Ведь меня он не знал, мог бы, как говорится, и обжечься.
Вот почему, когда арестовали Смирнова, я счел своим моральным долгом вступиться за него, дать ему добрую рекомендацию. И всегда так поступал, когда знал человека, чего бы мне это ни стоило.
После того разговора я стал изучать проблему внимательно. Работая в Томской области с середины 60-х годов, я, конечно, понятия не имел о том, что происходило в некоторых республиках. Оказывается, их разъедали приписки, очковтирательство, коррупция, взяточничество. Жизненный уровень простых людей был невысок, зато процветали те, в чьих руках была власть. Особенно в этом отношении тревожил Узбекистан. Все, или почти все, здесь решал один человек: Шараф Рашидович Рашидов. Двадцать лет работал он первым секретарем ЦК компартии республики. К тому же Рашидов — кандидат в члены Политбюро, награжден двумя золотыми звездами Героя Социалистического Труда. Десять орденов Ленина! По-моему, это своеобразный рекорд, во всяком случае мне ничего подобного неизвестно.
Увы, вскоре мои предположения оправдались.
Но я забегаю вперед. А здесь надо бы еще сказать о том колоссальном влиянии, каким пользовался Рашидов в Москве. Он был невероятно обласкан Брежневым. Республика оказалась вне критики, вошла в разряд неприкасаемых. В прессе допускались исключительно хвалебные статьи.
Все это я понял быстро. Но как заведующий отделом партработы, разобрался и в другом: кадры в Узбекистане — партийные, советские, хозяйственные, правоохранительные — подбирались во многом только по принципу личной преданности Рашидову. В аппарате ЦК компартии республики работали четырнадцать (!) родственников первого секретаря.
Чтобы сделать такой анализ, пришлось затратить много труда. И, пожалуй, главное — познакомиться со множеством писем из Узбекистана. Их за три года — с 1980 по 1983 г. — в ЦК КПСС поступило из этой республики десятки тысяч. Люди жаловались, что невозможно добиться правды, многие руководители ведут себя, как баи. Не дашь взятку — никакого вопроса не решить. Помню, после чтения тех писем я возвращался домой почти разбитый, в жутком настроении: что ни письмо — произвол, беззаконие, изломанная судьба, крик души. После смерти Брежнева поток писем из Узбекистана в Москву ударил с новой силой. Но все оставалось по-прежнему — Рашидов был неуязвим и неприкасаем.
Короче говоря, стало ясно, что нужен разговор в ЦК с ним. Надо идти к Андропову. И я пошел.
Обычно я не обременял Юрия Владимировича своими визитами, не «отмечался», как делали некоторые. Но зато, если уж возникала необходимость, Андропов принимал меня сразу — как только в расписании Генерального секретаря выдавалось свободное окно. Хотя в ту пору я не был ни членом Политбюро, ни секретарем ЦК, а просто заведовал отделом, но отдел был весьма важным, и потому в моем кабинете тоже стояла «кукушка» — телефонный аппарат для прямой связи с Генсеком. «Кукушкой» его прозвали давно, еще до меня, — за особый звук, напоминающий кукование. Потом, правда, эти телефонные аппараты заменили, осовременили, и их голоса стали другими, переливчатыми.
Иногда я снимал трубку «кукушки» и просил Юрия Владимировича принять меня. Кстати, в ЦК существовало неписаное правило: если кукует «кукушка», иными словами, если звонит Генеральный секретарь и если при этом в кабинете присутствует кто-то еще, кроме хозяина, то этот кто-то выходит из кабинета. Для того и прямая связь, чтобы говорить с Генсеком один на один.
Как обычно, Юрий Владимирович принял меня скоро. Я изложил суть дела, показал несколько наиболее тревожных писем и сказал, что, на мой взгляд, хватит отделываться формальными ответами, нужна глубокая и принципиальная проверка фактов. Судя по всему, дело в Ташкенте зашло далеко. Все было продумано хитро: вскроют союзные органы конкретный факт произвола, приписок — виновного накажут жестоко (дескать, раз попался — отвечай), а явление-то, систему никто не трогал.
Помнится, я волновался, порой даже горячился от негодования — слишком уж вопиющими были факты. Андропов же слушал спокойно, внимательно. Думаю, в общих чертах он не мог не знать о положении в Узбекистане — наверняка органы госбезопасности сообщали ему о происходящем в республике еще в бытность его председателем КГБ. Но что мог Андропов при Брежневе? Видимо, приходилось делать вид, что ему ничего не известно. А возможно, все-таки докладывал, но его сообщениям не давали ходу?
Так или иначе, но у меня сложилось впечатление, что Юрий Владимирович был готов к моему сообщению. И выслушав, сразу же дал поручение:
— Давайте поступим таким образом: встретьтесь с Рашидовым. Да, надо встретиться. Пригласите его к себе, побеседуйте. О том, как ставить вопросы, думаю, вас учить не надо.
Для меня это предложение было крайне неожиданным и, конечно, малопривлекательным. Поэтому я высказал сомнения в целесообразности такого решения: тот ли уровень для беседы с кандидатом в члены Политбюро? Однако Андропов настаивал, и я понял его замысел: осадить!
А вскоре по каким-то делам в Москву прилетел Рашидов, и ему сразу же сообщили, что с ним хочет встретиться новый заведующий отделом партийной работы. Был назначен день, предположительно указано время. При очень вежливой внешней форме приглашения оно не оставляло сомнений в том, что предстоит серьезный разговор.
Всем была известна строптивость Рашидова: вопросы решал только у членов Политбюро. И вдруг его приглашает на беседу заведующий отделом. Какой-то неизвестный ему Лигачев, который работал в Сибири, а в ЦК объявился совсем недавно, несколько месяцев назад. Очевидно, этот Лигачев по наивности не разобрался, что почем, не понимает истинной расстановки сил в политическом руководстве. Когда началась беседа, я по тону Рашидова понял, что он именно в таком настроении.
Впрочем, расскажу по порядку. Когда мне сообщили, что Рашидов в приемной, я вышел навстречу, пригласил его к себе, к столу.
Я не изменил давным-давно установившейся у меня привычке принимать посетителей за столом для заседаний, сидя при этом друг против друга. И здесь мы сели за продолговатый заседательский стол, стоявший в кабинете. Причем я заранее и не без умысла разложил на нем солидные стопки писем из Узбекистана. Шараф Рашидович, человек опытный, сразу понял, что это за письма. И после первых общих фраз как-то смутился, стал то и дело поглядывать на стопки писем, словно пытаясь угадать, какую угрозу для него таят эти конверты.
Почувствовав это, я вскоре перешел к делу:
— Шараф Рашидович, в ЦК поступает много писем о безобразиях в республике. Люди жалуются, притом основательно, все больше и больше. Мы пересылаем письма вам для проверки, но вы и ваши товарищи отвечаете, что факты не подтверждаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Вот почему, когда арестовали Смирнова, я счел своим моральным долгом вступиться за него, дать ему добрую рекомендацию. И всегда так поступал, когда знал человека, чего бы мне это ни стоило.
После того разговора я стал изучать проблему внимательно. Работая в Томской области с середины 60-х годов, я, конечно, понятия не имел о том, что происходило в некоторых республиках. Оказывается, их разъедали приписки, очковтирательство, коррупция, взяточничество. Жизненный уровень простых людей был невысок, зато процветали те, в чьих руках была власть. Особенно в этом отношении тревожил Узбекистан. Все, или почти все, здесь решал один человек: Шараф Рашидович Рашидов. Двадцать лет работал он первым секретарем ЦК компартии республики. К тому же Рашидов — кандидат в члены Политбюро, награжден двумя золотыми звездами Героя Социалистического Труда. Десять орденов Ленина! По-моему, это своеобразный рекорд, во всяком случае мне ничего подобного неизвестно.
Увы, вскоре мои предположения оправдались.
Но я забегаю вперед. А здесь надо бы еще сказать о том колоссальном влиянии, каким пользовался Рашидов в Москве. Он был невероятно обласкан Брежневым. Республика оказалась вне критики, вошла в разряд неприкасаемых. В прессе допускались исключительно хвалебные статьи.
Все это я понял быстро. Но как заведующий отделом партработы, разобрался и в другом: кадры в Узбекистане — партийные, советские, хозяйственные, правоохранительные — подбирались во многом только по принципу личной преданности Рашидову. В аппарате ЦК компартии республики работали четырнадцать (!) родственников первого секретаря.
Чтобы сделать такой анализ, пришлось затратить много труда. И, пожалуй, главное — познакомиться со множеством писем из Узбекистана. Их за три года — с 1980 по 1983 г. — в ЦК КПСС поступило из этой республики десятки тысяч. Люди жаловались, что невозможно добиться правды, многие руководители ведут себя, как баи. Не дашь взятку — никакого вопроса не решить. Помню, после чтения тех писем я возвращался домой почти разбитый, в жутком настроении: что ни письмо — произвол, беззаконие, изломанная судьба, крик души. После смерти Брежнева поток писем из Узбекистана в Москву ударил с новой силой. Но все оставалось по-прежнему — Рашидов был неуязвим и неприкасаем.
Короче говоря, стало ясно, что нужен разговор в ЦК с ним. Надо идти к Андропову. И я пошел.
Обычно я не обременял Юрия Владимировича своими визитами, не «отмечался», как делали некоторые. Но зато, если уж возникала необходимость, Андропов принимал меня сразу — как только в расписании Генерального секретаря выдавалось свободное окно. Хотя в ту пору я не был ни членом Политбюро, ни секретарем ЦК, а просто заведовал отделом, но отдел был весьма важным, и потому в моем кабинете тоже стояла «кукушка» — телефонный аппарат для прямой связи с Генсеком. «Кукушкой» его прозвали давно, еще до меня, — за особый звук, напоминающий кукование. Потом, правда, эти телефонные аппараты заменили, осовременили, и их голоса стали другими, переливчатыми.
Иногда я снимал трубку «кукушки» и просил Юрия Владимировича принять меня. Кстати, в ЦК существовало неписаное правило: если кукует «кукушка», иными словами, если звонит Генеральный секретарь и если при этом в кабинете присутствует кто-то еще, кроме хозяина, то этот кто-то выходит из кабинета. Для того и прямая связь, чтобы говорить с Генсеком один на один.
Как обычно, Юрий Владимирович принял меня скоро. Я изложил суть дела, показал несколько наиболее тревожных писем и сказал, что, на мой взгляд, хватит отделываться формальными ответами, нужна глубокая и принципиальная проверка фактов. Судя по всему, дело в Ташкенте зашло далеко. Все было продумано хитро: вскроют союзные органы конкретный факт произвола, приписок — виновного накажут жестоко (дескать, раз попался — отвечай), а явление-то, систему никто не трогал.
Помнится, я волновался, порой даже горячился от негодования — слишком уж вопиющими были факты. Андропов же слушал спокойно, внимательно. Думаю, в общих чертах он не мог не знать о положении в Узбекистане — наверняка органы госбезопасности сообщали ему о происходящем в республике еще в бытность его председателем КГБ. Но что мог Андропов при Брежневе? Видимо, приходилось делать вид, что ему ничего не известно. А возможно, все-таки докладывал, но его сообщениям не давали ходу?
Так или иначе, но у меня сложилось впечатление, что Юрий Владимирович был готов к моему сообщению. И выслушав, сразу же дал поручение:
— Давайте поступим таким образом: встретьтесь с Рашидовым. Да, надо встретиться. Пригласите его к себе, побеседуйте. О том, как ставить вопросы, думаю, вас учить не надо.
Для меня это предложение было крайне неожиданным и, конечно, малопривлекательным. Поэтому я высказал сомнения в целесообразности такого решения: тот ли уровень для беседы с кандидатом в члены Политбюро? Однако Андропов настаивал, и я понял его замысел: осадить!
А вскоре по каким-то делам в Москву прилетел Рашидов, и ему сразу же сообщили, что с ним хочет встретиться новый заведующий отделом партийной работы. Был назначен день, предположительно указано время. При очень вежливой внешней форме приглашения оно не оставляло сомнений в том, что предстоит серьезный разговор.
Всем была известна строптивость Рашидова: вопросы решал только у членов Политбюро. И вдруг его приглашает на беседу заведующий отделом. Какой-то неизвестный ему Лигачев, который работал в Сибири, а в ЦК объявился совсем недавно, несколько месяцев назад. Очевидно, этот Лигачев по наивности не разобрался, что почем, не понимает истинной расстановки сил в политическом руководстве. Когда началась беседа, я по тону Рашидова понял, что он именно в таком настроении.
Впрочем, расскажу по порядку. Когда мне сообщили, что Рашидов в приемной, я вышел навстречу, пригласил его к себе, к столу.
Я не изменил давным-давно установившейся у меня привычке принимать посетителей за столом для заседаний, сидя при этом друг против друга. И здесь мы сели за продолговатый заседательский стол, стоявший в кабинете. Причем я заранее и не без умысла разложил на нем солидные стопки писем из Узбекистана. Шараф Рашидович, человек опытный, сразу понял, что это за письма. И после первых общих фраз как-то смутился, стал то и дело поглядывать на стопки писем, словно пытаясь угадать, какую угрозу для него таят эти конверты.
Почувствовав это, я вскоре перешел к делу:
— Шараф Рашидович, в ЦК поступает много писем о безобразиях в республике. Люди жалуются, притом основательно, все больше и больше. Мы пересылаем письма вам для проверки, но вы и ваши товарищи отвечаете, что факты не подтверждаются.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131