Жизнь в монастыре текла размеренно и спокойно. Изредка меня водили в Голубую долину, где я мог попрактиковать разговорный китайский и прикладной стиль желтого павиана, которым к восемнадцати годам овладел довольно сносно.
Я постепенно забывал родную речь, суровый северный климат, живописную российскую глубинку, грея свою бритую головушку под тибетским солнышком. Но как-то осенним ненастным днем Ли Сунь, тот самый недолеченный китаец, так и не отомстивший за своего брата, принеся из Голубой долины почту, вручил мне маленький белый конверт. Я с удивлением вскрыл его, извлек грязно-желтую открытку и узнал, что через две недели мне предписано явиться в военкомат города Заплюйска, к которому я приписан, для дальнейшего прохождения военной службы в рядах СА.
В случае неявки мне грозили уголовной ответственностью и всеобщим презрением. Повестка была выписана иероглифами на китайском языке. Я бросился на шею к Ли Му Паю, чтобы дать волю слезам. Ли Му Пай гладил меня по полированному затылку и шептал: «Держись, Флавиан, лошадь одинаково устает…» Через два дня мой сэнсэй умер. Меня провожал весь Шао-Мао. Великий Лама торжественно вручил мне древний манускрипт, меч великого Ду, основателя стиля желтого павиана, и билет на авиарейс «Пекин – Москва». За воротами монастыря я сложил руки на груди, поклонился принявшему меня дому, включил плейер и, поставив Ладу Дэне, чтобы вспомнить основы родной речи, отправился в Голубую долину, где предполагал сесть на ближайший речной пароход до Пекина.
Родина приняла меня неприветливо. На таможне отобрали меч, чуть не пришив статью за незаконное хранение холодного оружия, ФСК изъял манускрипт, усмотрев в нем секретную информацию, а милиция – плейер, якобы для проверки по учетам похищенных вещей. Своих родителей я найти не сумел, отца, собственно, я и не знал, помнил только его имя, а фамилию матери забыл.
В Заплюйске я прямо с вокзала направился по оказанному в повестке адресу, получил первую благодарность за то, что самостоятельно побрил голову, и через пару суток несся в эшелоне к месту прохождения службы.
Все, чему учат моих сверстников целых десять лет, я освоил за месяц с помощью старшины и нарядов.
Увидев как-то в бане шрам на моей правой пятке, братишки окрестили меня Меченым, а после того как я изобразил на зарвавшемся «дедушке» стиль желтого павиана, переименовали в Бешеного. В общем-то мне нравились оба прозвища, и я не обижался даже на Мечено-Бешеного.
Служил я, к слову сказать, не в каком-нибудь стройбате и даже не в знаменитой Псковской десантной дивизии, а в войсках особо-специального назначения повышенной секретности. Повлияла, как вы понимаете, моя довоенная подготовка в области философии. Бригада наша носила по какому-то роковому совпадению название «Павиан» и выполняла самые секретные и ответственные миссии.
Сколько правителей мы поменяли на тронах, сколько холодных точек разогрели, сколько заложников положили при освобождении! До сих пор я с нежностью вспоминаю те дни.
Через два года я из скромного тибетского монаха превратился в настоящего головореза, умевшего все что надо. Я попадал ножом с тридцати метров в подушечку «Орбита», положенную на голову пленного, стрелял из всех видов существующего оружия и из любых положений, владел самыми сложными приемами руко– и ногопашного боя, при желании мог угнать сверхзвуковой истребитель последней марки.
Но эти навыки не приносили мне радости. В душе я оставался лириком, любящим музыку, цветы, книги. Постоянно думал о возвышенном, иначе из-за своего роста давно бы разбил башку о косяк казарменных дверей. В карательных операциях я участвовал скорее по инерции. Словно заводная кукла, без всяких положительных эмоций, ведомый только с чувством долга, зато после боя целиком отдавался беседам с медсестрой на тему ранних работ Эразма Роттердамского и последних вещей Оззи Осборна.
Мои сослуживцы смеялись над этими странностями, предпочитая заниматься торговлей наркотиками, валютными махинациями и мародерством.
Как-то во время боя мой взводный Султан Урылов совершенно внагляк принялся доить местную корову, застрелив перед этим ее хозяина. Я вскипел, ногой опрокинул ведро и сказал Султану, что он подлец, каких надо пускать в расход на месте. Султан поднялся, положил автомат, бросил на землю нож, скинул гимнастерку и занял боевую стойку. Я повторил те же маневры, сняв еще сапоги, и мы принялись кружить, готовясь к смертельному поединку.
Поединок не удался, прибежал лейтенант Афиногенов и разогнал нас по углам ринга, влепив по наряду. Одевшись, Султан подобрал нож, провел им по шее и сказал: «Э-э-э…» Этот жест мы все понимали без перевода. Султан стал моим кровником, и пока я не лишусь головы, он лишится покоя.
Но все это было в далеком прошлом. Когда срок службы подходил к концу, меня вызвал замполит и предложил остаться в армии, обещая повышение по службе и приличную пенсию к сорока пяти годам.
Я вспомнил слова сэнсэя и отказался.
В монастырь я возвращаться не стал. Обет безбрачия не подходил мне по идейным соображениям, а как известно, нет ничего страшнее, чем жить вразрез с собственной совестью.
Поселившись в одном из наших мегаполисов, я заработал на подпольных кулачных боях приличную сумму, купил квартиру в новостройке и стал прожигать жизнь, подрабатывая учителем китайского языка в начальных классах специализированной школы. К моменту, когда я получил злополучный факс из Северного Батута, мне стукнуло двадцать восемь лет.
Вся история моей жизни, описанная вам выше, промелькнула в моей голове за семнадцать мгновений, понадобившихся на преодоление расстояния от центра комнаты до дверей.
Что ж, они рассчитывают на легкую игру с бомжом, не зная, что сегодня их ждет встреча с мастером стиля желтого павиана Мечено-Бешеным, короче, с нормальным суперсуперсуперменом.
За дверьми, как я и предполагал, оказался бездушный коридор, уводящий в неизвестность, освещенный уже знакомыми сороковаттками. Будь у меня фонарик, я перебил бы все лампочки, чтобы испортить этому петуху в царском мундире прямой эфир. Но… Условия сейчас диктовал он.
Снова вынув пистолет, я осторожно шагнул за порог, выбрал направление, щипчиками для ногтей сделал зарубку на стене и перебежками бросился вперед.
Зарубки я решил делать каждые двадцать метров, лабиринты – очень коварная штука. В свое время, выполняя миссию в Египте, я заблудился в развалинах Карнакского храма и, если б не немецкие туристы, нашел бы конец под колонной, воздвигнутой в честь бога Анубиса.
И конечно, я помнил об охотниках. Инстинкт и опыт подсказывали мне, что здесь не все чисто – через каждый метр возвышалась куча мусора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17