Зибелинд покорился.
Он вытер пот со лба, поклонился и отошел.
— До скорого свидания, — крикнула она ему вслед.
Он бродил по террасе, потом по смежным залам. В углу пустой комнаты он увидел Якобуса и бросился к нему.
«Я любим, я любим!» — хотел он крикнуть ему, — леди Олимпия любит меня, прекрасная, возвышенная женщина любит меня! Я не принадлежу больше к отвергнутым, незамеченным!»
Он подавил это желание, схватил Якобуса за пуговицу и торопливо заговорил:
— Мортейль, ах, он принадлежит теперь к той, которые презирают себя! Роли переменились, мой милый, вы заметили, как леди Олимпия отделала его? Не правда ли, какая гордая, благородная женщина! О, я не верю и половине низких сплетен, которые ходят о ней. Что я говорю, — и сотой части, — ничему не верю я!
— Это в вашей власти, — заметил Якобус, — хотя… Но что с вами?
На щеках у Зибелинда выступил чахоточный румянец, волосы были совершенно мокры, глаза сверкали.
— Я любим, друг, — и он обдал собеседника своим горячим дыханием. — Я любим прекраснейшей, очаровательнейшей и чистейшей женщиною, леди Олимпией.
— Значит, вы тоже? — сказал Якобус.
— Как это тоже? Вы ошибаетесь, Олимпия не любила никогда никого, кроме меня. О, я не обманываю себя!
— Как хотите, — ответил Якобус, оцепенев.
Зибелинд хотел обманывать себя; сверхчеловеческая, внезапно вспыхнувшая потребность прорвала все плотины: потребность хоть раз в жизни обмануть себя, видеть все в розовом свете, верить, прославлять и восхвалять.
— Вообще! — воскликнул он, — не только леди Олимпия, — все женщины, все лучше, чем вы думаете!
Он был настроен воинственно и готов во имя достоинств мира взяться за нож.
— Вы, мой милый, большой реалист и только ради поэтического эффекта выдаете себя иногда за обманутого рыцаря из дома La Mancha. И несмотря на ваши расчеты, вы так невинны, полудитя, — бессознательный соблазнитель; это-то и плохо. У вас такая благомыслящая манера опутывать женщин поэтическим миросозерцанием, пока они не начинают сами себя считать богинями. Но о каждой в отдельности вы без дальнейших доказательств думаете самое оскорбительное. Я, мой милый, поступаю как раз наоборот. Я сознаюсь, иногда я выражал сомнение по поводу оборотной стороны жизни всех этих красавиц, но каждая в отдельности для меня неприкосновенна. Что вы думаете, я лучший человек, чем вы! О, я очень рад, леди Олимпия любит только меня, а все остальное клевета.
Якобус подумал: «Что за нездоровое воодушевление!»
Он спросил:
— А Клелия?
Зибелинд топнул ногой.
— Клелия тоже высоко порядочная женщина, вы не будете отрицать этого.
— Конечно, нет, — беззвучно сказал Якобус.
— Я понимаю, что вы хотите сказать, — все раздраженнее восклицал Зибелинд. — Но разве бедная женщина виновата в этом? Как раз только что я был свидетелем того, как она выказала благороднейшее презрение своему отвратительному мужу за то, что он осмелился заподозрить в Сан-Бакко старческую похоть по отношению к этому мальчику. Она высоко порядочная женщина. Но она во власти какого-то обольщения… Сознайтесь, наконец, что, несмотря на ваши поэтические фразы, вы считаете всех женщин просто…
— Вы знаете, кем, — докончил Якобус.
Зибелинд минуту размышлял. Затем, подняв брови, тихо и коварно осведомился:
— И герцогиню?
— И герцогиню! — вырвалось у художника. Он багрово покраснел, повернулся и ушел.
Когда он вошел в соседнюю комнату, леди Олимпия взяла его об руку. Она повела его по залам и заговорила о приятных воспоминаниях, связывающих их.
— Да, да, — рассеянно повторил он. — Мы тогда очень приятно развлекались.
— Нам следовало бы начать сначала, — сказала она. — Сегодня как раз опять такой вечер. Лагуна заглядывает в окна. Здесь снова со всех сторон шепчутся о любви.
В конце концов, она объявила, что ее гондола ждет.
Он уклонялся с отвращением, поглощенный горькими мыслями. Он бранил себя самого:
«Что ты утверждал о герцогине, негодяй? Какую безумную наглость позволил ты себе сказать о ней этому дураку? И зачем! Чтобы похвастать! Только потому, что сегодня утром ты наговорил ей множество вещей, которые было бы лучше оставить про себя, которые она к тому же уже знала, — и которые в новый момент пониженной вменяемости ты все-таки повторишь ей опять!»
— О, я чувствую это! — громко вздохнул он. И леди Олимпия, приписавшая его чувства себе, увлекла его за собой. — Теперь я обманываю еще и беднягу Зибелинда. А он в своем блаженном экстазе назвал меня другом! Как все это смешно и жалко.
И ему доставило удовольствие еще омрачить печаль своих безнадежных желаний мыслью о горьких чувствах других.
Герцогиня стояла одна в дверях террасы, отвернув лицо. Она не хотела больше видеть ни опустившегося мужа, ни любовницы, бессильно смотревшей вслед своему художнику, исчезавшему с искательницей приключений, ни слепого безумца, который, потея и хромая, носил свое воображаемое счастье по пустым кабинетам.
Вдруг она услышала за собой голос Сан-Бакко:
— Герцогиня, вы прекрасны. Наша Паллада становится все прекраснее. Как это возможно? Чем старше я становлюсь, тем больше растет моя нежность к вам. Она обогащается всей той любовью, которую я раньше расходовал в походах за свободу.
Она неподвижно смотрела перед собой.
— Я не поверил бы, что могу любить вас еще глубже, герцогиня, — сказал он. — Но я почувствовал это сегодня, в ту минуту, когда приобрел друга.
Она молчала.
— Сегодня вечером, — в вашем доме и как бы из ваших рук, герцогиня, я получил друга, равного которому у меня не было, кажется мне, и в лучшей юности. Не правда ли, Нино? О, такие люди, как мы, чувствуем это уже при пожатии руки. А уж при фехтовании и подавно. При фехтовании сейчас видно, кто вероломен и кто прям душой; видно и то, кто в состоянии забыть себя и выступить за дело: будь это только из любви к славе или же потому, что герцогиня Асси так прекрасна. Не правда ли, Нино, она прекрасна?
Наступила пауза. Потом юношеский голос, звонкий и дрожащий, произнес:
— Да, она прекрасна.
Герцогиня медленно обернулась и улыбнулась им обоим. Она знала, что Сан-Бакко не говорил ей ни одного нежного слова, не прочувствовав его так же по-детски и искренно, как его тринадцатилетний товарищ. Они стояли перед ней, обнявшись. Старик обхватил шею мальчика, а отрок обвивал рукой талию ментора.
— И благодарна вам, — сказала она и не могла продолжать. Затем она докончила:
— Вы не знаете, как вы мне нужны именно сегодня…
Он сейчас же выпрямился, его голос стал звонким и повелительным.
— Я нужен вам? Разве не сказано в нашем старом договоре, что когда бы вы ни позвали меня…
— Тише, тише. Мне нужны были ваши добрые слова. Теперь все хорошо. Скажите мне еще: что я для вас и что для вас Нино?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
Он вытер пот со лба, поклонился и отошел.
— До скорого свидания, — крикнула она ему вслед.
Он бродил по террасе, потом по смежным залам. В углу пустой комнаты он увидел Якобуса и бросился к нему.
«Я любим, я любим!» — хотел он крикнуть ему, — леди Олимпия любит меня, прекрасная, возвышенная женщина любит меня! Я не принадлежу больше к отвергнутым, незамеченным!»
Он подавил это желание, схватил Якобуса за пуговицу и торопливо заговорил:
— Мортейль, ах, он принадлежит теперь к той, которые презирают себя! Роли переменились, мой милый, вы заметили, как леди Олимпия отделала его? Не правда ли, какая гордая, благородная женщина! О, я не верю и половине низких сплетен, которые ходят о ней. Что я говорю, — и сотой части, — ничему не верю я!
— Это в вашей власти, — заметил Якобус, — хотя… Но что с вами?
На щеках у Зибелинда выступил чахоточный румянец, волосы были совершенно мокры, глаза сверкали.
— Я любим, друг, — и он обдал собеседника своим горячим дыханием. — Я любим прекраснейшей, очаровательнейшей и чистейшей женщиною, леди Олимпией.
— Значит, вы тоже? — сказал Якобус.
— Как это тоже? Вы ошибаетесь, Олимпия не любила никогда никого, кроме меня. О, я не обманываю себя!
— Как хотите, — ответил Якобус, оцепенев.
Зибелинд хотел обманывать себя; сверхчеловеческая, внезапно вспыхнувшая потребность прорвала все плотины: потребность хоть раз в жизни обмануть себя, видеть все в розовом свете, верить, прославлять и восхвалять.
— Вообще! — воскликнул он, — не только леди Олимпия, — все женщины, все лучше, чем вы думаете!
Он был настроен воинственно и готов во имя достоинств мира взяться за нож.
— Вы, мой милый, большой реалист и только ради поэтического эффекта выдаете себя иногда за обманутого рыцаря из дома La Mancha. И несмотря на ваши расчеты, вы так невинны, полудитя, — бессознательный соблазнитель; это-то и плохо. У вас такая благомыслящая манера опутывать женщин поэтическим миросозерцанием, пока они не начинают сами себя считать богинями. Но о каждой в отдельности вы без дальнейших доказательств думаете самое оскорбительное. Я, мой милый, поступаю как раз наоборот. Я сознаюсь, иногда я выражал сомнение по поводу оборотной стороны жизни всех этих красавиц, но каждая в отдельности для меня неприкосновенна. Что вы думаете, я лучший человек, чем вы! О, я очень рад, леди Олимпия любит только меня, а все остальное клевета.
Якобус подумал: «Что за нездоровое воодушевление!»
Он спросил:
— А Клелия?
Зибелинд топнул ногой.
— Клелия тоже высоко порядочная женщина, вы не будете отрицать этого.
— Конечно, нет, — беззвучно сказал Якобус.
— Я понимаю, что вы хотите сказать, — все раздраженнее восклицал Зибелинд. — Но разве бедная женщина виновата в этом? Как раз только что я был свидетелем того, как она выказала благороднейшее презрение своему отвратительному мужу за то, что он осмелился заподозрить в Сан-Бакко старческую похоть по отношению к этому мальчику. Она высоко порядочная женщина. Но она во власти какого-то обольщения… Сознайтесь, наконец, что, несмотря на ваши поэтические фразы, вы считаете всех женщин просто…
— Вы знаете, кем, — докончил Якобус.
Зибелинд минуту размышлял. Затем, подняв брови, тихо и коварно осведомился:
— И герцогиню?
— И герцогиню! — вырвалось у художника. Он багрово покраснел, повернулся и ушел.
Когда он вошел в соседнюю комнату, леди Олимпия взяла его об руку. Она повела его по залам и заговорила о приятных воспоминаниях, связывающих их.
— Да, да, — рассеянно повторил он. — Мы тогда очень приятно развлекались.
— Нам следовало бы начать сначала, — сказала она. — Сегодня как раз опять такой вечер. Лагуна заглядывает в окна. Здесь снова со всех сторон шепчутся о любви.
В конце концов, она объявила, что ее гондола ждет.
Он уклонялся с отвращением, поглощенный горькими мыслями. Он бранил себя самого:
«Что ты утверждал о герцогине, негодяй? Какую безумную наглость позволил ты себе сказать о ней этому дураку? И зачем! Чтобы похвастать! Только потому, что сегодня утром ты наговорил ей множество вещей, которые было бы лучше оставить про себя, которые она к тому же уже знала, — и которые в новый момент пониженной вменяемости ты все-таки повторишь ей опять!»
— О, я чувствую это! — громко вздохнул он. И леди Олимпия, приписавшая его чувства себе, увлекла его за собой. — Теперь я обманываю еще и беднягу Зибелинда. А он в своем блаженном экстазе назвал меня другом! Как все это смешно и жалко.
И ему доставило удовольствие еще омрачить печаль своих безнадежных желаний мыслью о горьких чувствах других.
Герцогиня стояла одна в дверях террасы, отвернув лицо. Она не хотела больше видеть ни опустившегося мужа, ни любовницы, бессильно смотревшей вслед своему художнику, исчезавшему с искательницей приключений, ни слепого безумца, который, потея и хромая, носил свое воображаемое счастье по пустым кабинетам.
Вдруг она услышала за собой голос Сан-Бакко:
— Герцогиня, вы прекрасны. Наша Паллада становится все прекраснее. Как это возможно? Чем старше я становлюсь, тем больше растет моя нежность к вам. Она обогащается всей той любовью, которую я раньше расходовал в походах за свободу.
Она неподвижно смотрела перед собой.
— Я не поверил бы, что могу любить вас еще глубже, герцогиня, — сказал он. — Но я почувствовал это сегодня, в ту минуту, когда приобрел друга.
Она молчала.
— Сегодня вечером, — в вашем доме и как бы из ваших рук, герцогиня, я получил друга, равного которому у меня не было, кажется мне, и в лучшей юности. Не правда ли, Нино? О, такие люди, как мы, чувствуем это уже при пожатии руки. А уж при фехтовании и подавно. При фехтовании сейчас видно, кто вероломен и кто прям душой; видно и то, кто в состоянии забыть себя и выступить за дело: будь это только из любви к славе или же потому, что герцогиня Асси так прекрасна. Не правда ли, Нино, она прекрасна?
Наступила пауза. Потом юношеский голос, звонкий и дрожащий, произнес:
— Да, она прекрасна.
Герцогиня медленно обернулась и улыбнулась им обоим. Она знала, что Сан-Бакко не говорил ей ни одного нежного слова, не прочувствовав его так же по-детски и искренно, как его тринадцатилетний товарищ. Они стояли перед ней, обнявшись. Старик обхватил шею мальчика, а отрок обвивал рукой талию ментора.
— И благодарна вам, — сказала она и не могла продолжать. Затем она докончила:
— Вы не знаете, как вы мне нужны именно сегодня…
Он сейчас же выпрямился, его голос стал звонким и повелительным.
— Я нужен вам? Разве не сказано в нашем старом договоре, что когда бы вы ни позвали меня…
— Тише, тише. Мне нужны были ваши добрые слова. Теперь все хорошо. Скажите мне еще: что я для вас и что для вас Нино?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61