Я смотрел на него, как на Бога прямо, а он повернулся и указал пальцем на девушку, которая впоследствии стала моей женой:
— Вкусы, старик, у нас с тобой одинаковые!
Вот, значит, почему дело его живет… А я-то думал, что он так меня хвалит.
«Гениален был наш Ильич…»
Шестая симфония — это событие, эпоха для каждого музыканта. Столько находок было в ее трактовке, я бы даже сказал — исторических находок.
На репетициях очень помогал Геннадий Рождественский, он часто сидел в зале. Ему тоже нравилась трактовка Ростроповича. Я помню все детально, может быть, поэтому самая большая моя мечта — продирижировать эту симфонию. Но я как-то до сих пор не решаюсь. Там были такие точные попадания, такие неожиданные, глобально новые повороты и решения. В том числе финал. Ростропович начинал его attacca, т.е. без паузы между частями, а как только скерцо заканчивалось.
— Оркестр должен закричать здесь, как раненый слон, — говорил он. И тут же показывал, как это нужно сделать.
Что творилось в Большом зале, описать трудно. Море цветов и сплошные слезы: Слава, на кого ты нас покидаешь? Зал буквально сходил с ума.
Когда закончилась симфония, Ростропович стал медленно-медленно поднимать левую руку, по-моему, он плакал, когда дирижировал. И когда рука вверх поднялась, стало ясно, что он куда-то показывает указательным пальцем. И мы все, сто человек студентов, смотрим, а там портрет Петра Ильича Чайковского. И Ростропович сказал:
— Все-таки гениален был наш Ильич, я имею в виду Петра Ильича.
Тогда все это казалось такой антисоветчиной! Ощущение было, что за нами следят, за всеми, кто был с ним в хороших отношениях. Было абсолютно ясно, что означал отъезд Ростроповича политически. И тем не менее каждый из нас купил цветы и держал их за спиной. Потом, уже после концерта, вся его семья села в машину, и впечатление было такое, что народ просто понес ее через двор консерватории.
Ночью я звонил ему вместе с моим приятелем, его учеником. Он поднял трубку, и мы что-то там из телефонной будки, озираясь, говорили. Слов не помню, но, видимо, в них было столько тоски, что Ростропович стал нас утешать:
— Старички, вы не волнуйтесь, старички, мы обязательно еще увидимся, еще будем играть вместе!
И все. Он вернулся через двенадцать лет. А года за два до его возвращения я должен был давать концерт с моим оркестром «Солисты Москвы» в одном французском городке, в Эльзасе, и с нами согласился выступить Ростропович.
Это не я его приглашал — организаторы концерта хотели, чтобы он был солистом. Он согласился и дал феерическое интервью, в котором сказал, что будет выступать со своим старым другом, со мной, и это для него первая ступень к возвращению на родину.
Я, правда, чуть инфаркт там не получил, поскольку у меня в программе был виолончельный концерт Гайдна плюс наша программа, а Ростропович, как выяснилось, собирался играть два совершенно других произведения — концерт Шостаковича и «Вариации на тему рококо» Чайковского. Я к тому времени еще не дирижировал симфоническим оркестром и признался в этом. И он сказал:
— Заметь, старик, я очень счастлив, что впервые ты это будешь делать со мной.
Мы потрясающе репетировали, а потом мой администратор, директор оркестра Игорь Чистяков, спрятавшись за колонной, записывал этот концерт на мою камеру (по тем временам большую «Sony» можно было считать вполне профессиональной аппаратурой, стереозвук и так далее).
Когда мы уже начали, Ростропович вдруг остановился, посмотрел в конец зала и сказал:
— Уберите камеру! Уберите камеру!
Но Игорь был парнем сообразительным, он просто достал платок и накрыл им красный глазок камеры, сказав, что выключил.
А потом уж так судьба распорядилась, что я стал часто бывать в доме Ростроповича в Париже и как-то показал запись альтового концерта Альфреда Шнитке, которой очень гордился и поэтому всегда возил с собой, так… на всякий случай. Я и сейчас им горжусь. Слава растрогался и сказал, что очень хотел бы тоже иметь концерт Шнитке для виолончели. Я ему говорю:
— А ты напиши письмо, завтра я улетаю в Москву и передам Альфреду, и на словах все скажу.
Он написал. Я передал письмо Альфреду, и очень быстро появился Второй виолончельный концерт, написанный для Ростроповича, а затем и опера «Жизнь с идиотом», и их сотрудничество стало тесным.
А затем перед Альфредом, незадолго до его смерти, возникла проблема. Дело в том, что он обещал написать сонату для альта и сам напоминал мне об этом, но в то же время от него ожидали новых вещей и Гидон, и Ростропович. В общем, все чего-то ждали. Затем появилась идея двух двойных концертов: Гидон хотел, чтобы появился концерт для скрипки и альта, а Ростропович — для альта и виолончели. Получалось, что Альфреду надо сочинять два произведения. Меня радовало то, что ни в первом, ни во втором случае я не был забыт.
Когда позвонила Ирочка Шнитке с известием, что он начал писать, я попросил:
— Ирочка, ты один вопрос ему сейчас задай. — Он тогда уже не мог говорить и общался только жестами. — Спроси его, пожалуйста, партия альта сверху или снизу?
Если она снизу, значит, это для скрипки и альта, если сверху, значит, для альта и виолончели.
Она говорит:
— Он как-то уклончиво отвечает!
А у него уже возникла идея тройного концерта, посвященного всем нам одновременно — Кремеру, Башмету и Ростроповичу, — то есть всем тем, кто наиболее часто исполнял его произведения.
Премьера состоялась в Москве. В каждой части солировал один из инструментов, а затем маленький финал, в котором мы все участвуем одновременно. И был еще специально написанный на бис Менуэт для трех струнных инструментов. Крохотное сочинение, где каждый голос — мелодический шедевр. А вся миниатюра производит страшное впечатление: какой-то апологетический танец смерти, как и «Реквием», написанный двумя десятилетиями раньше на смерть матери.
Премьера действительно прозвучала как прощание.
Но, чтобы не заканчивать на грустной ноте мой рассказ о жизнелюбивом человеке Славе Ростроповиче, расскажу вам еще одну анекдотическую историю.
Слава гастролировал по Англии. Приехал он в один город. Его встретили и сказали:
— Мы очень рады, маэстро, что вы к нам приехали, и особенно рад и счастлив новый музыкальный директор нашего фестиваля. А он потрясающе разбирается в музыке.
Ростроповича проводили в автомобиль, и шофер в белых перчатках по дороге снова выдал примерно тот же текст, что вот мы невероятно счастливы, весь город счастлив, фестиваль счастлив и особенно наш новый музыкальный директор, который лучше всех на земном шаре знает музыку.
Когда Слава оформлялся в отеле, ему то же самое сказал портье, что вот мы счастливы, особенно наш новый музыкальный директор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
— Вкусы, старик, у нас с тобой одинаковые!
Вот, значит, почему дело его живет… А я-то думал, что он так меня хвалит.
«Гениален был наш Ильич…»
Шестая симфония — это событие, эпоха для каждого музыканта. Столько находок было в ее трактовке, я бы даже сказал — исторических находок.
На репетициях очень помогал Геннадий Рождественский, он часто сидел в зале. Ему тоже нравилась трактовка Ростроповича. Я помню все детально, может быть, поэтому самая большая моя мечта — продирижировать эту симфонию. Но я как-то до сих пор не решаюсь. Там были такие точные попадания, такие неожиданные, глобально новые повороты и решения. В том числе финал. Ростропович начинал его attacca, т.е. без паузы между частями, а как только скерцо заканчивалось.
— Оркестр должен закричать здесь, как раненый слон, — говорил он. И тут же показывал, как это нужно сделать.
Что творилось в Большом зале, описать трудно. Море цветов и сплошные слезы: Слава, на кого ты нас покидаешь? Зал буквально сходил с ума.
Когда закончилась симфония, Ростропович стал медленно-медленно поднимать левую руку, по-моему, он плакал, когда дирижировал. И когда рука вверх поднялась, стало ясно, что он куда-то показывает указательным пальцем. И мы все, сто человек студентов, смотрим, а там портрет Петра Ильича Чайковского. И Ростропович сказал:
— Все-таки гениален был наш Ильич, я имею в виду Петра Ильича.
Тогда все это казалось такой антисоветчиной! Ощущение было, что за нами следят, за всеми, кто был с ним в хороших отношениях. Было абсолютно ясно, что означал отъезд Ростроповича политически. И тем не менее каждый из нас купил цветы и держал их за спиной. Потом, уже после концерта, вся его семья села в машину, и впечатление было такое, что народ просто понес ее через двор консерватории.
Ночью я звонил ему вместе с моим приятелем, его учеником. Он поднял трубку, и мы что-то там из телефонной будки, озираясь, говорили. Слов не помню, но, видимо, в них было столько тоски, что Ростропович стал нас утешать:
— Старички, вы не волнуйтесь, старички, мы обязательно еще увидимся, еще будем играть вместе!
И все. Он вернулся через двенадцать лет. А года за два до его возвращения я должен был давать концерт с моим оркестром «Солисты Москвы» в одном французском городке, в Эльзасе, и с нами согласился выступить Ростропович.
Это не я его приглашал — организаторы концерта хотели, чтобы он был солистом. Он согласился и дал феерическое интервью, в котором сказал, что будет выступать со своим старым другом, со мной, и это для него первая ступень к возвращению на родину.
Я, правда, чуть инфаркт там не получил, поскольку у меня в программе был виолончельный концерт Гайдна плюс наша программа, а Ростропович, как выяснилось, собирался играть два совершенно других произведения — концерт Шостаковича и «Вариации на тему рококо» Чайковского. Я к тому времени еще не дирижировал симфоническим оркестром и признался в этом. И он сказал:
— Заметь, старик, я очень счастлив, что впервые ты это будешь делать со мной.
Мы потрясающе репетировали, а потом мой администратор, директор оркестра Игорь Чистяков, спрятавшись за колонной, записывал этот концерт на мою камеру (по тем временам большую «Sony» можно было считать вполне профессиональной аппаратурой, стереозвук и так далее).
Когда мы уже начали, Ростропович вдруг остановился, посмотрел в конец зала и сказал:
— Уберите камеру! Уберите камеру!
Но Игорь был парнем сообразительным, он просто достал платок и накрыл им красный глазок камеры, сказав, что выключил.
А потом уж так судьба распорядилась, что я стал часто бывать в доме Ростроповича в Париже и как-то показал запись альтового концерта Альфреда Шнитке, которой очень гордился и поэтому всегда возил с собой, так… на всякий случай. Я и сейчас им горжусь. Слава растрогался и сказал, что очень хотел бы тоже иметь концерт Шнитке для виолончели. Я ему говорю:
— А ты напиши письмо, завтра я улетаю в Москву и передам Альфреду, и на словах все скажу.
Он написал. Я передал письмо Альфреду, и очень быстро появился Второй виолончельный концерт, написанный для Ростроповича, а затем и опера «Жизнь с идиотом», и их сотрудничество стало тесным.
А затем перед Альфредом, незадолго до его смерти, возникла проблема. Дело в том, что он обещал написать сонату для альта и сам напоминал мне об этом, но в то же время от него ожидали новых вещей и Гидон, и Ростропович. В общем, все чего-то ждали. Затем появилась идея двух двойных концертов: Гидон хотел, чтобы появился концерт для скрипки и альта, а Ростропович — для альта и виолончели. Получалось, что Альфреду надо сочинять два произведения. Меня радовало то, что ни в первом, ни во втором случае я не был забыт.
Когда позвонила Ирочка Шнитке с известием, что он начал писать, я попросил:
— Ирочка, ты один вопрос ему сейчас задай. — Он тогда уже не мог говорить и общался только жестами. — Спроси его, пожалуйста, партия альта сверху или снизу?
Если она снизу, значит, это для скрипки и альта, если сверху, значит, для альта и виолончели.
Она говорит:
— Он как-то уклончиво отвечает!
А у него уже возникла идея тройного концерта, посвященного всем нам одновременно — Кремеру, Башмету и Ростроповичу, — то есть всем тем, кто наиболее часто исполнял его произведения.
Премьера состоялась в Москве. В каждой части солировал один из инструментов, а затем маленький финал, в котором мы все участвуем одновременно. И был еще специально написанный на бис Менуэт для трех струнных инструментов. Крохотное сочинение, где каждый голос — мелодический шедевр. А вся миниатюра производит страшное впечатление: какой-то апологетический танец смерти, как и «Реквием», написанный двумя десятилетиями раньше на смерть матери.
Премьера действительно прозвучала как прощание.
Но, чтобы не заканчивать на грустной ноте мой рассказ о жизнелюбивом человеке Славе Ростроповиче, расскажу вам еще одну анекдотическую историю.
Слава гастролировал по Англии. Приехал он в один город. Его встретили и сказали:
— Мы очень рады, маэстро, что вы к нам приехали, и особенно рад и счастлив новый музыкальный директор нашего фестиваля. А он потрясающе разбирается в музыке.
Ростроповича проводили в автомобиль, и шофер в белых перчатках по дороге снова выдал примерно тот же текст, что вот мы невероятно счастливы, весь город счастлив, фестиваль счастлив и особенно наш новый музыкальный директор, который лучше всех на земном шаре знает музыку.
Когда Слава оформлялся в отеле, ему то же самое сказал портье, что вот мы счастливы, особенно наш новый музыкальный директор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49