— Проперция, я уверяю вас, это неприятнее мне, чем вы думаете. Я очень хорошо чувствую, что тогда вечером я потерял что-то, Я прямо-таки несчастен.
Он видел, как она с раздувающимися ноздрями впивала в себя его вежливые уверения в своем горе. В ней ожила надежда.
— Мы как раз так великолепно объяснились друг с другом, — продолжал Мортейль. — Мы решили, наконец, покинуть так называемый искусственный сад, где все — стекло, свинец, железо, где все негодно к употреблению. Мы хотели встретиться там, где пахнет землею, и раз в жизни броситься в траву, где нас будет жечь настоящая крапива, и к нашим губам прильнет теплая земляника.
— Ты веришь в это, Морис? Ты хочешь этого? И ты пошел за первой бессердечной искусительницей, которая поманила тебя!
— Не говорите больше об этом, моя дорогая, мне это очень неприятно. В свое извинение я могу сказать только одно: леди Олимпия — вихрь, разгоняющий два корабля. Что можно сделать с вихрем? К тому же я сделал бы себя смешным, если бы отказал ей в том, что она просила. Вы должны понять это… А теперь подадим опять друг другу руки.
— И покинем искусственный сад?
— Мы засыплем его, моя дорогая, засыплем. С меня довольно его.
Она схватила его руку.
— Мой Морис, я счастлива.
— Просто любить друг друга. Видеться, как можно больше… Вы очень хорошо сказали это. Это именно в моем вкусе. Пылкие авантюристки и бесчувственные девочки не интересуют меня больше. Мое сердце занято. Не ясно ли это? Что думает об этом моя маленькая Проперция?
— Это было бы слишком прекрасно, Морис, это не может так продолжаться. Я не верю, что это может продолжаться. Разве ты не смеялся с Клелией сегодня вечером? О чем вам было шептаться?
— Но, моя дорогая, если бы ты была спокойна, ты бы увидела, что мы холодно шутили друг с другом. Мы сказали друг другу, что решительно не подходим один к другому, и распрощались.
— И это в самом деле кончено? Ты клянешься?
— Разумеется, клянусь. Впрочем, чтобы доставить тебе удовольствие — ничего не стоит поговорить с девушкой окончательно… А! Я устрою штуку! Я знаю, что я сделаю.
Их разлучили Сан-Бакко и Зибелинд, собиравшиеся уходить. Долан и Клелия тоже уходили. Проперция шепнула своему возлюбленному:
— Ты поклялся, Морис. Помни это: будь прост и верен и не заглядывай больше в искусственный сад. Ты не знаешь, как это было бы ужасно!..
Она стояла, дрожа перед своей собственной угрозой.
Долан тихо сказал ей что-то с повелительным видом. Она ответила:
— Я иду, еще светло, и я хочу работать. Не из-за вас, граф, а потому, что я счастлива!
— Вы идете работать? — спросил Сан-Бакко, — тогда я осмелюсь попросить вас, синьора Проперция: сделайте нам для зала заседаний палаты статую Победы.

Мортейль слонялся по комнатам, напевая арию из какой-то оперетки.
— Непременно выкину штуку! — с гордостью говорил он себе. — Я еще раз сделаю Клелии предложение. Как это тонко, как ловко. Прекрасный штрих для комедии! Проперция будет восхищаться мною, я приятно поражу ее этим, так как несомненно буду отвергнут, и моя наглость окончательно оттолкнет от меня Клелию. Ах, она может быть довольна мною, эта великая женщина. Я приношу жертвы для нее, совершаю даже житейскую бестактность. При том полувраждебном, легком тоне, который теперь установился между мной и Клелией, новое предложение является чем-то несомненно смешным и безвкусным. Умная девочка сейчас заметит это и даст мне отставку раз навсегда. Что ж! Пусть Проперция получит удовлетворение. Черт возьми, я порядочный человек. Всем остальным я сыт по горло, и это увидят.
Он подразумевал леди Олимпию и искал ее. Но она исчезла. Она увлекла Якобуса на террасу, ко входу в зал Венеры. Этого не заметил никто, кроме Зибелинда; он ушел, мучимый ненавистью и вздыхая от желания. Леди Олимпия сказала:
— Тихий ветерок лагуны в майский вечер — вот подходящий воздух для двух, обо всем позабывших любящих, как мы. Не поплакать ли нам немножко? Станьте передо мной на колени, дорогой мой!
Он смущенно и раздраженно засмеялся.
— Предположим, что наше ожидание кончилось.
— Уже? Но это было бы неприлично. Ведь я томлюсь всего две недели. И потом у меня решительно ничего нет, что можно было бы разбить или расплавить. В груди, которую вы любите, должны быть алмазы и глыбы льда.
— Я это нашел в одной старой книге. В конце концов, я обойдусь и без этого.
— В самом деле? И удовлетворитесь только внешней стороной груди, которую любите? Все равно, мы не должны так скоро прекращать странное состояние воздержания. Я его еще не знала, я едва вкусила его, — и кто знает, вернется ли оно когда-нибудь. Вы видите, мне грустно.
— Но я прошу вас доставить мне это счастье.
— Будьте добры заметить, что не я требующая сторона. Я уступаю.
Она подняла свою ослепительно белую руку к розовому лицу и подала ее ему, описав большой полукруг. Он нашел это движение царственным. С загоревшейся кровью он согнул одно колено и прильнул губами к ее блестящим ногтям. Вдруг им овладела потребность похвастать и подчеркнуть свою мужественность. Он указал на зал, где в вечерних лучах кипели вакханалии и празднества созревшей любви.
— Я думаю, — сказал Якобус, — что вы ищете у меня большего, чем одна ночь, которую вы даете всякому. Вы знаете, кто я, и что все это… все то, чем полны эти стены… во все это нам предстоит окунуться вместе.
— Проведите в жизнь то, что вы нарисовали, — спокойно возразила она. — Я с самого начала рассчитывала на это; вы, вероятно, помните мои слова. Прекрасные произведения искусства для меня обещания…
Она засмеялась влажными губами и откинула назад голову. Он бурно поцеловал ее в подставленную шею. Она слегка пошатнулась, увлекла его за собой, и они, обнявшись, чуть не упали к ногам огромной мраморной женщины, вонзавшей кинжал в свою грудь.
— Моя гондола ждет, — объявила она затем и большими, эластичными шагами повела его за руку через ряд кабинетов, мягкая и довольная. Она прибавила:
— Когда сегодня вы так яростно воевали за права души, я сейчас же поняла, как обстоит дело с вашей плотью.
И у выхода:
— И подумайте, как мы необыкновенно счастливы. Ведь из всего любовного шепота, жужжание которого сегодня весь вечер носилось между оливковыми стенами, вероятно, не вышло ничего, кроме нашей ночи.
В канале она заметила, как исчезла за углом гондола Долана.
Мортейль тоже был в ней. Старик, из страха перед вечерней сыростью, сидел под навесом; молодые люди остались снаружи. Мортейль заметил:
— Ваш папа пригласил меня в гондолу. Вообще, его дружеское отношение ко мне нисколько не изменилось.
— Почему же? — сказала Клелия. — Он ничего не имеет против вас в качестве зятя. Вина в нас.
Мортейль проглотил намек.
— Не ошиблись ли мы, в сущности?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61