворню на благочестивое моление перед сном. Послышались песнопения. Князь встал из-за стола и спустился вниз. Привыкший с детства строго исполнять церковные заветы, он никогда не пропускал домашние службы.
Княгиня же, вопреки традиции, спускалась не каждый раз, вознося молитвы у образов в своих покоях. Когда после вечерней службы все в доме стихло, князь Алексей поднялся в спальню жены. Вассиана возлежала на тонких белоснежных простынях в прозрачном лазоревом пеньюаре. Постель была высокая – несмотря на лето, сюда стелили две тщательно взбитые пуховые перины, два изголовья, нижнее и верхнее, и три подушки, тоже пуховых. Отбросив атласное одеяло красного цвета, подбитое соболями и отороченное золотой гривой-каймой, княгиня опиралась локотком на одетые в камчатные красные наволочки подушки, на одной из которых, пригревшись, драгоценным ожерельем, поблескивал свернувшийся пифон. Князь, войдя, присел на край кровати.
– Что тебя тревожит? – Вассиана ласково взяла его руку в свои. – Отчего чело твое затуманилось? Отец Геласий дурные вести передал?
– Тревожно мне. В Москву надобно ехать, пред государем отчет держать, да Андрюшку утихомирить, а как Белозерье бросишь? Сказывают, люди неизвестные по округе шатаются. Кто такие, что ищут – не знаю пока.
– Совсем ничего не известно о них? Может, беглые какие прячутся? – Вассиана приподнялась в постели, участливо глядя на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
– Ты ей зелье дай, чтоб семя княжье травить, – предложила Груша, – вот и не случится ничего.
– От такого бычины, как Никита ни одно зелье не поможет, тьфу ты, прости Господи, – Лукинична снова уткнулась в свои мешочки.
– Ну-ка помолчите все! – снова прикрикнула на них Ефросинья. – Совсем деваху до слез довели.
Стеша молча терла торели полотенцем, чтоб блестели, тайком смахивала слезы рукавом, да все поглядывала на дверь.
– Что глядишь? – опять встрепенулась Лукинична. – Сейчас придет. Срмыча обыграет, да тебя и свистнет. А ты лети, лети, голубка…
– Не понимаешь ты, бабушка, – тихо всхлипнула Стеша. – Люб мне Никита. Красивый он. Сильный. Как с соколом охотится – дух захватывает, а на коне мчится…
– Примчится, жди, как бы мимо тебя не промчался. Что красивый – спору нет. И лицом, и телом Господь не обидел. Только не по тебе пряник-то, зубы поломаешь и жизнь свою порушишь. Ты как была в прислуге, так и останешься…
– Но может же быть, что женится на одной, по расчету, а любит другую, по сердцу, – с надеждой спросила Стеша, прижав руки к груди, – а, бабушка?
– Э-э! – безнадежно махнула рукой Лукинична. – Все одно. Дурачина-девка.
Дверь в поварню распахнулась. На пороге появился князь Ухтомский. В белой шелковой рубахе с небрежно расстегнутым воротом, открывавшим его крепкую загорелую шею, подпоясанный вышитым кушаком. Окинув поварню быстрым взглядом ярких глаз, попросил:
– Стеша, принеси мне в спальные покои теплой воды умыться.
Стеша зарделась, встрепенулась, кинулась к бадье с водой, уронив по пути глиняный кувшин, который бы разбился об пол, не поддержи его вовремя Ефросинья. Никита спрятал улыбку в усы и подмигнул Вите: мол, видишь, чего теряться-то.
– Ну, жду тебя, Стеша, ты уж не задерживайся тут, – и, уходя, легонько подтолкнул Лукиничну, сидевшую в углу прямо у входа:
– А тебя, мать, что-то и не видать сегодня. Небось, все по свиданиям, в Ферапонтово к тамошним старичкам тайком бегаешь. Знаю я тебя, сто лет уж минуло, а все туда же.
– Окстись ты, Никита, – всполошилась Лукинична, – грех-то какой молотишь. Чур, чур его, – начала она отмахиваться какой-то травой.
– Ладно, верю – Никита рассмеялся и вышел, захлопнув дверь.
Вслед за ним, подхватив лохань с водой и перекинув пару полотенец через плечо, заспешила Стеша.
Лукинична проводила ее осуждающим взглядом. Груша тихо хихикнула в кулак.
– Стешку теперь до утра не жди, – заключила Ефросинья. – Князь Никита быстро ее не отпустит. Пока помоются, пока то-се…
– А я даже завидую ей, – вздохнула вдруг Груша, – крепкий мужик такой, красавец…
– А ты, дура, тоже намекни ему, – снова заворчала Лукинична, – его и на двоих хватит.
– Три, Груша, тебе одной отдуваться теперь, – оборвала ее Ефросинья. – Вот языки пораспустили. Все Матвею своему расскажу. Выдерет он вас, чтоб не болтали попусту.
Устав слушать бабьи разговоры, Витя снова вышел в сени. Стеша только что взбежала по лестнице и мелькнула на галерее, скрывшись в коридоре. Вдруг там что-то звякнуло.
– Простите, государыня, – раздался испуганный голос Стеши, – я нечаянно.
– Куда ты так бежишь? – удивленно спрашивала княгиня. – Ты чуть не ошпарила меня.
– Князь Никита Романович просил воды горячей принести.
– А разве в бане он сегодня не мылся?
– Мылся, матушка, но просил…
– Ладно, иди, – разрешила княгиня, – только гляди, осторожно, а то еще все разольешь.
– Стеша! Я жду, – раздался из спальных покоев зычный голос Никиты.
– Бегу, бегу.
– Верка! Поди ко мне, – позвала княгиня свою служанку.
…Князь Алексей Петрович разбирал почту, поступившую в его отсутствие, в своем кабинете. Кабинет этот был обставлен еще при Петре Ивановиче, со вкусом и стилем, присущим покойной матушке князя, Наталье Кирилловне. Стены были обиты шелком гранатового цвета, расшитым золотом, под цвет стен подобраны полавочники и наоконники. В красном углу висели образа, вырезанные на халцедоне, в киоте со створками из красного дуба. Изображал триптих сцены из жития святого Кирилла Белозерского. На складывающихся частях поблескивали вычеканенные золотом молитвенные слова. Образа задергивались занавесями, также подобранными под общий цвет обивки кабинета.
Сам Алексей Петрович сидел за массивным дубовым столом, украшенным резьбой и самоцветами. Вся мебель в кабинете: пристенные лавки, приставные стольцы, кресла и стулья, полицы для книг – все было изготовлено из редкой породы дуба, красновато-багрового цвета, произрастающего в далеких южных странах. Княжеское же кресло, богато украшенное каменьями и росписями, венчал герб белозерских князей на высокой резной спинке. В дверь постучали.
– Войдите, – разрешил князь, не отрываясь от чтения.
– Прощеньица просим, – протараторила служанка Вассианы, просунув голову в кабинет, – государыня знать желают, посетите ли ее вечером нонче.
– Скажи государыне, чтоб ожидала, – ответил князь, даже не взглянув на нее. – Скоро приду.
– Ага. – Дверь тут же закрылась.
“Точно князю рога вырастить собрались, – мысленно отметил про себя Растопченко, прижимаясь спиной к стене в темном углу и пропуская служанку. – Уже откровенно спрашивают, когда он постель пустой оставит. Пара дней, товарищ майор, и повышение по службе вам обеспечено.”
На первом этаже священник Афанасий собирал дворню на благочестивое моление перед сном. Послышались песнопения. Князь встал из-за стола и спустился вниз. Привыкший с детства строго исполнять церковные заветы, он никогда не пропускал домашние службы.
Княгиня же, вопреки традиции, спускалась не каждый раз, вознося молитвы у образов в своих покоях. Когда после вечерней службы все в доме стихло, князь Алексей поднялся в спальню жены. Вассиана возлежала на тонких белоснежных простынях в прозрачном лазоревом пеньюаре. Постель была высокая – несмотря на лето, сюда стелили две тщательно взбитые пуховые перины, два изголовья, нижнее и верхнее, и три подушки, тоже пуховых. Отбросив атласное одеяло красного цвета, подбитое соболями и отороченное золотой гривой-каймой, княгиня опиралась локотком на одетые в камчатные красные наволочки подушки, на одной из которых, пригревшись, драгоценным ожерельем, поблескивал свернувшийся пифон. Князь, войдя, присел на край кровати.
– Что тебя тревожит? – Вассиана ласково взяла его руку в свои. – Отчего чело твое затуманилось? Отец Геласий дурные вести передал?
– Тревожно мне. В Москву надобно ехать, пред государем отчет держать, да Андрюшку утихомирить, а как Белозерье бросишь? Сказывают, люди неизвестные по округе шатаются. Кто такие, что ищут – не знаю пока.
– Совсем ничего не известно о них? Может, беглые какие прячутся? – Вассиана приподнялась в постели, участливо глядя на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88