Машина осторожно переползла через кювет и выбралась на бетонку. Впереди чернела высокая стена тайги.
Макс не раз ходил по окрестным лесам за грибами и кедровыми шишками и хорошо знал дороги. Он повел машину медленно, все так же не зажигая света. И снова, подбадривая себя, пел песню, начав её сначала: «Петербургские трущобы, в Петербурге родился…»
Что поделаешь, не лежала душа у Макса к последнему куплету песни, хотя возможно именно к нему стоило бы прислушаться более внимательно. А пелся он так:
Но вот спустил свое богатство,
Пропил огромный барский дом,
И рысаков орловских пару,
И проституток — под забор.
Не очень приятный конец и потому Макс предпочел затянуть песню с начала. Он был уверен, что не спустит и не пропьет свое богатство. Он не из таких, и не за тем рисковал.
***
Командира отдельной бригады внутренних войск полковника Никифора Ивановича Зотова телефонный звонок разбудил в три часа ночи.
Зотов, с вечера хорошо прогревший косточки в сауне и по такому случаю, как положено, «принявший на грудь», крепко спал под шерстяным одеялом, которое жена перед сном заправила в новый пододеяльник. Постельное белье после стирки пахло свежестью, создавало внутреннее ощущение чистоты и покоя. Полковнику снилось нечто приятное, умиротворяющее, хотя снов он никогда не помнил и лишь по настроению после сна — приятно успокоенному или тревожному — догадывался, что во тьме ночной проделывал с ним Морфей.
Звонок, надоедливый и беспощадно-требовательный вырвал Зотова из теплых объятий сна и сразу оплеснул душу холодной волной беспокойства.
Зотов встал с постели, подсунул руку под майку и почесал волосатую грудь, поддернул сатиновые трусы, воткнул ноги в тапочки без пяток и прошлепал через комнату к телефону, который стоял на подставке в прихожей. По ночам полковник не разрешал себя беспокоить — любые решения в его отсутствии должен был принимать оперативный дежурный.
Нервным рывком Зотов снял трубку. Зло спросил:
— Ну что там у вас в конце концов?
Тон, каким был задан вопрос, мог отбить охоту продолжать разговор с командиром у кого угодно.
— Товарищ полковник, это вы? — спросила трубка испуганно. Голос говорившего показался Зотову не знакомым.
— Что за глупость?! — Зотов злился. — Кто здесь ещё может быть?
Трубка молчала.
— Да говорите, в конце концов, — раздраженно подогнал Зотов, все ещё продолжая злиться.
— Товарищ полковник, это прапорщик Козорез. Начальник гарнизонного караула.
Ну, бардак! Ночью комбригу звонит начальник караула, и в башку ему не приходит, что с таким же успехом он, комбриг, может позвонить президенту страны и ожидать, что тот воспримет его звонок с пониманием.
— Ты откуда свалился?
— Из штаба, товарищ полковник.
— Передай трубку оперативному.
— Их нет, товарищ полковник.
Это постоянное обращение по званию посреди ночи стало раздражать Зотова.
— Где дежурный? Отвечай короче.
— Они умерли…
И остатки сна, и раздражение — все слетело с Зотова в один момент.
— Где помдеж?
— Их нет. Они тоже умерли.
— Козорез, ты пьяный?
Это единственное объяснение, которое сразу же пришло в голову: как могли сразу умереть два человека на боевом посту?
— Их убили.
— Кто?!
— Не могу знать. И ещё часовой пропал. С первого поста. От знамени, товарищ полковник.
Зотов почувствовал страшную слабость в ногах. Он медленно опустился на стул, стоявший возле тумбочки.
— Знамя на месте?
— Так точно. Стоит не тронуто.
— Немедленно поставь к нему часового.
— Не могу, товарищ полковник.
— Что значит «не могу»? Ты башкой думаешь или жопой?
Прапорщик, однако, заупрямился.
— Не могу. Под охраной не состоит денежный ящик. Как без него принимать пост часовому?
— Как не состоит? — Зотов не сразу понял, что имеет в виду прапорщик.
— Знамя есть, а ящика нет. Вечером, когда пост принимали, он был.
— Ставь часового! Я выезжаю. Вышли мне дежурную машину.
— Ее нет на месте, товарищ полковник.
— Кто ещё знает о происшествии?
— Только я, сменный караульный рядовой Ронжин и ещё вот доложил вам.
— В штаб никого не пускай. Знамя охраняй. Я приеду. И никуда с места ни шагу.
— Товарищ полковник. На мне караул…
— Я те дам караул, Козорез. Стой где сказано. Сейчас буду.
***
Выбравшись на бетонку, Макс погнал машину в сторону тайги по дороге, которая вела к бывшей позиции ракетного противовоздушного дивизиона. В свое время он прикрывал объекты гарнизона от нападения с воздуха, но в связи с усилением общей слабости государства Российского был расформирован. На краю тайги остались только валы капониров, и сохранилась дорога, которая вела к позиции.
Быстро проскочив десять километров, Макс добрался до ближайшего земляного укрытия, в котором когда-то стояла стартовая ракетная установка. Въехав в углубление, с трех сторон закрытое высокими земляными валами, Макс притормозил. Быстро выкинул наружу денежный ящик, наехал на него задним колесом. Достал домкрат, приладил его пятку к петлям, на которых висел обычный амбарный замок и стал качать рукоятку. Металл петель под весом машины начал гнуться, потом громко хрустнул, и петли вместе с замком отлетели, едва не зашибив Макса.
Выражая переполнявший его восторг, Макс выругался матом. Каким ещё образом можно по-русски столь экспрессивно продемонстрировать зло или радость? Сел в кабину, включил скорость и съехал с ящика. Теперь железо уже не преграждало ему доступ к богатству. Не нагибаясь, Макс откинул ногой крышку.
Ящик был полон денег.
Новенькие желтые сотенные и синие полусотенные купюры, толстые пачки, которых накрест обтягивали банковские бандерольки, заполняли железную коробку по самую крышку.
— Капуста! Бабки! Тити-мити!
Думаете, эти слова — пренебрежительно-фамильярные, небрежные и уничижительные — содержат в себе хоть какую-то долю правды о чувствах, которые испытывает человек, глядя на бумажки, будь это «деревянные» рубли или благородные «зеленые» доллары? Как бы не так! Больше всех лицемерят те, кто демонстрируют собственное пренебрежение к деньгам в словах и разговорах. Все эти слова о «капусте» лишь маска, позволяющая спрятать от чужих взглядов внутренний трепет и алчность, собственную готовность из-за «капусты» убить отца, зарезать мать, продать друга.
— Ни хренасеньки! — довольно охнул Макс. От радости он заговорил сам с собой и вынес себе благодарность. — Ты, Макс, крутой мужик. Я тебя люблю. С такими бабками нам жить. Да жить!
Он стал лихорадочно выгребать тугие пачки из ящика и перекладывал их в вещевой армейский мешок, который нашел на панели заднего стекла автомобиля. К его удивлению пачек оказалось не так уж много, как о том можно было судить по весу ящика. Зато на дне хранилища лежали три тяжеленные мешочка с денежной звонкой мелочью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Макс не раз ходил по окрестным лесам за грибами и кедровыми шишками и хорошо знал дороги. Он повел машину медленно, все так же не зажигая света. И снова, подбадривая себя, пел песню, начав её сначала: «Петербургские трущобы, в Петербурге родился…»
Что поделаешь, не лежала душа у Макса к последнему куплету песни, хотя возможно именно к нему стоило бы прислушаться более внимательно. А пелся он так:
Но вот спустил свое богатство,
Пропил огромный барский дом,
И рысаков орловских пару,
И проституток — под забор.
Не очень приятный конец и потому Макс предпочел затянуть песню с начала. Он был уверен, что не спустит и не пропьет свое богатство. Он не из таких, и не за тем рисковал.
***
Командира отдельной бригады внутренних войск полковника Никифора Ивановича Зотова телефонный звонок разбудил в три часа ночи.
Зотов, с вечера хорошо прогревший косточки в сауне и по такому случаю, как положено, «принявший на грудь», крепко спал под шерстяным одеялом, которое жена перед сном заправила в новый пододеяльник. Постельное белье после стирки пахло свежестью, создавало внутреннее ощущение чистоты и покоя. Полковнику снилось нечто приятное, умиротворяющее, хотя снов он никогда не помнил и лишь по настроению после сна — приятно успокоенному или тревожному — догадывался, что во тьме ночной проделывал с ним Морфей.
Звонок, надоедливый и беспощадно-требовательный вырвал Зотова из теплых объятий сна и сразу оплеснул душу холодной волной беспокойства.
Зотов встал с постели, подсунул руку под майку и почесал волосатую грудь, поддернул сатиновые трусы, воткнул ноги в тапочки без пяток и прошлепал через комнату к телефону, который стоял на подставке в прихожей. По ночам полковник не разрешал себя беспокоить — любые решения в его отсутствии должен был принимать оперативный дежурный.
Нервным рывком Зотов снял трубку. Зло спросил:
— Ну что там у вас в конце концов?
Тон, каким был задан вопрос, мог отбить охоту продолжать разговор с командиром у кого угодно.
— Товарищ полковник, это вы? — спросила трубка испуганно. Голос говорившего показался Зотову не знакомым.
— Что за глупость?! — Зотов злился. — Кто здесь ещё может быть?
Трубка молчала.
— Да говорите, в конце концов, — раздраженно подогнал Зотов, все ещё продолжая злиться.
— Товарищ полковник, это прапорщик Козорез. Начальник гарнизонного караула.
Ну, бардак! Ночью комбригу звонит начальник караула, и в башку ему не приходит, что с таким же успехом он, комбриг, может позвонить президенту страны и ожидать, что тот воспримет его звонок с пониманием.
— Ты откуда свалился?
— Из штаба, товарищ полковник.
— Передай трубку оперативному.
— Их нет, товарищ полковник.
Это постоянное обращение по званию посреди ночи стало раздражать Зотова.
— Где дежурный? Отвечай короче.
— Они умерли…
И остатки сна, и раздражение — все слетело с Зотова в один момент.
— Где помдеж?
— Их нет. Они тоже умерли.
— Козорез, ты пьяный?
Это единственное объяснение, которое сразу же пришло в голову: как могли сразу умереть два человека на боевом посту?
— Их убили.
— Кто?!
— Не могу знать. И ещё часовой пропал. С первого поста. От знамени, товарищ полковник.
Зотов почувствовал страшную слабость в ногах. Он медленно опустился на стул, стоявший возле тумбочки.
— Знамя на месте?
— Так точно. Стоит не тронуто.
— Немедленно поставь к нему часового.
— Не могу, товарищ полковник.
— Что значит «не могу»? Ты башкой думаешь или жопой?
Прапорщик, однако, заупрямился.
— Не могу. Под охраной не состоит денежный ящик. Как без него принимать пост часовому?
— Как не состоит? — Зотов не сразу понял, что имеет в виду прапорщик.
— Знамя есть, а ящика нет. Вечером, когда пост принимали, он был.
— Ставь часового! Я выезжаю. Вышли мне дежурную машину.
— Ее нет на месте, товарищ полковник.
— Кто ещё знает о происшествии?
— Только я, сменный караульный рядовой Ронжин и ещё вот доложил вам.
— В штаб никого не пускай. Знамя охраняй. Я приеду. И никуда с места ни шагу.
— Товарищ полковник. На мне караул…
— Я те дам караул, Козорез. Стой где сказано. Сейчас буду.
***
Выбравшись на бетонку, Макс погнал машину в сторону тайги по дороге, которая вела к бывшей позиции ракетного противовоздушного дивизиона. В свое время он прикрывал объекты гарнизона от нападения с воздуха, но в связи с усилением общей слабости государства Российского был расформирован. На краю тайги остались только валы капониров, и сохранилась дорога, которая вела к позиции.
Быстро проскочив десять километров, Макс добрался до ближайшего земляного укрытия, в котором когда-то стояла стартовая ракетная установка. Въехав в углубление, с трех сторон закрытое высокими земляными валами, Макс притормозил. Быстро выкинул наружу денежный ящик, наехал на него задним колесом. Достал домкрат, приладил его пятку к петлям, на которых висел обычный амбарный замок и стал качать рукоятку. Металл петель под весом машины начал гнуться, потом громко хрустнул, и петли вместе с замком отлетели, едва не зашибив Макса.
Выражая переполнявший его восторг, Макс выругался матом. Каким ещё образом можно по-русски столь экспрессивно продемонстрировать зло или радость? Сел в кабину, включил скорость и съехал с ящика. Теперь железо уже не преграждало ему доступ к богатству. Не нагибаясь, Макс откинул ногой крышку.
Ящик был полон денег.
Новенькие желтые сотенные и синие полусотенные купюры, толстые пачки, которых накрест обтягивали банковские бандерольки, заполняли железную коробку по самую крышку.
— Капуста! Бабки! Тити-мити!
Думаете, эти слова — пренебрежительно-фамильярные, небрежные и уничижительные — содержат в себе хоть какую-то долю правды о чувствах, которые испытывает человек, глядя на бумажки, будь это «деревянные» рубли или благородные «зеленые» доллары? Как бы не так! Больше всех лицемерят те, кто демонстрируют собственное пренебрежение к деньгам в словах и разговорах. Все эти слова о «капусте» лишь маска, позволяющая спрятать от чужих взглядов внутренний трепет и алчность, собственную готовность из-за «капусты» убить отца, зарезать мать, продать друга.
— Ни хренасеньки! — довольно охнул Макс. От радости он заговорил сам с собой и вынес себе благодарность. — Ты, Макс, крутой мужик. Я тебя люблю. С такими бабками нам жить. Да жить!
Он стал лихорадочно выгребать тугие пачки из ящика и перекладывал их в вещевой армейский мешок, который нашел на панели заднего стекла автомобиля. К его удивлению пачек оказалось не так уж много, как о том можно было судить по весу ящика. Зато на дне хранилища лежали три тяжеленные мешочка с денежной звонкой мелочью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46