Тут, кажется, уже все ясно. Ждать долго не надо. Власть поменялась навсегда. Не знаю, долго ли у нас будут сами немцы. Это уж их дело. Одно бесспорно — советской власти они больше не допустят. Сам знаешь, сила солому ломит. Так что зря ты надеешься на большевиков. Не вернутся они.
— Глупый ты все-таки, Антон, — терпеливо дослушав до конца, засмеялся Зазыба. — Большевики — это люди. Живые люди. И никакая власть не заставит их отказаться от своих убеждений. Попробуй вынь из человека душу. А убеждение — это и есть душа. Поскольку люди живут повсюду, поскольку без людей на земле немыслимо, значит, и большевики будут всегда среди нас.
— Ну вот, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, — пожал плечами Браво-Животовский. — При чем здесь душа, при чем убеждения? Я говорю про большевистскую власть. А кто про что думает, черт с ним, мельница, как сам видишь, большая, все перемелет. Не у одних же большевиков убеждения. Были свои убеждения когда-то у кадетов, у эсеров, у меньшевиков, у анархистов. Большевики перемололи их на своей мельнице. Теперь очередь настала для самих большевиков. Даст бог, национал-социалисты их перемелют.
Довольный, что основательно доказал все Зазыбе, Браво-Животовский некоторое время ехал молча.
Дорога уже шла краем торфяника, где первый год высаживали кок-сагыз. Растение это для здешних земель было неведомое, о нем, кажется, никто слыхом не слыхивал до сих пор не только в Веремейках, а и по всей Беседи. И вот в этом году во всем районе принялись пропагандировать его еще с зимы. Крайне необходима была резина. В земотделе был введен даже специальный агроном по кок-сагызу, а в колхозах созданы бригады, которым полагалось заниматься выращиванием новой сельскохозяйственной культуры, имеющей стратегическое значение; по крайней мере, пропагандируя ее среди колхозников, все, кто имел касательство к этому, нажимали на необходимость в ней именно со стратегической стороны. Понятно, в Веремейках тоже была создана такая бригада. И на протяжении всей нынешней весны веремейковские колхозницы не успевали выводить цыпки на руках и ногах. Но зря старались. С войной как-то сразу пропал интерес к кок-сагызу, о нем забыли. И тогда по торфянику снова принялся расти пырей, за ним болотный перец и разная другая трава, которая заглушила квелые побеги новой культуры. Так что, считай, кок-сагыза в Веремейках никто и не видел. Во всяком случае, в густых зарослях болотного перца и пырея отыскать его теперь было немыслимо. В итоге веремейковцы напрасно потеряли изрядный кусок покосов, ибо до тех пор, как вспахали тракторами урочище, тут каждый год буйно поднималась луговая трава, бывало, овсяница вымахивала человеку по самый пояс и заливала среди лета фиолетовым паводком все пространство от этой дороги и до новых колхозных подсек, на которых сеяли просо, овес и гречку.
Грустно глядя теперь на заглушённый сорными травами торфяник и жалея загубленные покосы, Зазыба вспомнил с чего-то, как первый раз привозил сюда несколько лет назад Чубаря. Тогда они тоже ехали из Веремеек этой вот дорого! Чубарь только что принял от Зазыбы колхозные дела, но поскольку по настоянию Маштакова Зазыба оставался в колхозе заведующим хозяйством, а это значит, фактическим замом председателя, то ему выпало показывать новому председателю и артельные угодья. Кажется, как раз в те дни вовсю цвела здесь луговая овсяница. Укрыв в ольшанике от слепней жеребца, они долго расхаживали сперва по покосам, потом по вырубке, благо было чем любоваться. Тут же оба стали невольными свидетелями, как в овсах, поднявшись над вырубкой, ястреб напал на перепелку…
— Так все-таки, Денис Евменович, — оторвал Зазыбу от этих мыслей Браво-Животовский, — ты не ответил мне. Что бы сделал со мной, окажись вдруг теперь на моем месте, а я вот так, как ты, пугал бы тебя?
Зазыба потер глаза, будто их жгло от бессонницы, потом длинно усмехнулся.
— А ничего, — сказал он ровным голосом.
— Неужто?
— Можешь поверить. Зачем мне было бы этим заниматься? Ты же дезертир, ну а дезертиры подлежат военному суду. Так что я просто не смог бы решать твою судьбу.
Странно, но Браво-Животовского это нисколько не возмутило, не иначе — за время оккупации успел уже основательно обдумать свое положение, свыкнуться с ним и готов был к любому повороту событий, полностью полагаясь на счастливую звезду.
— Значит, пощады не будет? — сдерживаясь, спросил он еще, но ответа ждать не стал и, словно сомневаясь, вспомнил: — А на спаса ты не такой категоричный был, Зазыба. Помнишь, даже надежду кое-какую авансом дал?
… Народу на улицах местечка было больше, чем когда-либо. Видно, Бабиновичи постепенно привыкали к жизни в оккупации, приспосабливались к новым порядкам. Но что сразу бросилось в глаза Зазыбе, так это отсутствие на выгонах, в переулках между дворами домашней скотины — не то что раньше, когда только и гляди, чтобы не наехать нечаянно или на свинью с оравой поросят, которая могла разлечься и кормить их прямо на проезжей части, или еще на какую-нибудь живность, тоже привольно чувствующую и ведущую себя соответственно, не говоря уж о курах да гусях, которым и совсем никакого запрета не было. Даже собаки и те не кидались сегодня из подворотен вслед приезжим.
Немцев веремейковские седоки углядели при въезде на главную улицу, что шла с этой стороны мимо большого, еще от панских времен оставшегося сада на торговую площадь возле церкви. Немцы тоже ехали на телеге, по навстречу. Было их трое… Один, сидя с ногами в передке, подгонял вожжами огромного мерина, еле умещавшегося в оглоблях, а двое других сидели по сторонам и переговаривались друг с другом, порой поворачивая головы к вознице. Заметив немцев, Браво-Животовский засуетился в телеге, ткнул в руки Зазыбе вожжи… — Теперь ты, — сказал он.
Зазыба вожжи взял, но с насмешкой подумал, что Браво-Животовский, видно, хочет пустить пыль в глаза немцам, показать себя, каков он есть — даже собственного кучера имеет. Но по тому, как полицейский стал оттопыривать локоть с повязкой, ему вскоре стало ясно, что Антона беспокоит совсем другое. Судя по всему, он боялся, чтобы немцы не сочли его из-за винтовки пришлым, враждебным элементом. И Зазыба вспомнил происшествие у веремейковской криницы. Тогда Браво-Животовский тоже все время старался держать на виду руку с повязкой. От этого воспоминания Зазыбу разобрал смех, но, чтобы напрасно не злить Браво-Животовского, он не подал виду, смеялся в душе — истинно, свои своего не признали!…
Тем временем телеги разминулись на широкой местечковой улице и Зазыба с ревнивым чувством, будто его нагло и нежданно надули, отметил, что немцы и глазом не повели в их сторону, а проехали мимо, беззаботные, полностью занятые собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
— Глупый ты все-таки, Антон, — терпеливо дослушав до конца, засмеялся Зазыба. — Большевики — это люди. Живые люди. И никакая власть не заставит их отказаться от своих убеждений. Попробуй вынь из человека душу. А убеждение — это и есть душа. Поскольку люди живут повсюду, поскольку без людей на земле немыслимо, значит, и большевики будут всегда среди нас.
— Ну вот, я тебе про Фому, а ты мне про Ерему, — пожал плечами Браво-Животовский. — При чем здесь душа, при чем убеждения? Я говорю про большевистскую власть. А кто про что думает, черт с ним, мельница, как сам видишь, большая, все перемелет. Не у одних же большевиков убеждения. Были свои убеждения когда-то у кадетов, у эсеров, у меньшевиков, у анархистов. Большевики перемололи их на своей мельнице. Теперь очередь настала для самих большевиков. Даст бог, национал-социалисты их перемелют.
Довольный, что основательно доказал все Зазыбе, Браво-Животовский некоторое время ехал молча.
Дорога уже шла краем торфяника, где первый год высаживали кок-сагыз. Растение это для здешних земель было неведомое, о нем, кажется, никто слыхом не слыхивал до сих пор не только в Веремейках, а и по всей Беседи. И вот в этом году во всем районе принялись пропагандировать его еще с зимы. Крайне необходима была резина. В земотделе был введен даже специальный агроном по кок-сагызу, а в колхозах созданы бригады, которым полагалось заниматься выращиванием новой сельскохозяйственной культуры, имеющей стратегическое значение; по крайней мере, пропагандируя ее среди колхозников, все, кто имел касательство к этому, нажимали на необходимость в ней именно со стратегической стороны. Понятно, в Веремейках тоже была создана такая бригада. И на протяжении всей нынешней весны веремейковские колхозницы не успевали выводить цыпки на руках и ногах. Но зря старались. С войной как-то сразу пропал интерес к кок-сагызу, о нем забыли. И тогда по торфянику снова принялся расти пырей, за ним болотный перец и разная другая трава, которая заглушила квелые побеги новой культуры. Так что, считай, кок-сагыза в Веремейках никто и не видел. Во всяком случае, в густых зарослях болотного перца и пырея отыскать его теперь было немыслимо. В итоге веремейковцы напрасно потеряли изрядный кусок покосов, ибо до тех пор, как вспахали тракторами урочище, тут каждый год буйно поднималась луговая трава, бывало, овсяница вымахивала человеку по самый пояс и заливала среди лета фиолетовым паводком все пространство от этой дороги и до новых колхозных подсек, на которых сеяли просо, овес и гречку.
Грустно глядя теперь на заглушённый сорными травами торфяник и жалея загубленные покосы, Зазыба вспомнил с чего-то, как первый раз привозил сюда несколько лет назад Чубаря. Тогда они тоже ехали из Веремеек этой вот дорого! Чубарь только что принял от Зазыбы колхозные дела, но поскольку по настоянию Маштакова Зазыба оставался в колхозе заведующим хозяйством, а это значит, фактическим замом председателя, то ему выпало показывать новому председателю и артельные угодья. Кажется, как раз в те дни вовсю цвела здесь луговая овсяница. Укрыв в ольшанике от слепней жеребца, они долго расхаживали сперва по покосам, потом по вырубке, благо было чем любоваться. Тут же оба стали невольными свидетелями, как в овсах, поднявшись над вырубкой, ястреб напал на перепелку…
— Так все-таки, Денис Евменович, — оторвал Зазыбу от этих мыслей Браво-Животовский, — ты не ответил мне. Что бы сделал со мной, окажись вдруг теперь на моем месте, а я вот так, как ты, пугал бы тебя?
Зазыба потер глаза, будто их жгло от бессонницы, потом длинно усмехнулся.
— А ничего, — сказал он ровным голосом.
— Неужто?
— Можешь поверить. Зачем мне было бы этим заниматься? Ты же дезертир, ну а дезертиры подлежат военному суду. Так что я просто не смог бы решать твою судьбу.
Странно, но Браво-Животовского это нисколько не возмутило, не иначе — за время оккупации успел уже основательно обдумать свое положение, свыкнуться с ним и готов был к любому повороту событий, полностью полагаясь на счастливую звезду.
— Значит, пощады не будет? — сдерживаясь, спросил он еще, но ответа ждать не стал и, словно сомневаясь, вспомнил: — А на спаса ты не такой категоричный был, Зазыба. Помнишь, даже надежду кое-какую авансом дал?
… Народу на улицах местечка было больше, чем когда-либо. Видно, Бабиновичи постепенно привыкали к жизни в оккупации, приспосабливались к новым порядкам. Но что сразу бросилось в глаза Зазыбе, так это отсутствие на выгонах, в переулках между дворами домашней скотины — не то что раньше, когда только и гляди, чтобы не наехать нечаянно или на свинью с оравой поросят, которая могла разлечься и кормить их прямо на проезжей части, или еще на какую-нибудь живность, тоже привольно чувствующую и ведущую себя соответственно, не говоря уж о курах да гусях, которым и совсем никакого запрета не было. Даже собаки и те не кидались сегодня из подворотен вслед приезжим.
Немцев веремейковские седоки углядели при въезде на главную улицу, что шла с этой стороны мимо большого, еще от панских времен оставшегося сада на торговую площадь возле церкви. Немцы тоже ехали на телеге, по навстречу. Было их трое… Один, сидя с ногами в передке, подгонял вожжами огромного мерина, еле умещавшегося в оглоблях, а двое других сидели по сторонам и переговаривались друг с другом, порой поворачивая головы к вознице. Заметив немцев, Браво-Животовский засуетился в телеге, ткнул в руки Зазыбе вожжи… — Теперь ты, — сказал он.
Зазыба вожжи взял, но с насмешкой подумал, что Браво-Животовский, видно, хочет пустить пыль в глаза немцам, показать себя, каков он есть — даже собственного кучера имеет. Но по тому, как полицейский стал оттопыривать локоть с повязкой, ему вскоре стало ясно, что Антона беспокоит совсем другое. Судя по всему, он боялся, чтобы немцы не сочли его из-за винтовки пришлым, враждебным элементом. И Зазыба вспомнил происшествие у веремейковской криницы. Тогда Браво-Животовский тоже все время старался держать на виду руку с повязкой. От этого воспоминания Зазыбу разобрал смех, но, чтобы напрасно не злить Браво-Животовского, он не подал виду, смеялся в душе — истинно, свои своего не признали!…
Тем временем телеги разминулись на широкой местечковой улице и Зазыба с ревнивым чувством, будто его нагло и нежданно надули, отметил, что немцы и глазом не повели в их сторону, а проехали мимо, беззаботные, полностью занятые собой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93