На первый взгляд это вопрос самостоятельный, однако можно не сомневаться: он связан с предыдущим и даже в каком-то смысле тождествен ему.
Что-то особенное совершил Прометей в ту пору — или, напротив, чего-то не совершил! Попробуем рассмотреть по порядку, как и что было с ним после его освобождения, — тогда, быть может, нам удастся напасть на след и отыскать ответ, то есть разгадать загадку до конца.
Призыв к читателю
После того как я рассказал, о чем, в сущности, пойдет здесь речь и в какой путь, полный неизведанного, я пускаюсь, позвольте мне воззвать — за неимением соответствующего божества — к Читателю, к его, Читателя, проницательности. Не к разуму, а именно к проницательности я взываю.
Видите ли, за последнее время я много раздумывал об этих вещах… Как знать, не состоит ли трагедия Прометея, где-то на самой ее глубине, именно в том, что не сумел он (будучи недостаточно сведущ в делах человеческих) должным образом разграничить разум и проницательность. Нельзя и нам с помощью разума — ratio — подходить к этому, в относительной целостности сохранившемуся, волнующему эпизоду нашей древней истории. Ибо, приближаясь к нему лишь с помощью разума, мы будем от него отдаляться! У нас немного данных для раскрытия загадки Прометея. Хотя, как мы увидим, их все-таки больше, чем это кажется на первый взгляд. Изучив предварительно материал, я нашел достаточно опорных точек для того, чтобы рискнуть взяться за разгадку этой таинственной истории строго филологическими методами. Более того, и я и Читатель, пожелавший вместе со мною отправиться в путь, должны будем придерживаться этих методов исследования неукоснительно.
Традиция, именуемая «мифологией», неоднородна. Одна ее часть — сказка. Не только самые первые сказители, но и те, что продолжали складывать, формировать ее, передавая из уст в уста, знали, что это сказка, так и рассказывали. Даже если в сказке появлялись боги и вся она в целом учила богопочитанию и богобоязненности. Возьмем хотя бы историю Арахны! Человек, разумеется, издревле знал пауков, их образ жизни, знал, как они ткут свою паутину и для чего паутина им служит, — все это он знал бесконечно раньше, чем присочинил историю Арахны. О том, что жила-была однажды некая дева, и умела она ткать столь искусно, что не было ей соперниц среди смертных; тогда она вызвала на состязание самое Афину. Богиня выиграла, надо полагать, со значительным опережением, Арахну же в наказание за самонадеянность превратила в паука. Сказка превосходная, но только сказка, и тот, кто выдумал ее, знал это. Одним словом, к уздечке — коня: что-то разбудило фантазию человека, и родилась сказка. Некоторая — и немалая — часть мифологии именно такова: явления природы, обычаи, происхождение которых терялось в тумане времен, тревожили воображение, рождали выдумки. (Как если бы о масках, которыми сербы под Мохачем испокон веков провожают зиму на масленицу, кто-то сказал, будто их придумали, чтобы пугать турок. Между тем турок и в помине не было в тех краях, когда маски уже существовали.)
Другая часть мифологических сказаний — аллегория. Здесь, но только здесь, уместен рационалистический подход: в конце концов, аллегория есть творение разума. Для объяснения того или иного явления, для иллюстрации нравственной истины изобреталась определенная система символов. Это нетрудно проследить и по некоторым напластованиям мифа о Прометее. (А также по историям о Прометее, созданным уже в новое время.)
Ну, например: существует версия, утверждающая, что человека сотворил Прометей; тело будто бы слепил из земли, потом украл с неба огонь, и стал огонь душой человека. Здесь перемешано многое: шумеро-аккадская легенда о сотворении человека, огонь как символ души, наконец, раннее осознание того, что Энгельс сформулировал в словах: «Человека создал труд». Более поздним напластованием надо признать и сказание о том, что Прометей якобы украл огонь у Аполлона, вернее, у Гелиоса, да еще с помощью Афины. Аллегория очевидна: богиня Разума поддерживает предприятие, в результате коего Человек становится обладателем частицы Солнечной стихии — огня.
Да и самое слово «украл» уже элемент чужеродный, чисто рационалистический — попытка найти причину к имеющемуся «следствию».
Прометей был бог, он имел столь же свободный доступ к огню — «небесному огню», если угодно, — как и любой другой небожитель, уж во всяком случае не менее свободный, чем божество младше его по возрасту и рангу — Афина, коей он же и помог в свое время появиться на свет. Если бы его «преступлением» была именно кража, наказание не оказалось бы столь жестоким. Мы ведь знаем, что кое-кто — а именно Гермес — однажды действительно обокрал Аполлона. И что же? Аполлон, «самый человечный из богов», лишь посмеялся. Если бы соучастницей «преступления» была Афина, гнев Зевса, очевидно, обрушился бы и на нее. Или Афина смягчила бы наказание Прометею. (Таким правом обладал каждый из богов!) Однако ни о чем подобном мы не знаем.
История Прометея — традиция очень-очень древняя. И, если мы хотим в ней разобраться, надо отбросить все более поздние, рационалистические привески, принять ее такой, какой рассказывалась она нашими предками. Теми предками, для которых огонь действительно означал огонь и ремесло было ремеслом в самом прямом смысле слова; предками, которые с помощью одних лишь органов чувств, без какого-либо процеживания сквозь разум, не угадывали-подразумевали, но видели в яростно клубящейся грозовой туче взлохмаченного гневного Зевса; не верили, что видят, а действительно видели в блистающей молнии выкованный Гефестом перун Зевесов и не искали никаких человечьим умом постижимых причинно-следственных связей между поступком Прометея и обрушенным на него наказанием. И однако же в примитивности своей они видели гораздо глубже!
Нет, они не испытывали нужды в легенде о сотворении человека Прометеем, да и не стали бы отделять таким способом человека от животных, в которых еще почитали своих непосредственных предков. (Следовательно, видели в животном мире нечто, много-много тысячелетий спустя с превеликими трудностями подтвержденное наукой. Как и в богах своих видели что-то такое, к чему наука начинает подступаться только сейчас.) Относительно же сотворения мира они без всяких ухищрений угадали то, что выразила некогда, у начал нашего летосчисления, философия: боги, олицетворяющие явления природы, сами суть эти явления, «причина» же их — либо некий человеческими мерками неизмеримый Мировой Дух, Mens Mundi, — сказать о котором нечего, ибо невыразимо сие человечьим словом, человечьей мыслью, — либо, что практически то же самое, Закон Материи, Natura Naturans. Поэтому примем к сведению:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119
Что-то особенное совершил Прометей в ту пору — или, напротив, чего-то не совершил! Попробуем рассмотреть по порядку, как и что было с ним после его освобождения, — тогда, быть может, нам удастся напасть на след и отыскать ответ, то есть разгадать загадку до конца.
Призыв к читателю
После того как я рассказал, о чем, в сущности, пойдет здесь речь и в какой путь, полный неизведанного, я пускаюсь, позвольте мне воззвать — за неимением соответствующего божества — к Читателю, к его, Читателя, проницательности. Не к разуму, а именно к проницательности я взываю.
Видите ли, за последнее время я много раздумывал об этих вещах… Как знать, не состоит ли трагедия Прометея, где-то на самой ее глубине, именно в том, что не сумел он (будучи недостаточно сведущ в делах человеческих) должным образом разграничить разум и проницательность. Нельзя и нам с помощью разума — ratio — подходить к этому, в относительной целостности сохранившемуся, волнующему эпизоду нашей древней истории. Ибо, приближаясь к нему лишь с помощью разума, мы будем от него отдаляться! У нас немного данных для раскрытия загадки Прометея. Хотя, как мы увидим, их все-таки больше, чем это кажется на первый взгляд. Изучив предварительно материал, я нашел достаточно опорных точек для того, чтобы рискнуть взяться за разгадку этой таинственной истории строго филологическими методами. Более того, и я и Читатель, пожелавший вместе со мною отправиться в путь, должны будем придерживаться этих методов исследования неукоснительно.
Традиция, именуемая «мифологией», неоднородна. Одна ее часть — сказка. Не только самые первые сказители, но и те, что продолжали складывать, формировать ее, передавая из уст в уста, знали, что это сказка, так и рассказывали. Даже если в сказке появлялись боги и вся она в целом учила богопочитанию и богобоязненности. Возьмем хотя бы историю Арахны! Человек, разумеется, издревле знал пауков, их образ жизни, знал, как они ткут свою паутину и для чего паутина им служит, — все это он знал бесконечно раньше, чем присочинил историю Арахны. О том, что жила-была однажды некая дева, и умела она ткать столь искусно, что не было ей соперниц среди смертных; тогда она вызвала на состязание самое Афину. Богиня выиграла, надо полагать, со значительным опережением, Арахну же в наказание за самонадеянность превратила в паука. Сказка превосходная, но только сказка, и тот, кто выдумал ее, знал это. Одним словом, к уздечке — коня: что-то разбудило фантазию человека, и родилась сказка. Некоторая — и немалая — часть мифологии именно такова: явления природы, обычаи, происхождение которых терялось в тумане времен, тревожили воображение, рождали выдумки. (Как если бы о масках, которыми сербы под Мохачем испокон веков провожают зиму на масленицу, кто-то сказал, будто их придумали, чтобы пугать турок. Между тем турок и в помине не было в тех краях, когда маски уже существовали.)
Другая часть мифологических сказаний — аллегория. Здесь, но только здесь, уместен рационалистический подход: в конце концов, аллегория есть творение разума. Для объяснения того или иного явления, для иллюстрации нравственной истины изобреталась определенная система символов. Это нетрудно проследить и по некоторым напластованиям мифа о Прометее. (А также по историям о Прометее, созданным уже в новое время.)
Ну, например: существует версия, утверждающая, что человека сотворил Прометей; тело будто бы слепил из земли, потом украл с неба огонь, и стал огонь душой человека. Здесь перемешано многое: шумеро-аккадская легенда о сотворении человека, огонь как символ души, наконец, раннее осознание того, что Энгельс сформулировал в словах: «Человека создал труд». Более поздним напластованием надо признать и сказание о том, что Прометей якобы украл огонь у Аполлона, вернее, у Гелиоса, да еще с помощью Афины. Аллегория очевидна: богиня Разума поддерживает предприятие, в результате коего Человек становится обладателем частицы Солнечной стихии — огня.
Да и самое слово «украл» уже элемент чужеродный, чисто рационалистический — попытка найти причину к имеющемуся «следствию».
Прометей был бог, он имел столь же свободный доступ к огню — «небесному огню», если угодно, — как и любой другой небожитель, уж во всяком случае не менее свободный, чем божество младше его по возрасту и рангу — Афина, коей он же и помог в свое время появиться на свет. Если бы его «преступлением» была именно кража, наказание не оказалось бы столь жестоким. Мы ведь знаем, что кое-кто — а именно Гермес — однажды действительно обокрал Аполлона. И что же? Аполлон, «самый человечный из богов», лишь посмеялся. Если бы соучастницей «преступления» была Афина, гнев Зевса, очевидно, обрушился бы и на нее. Или Афина смягчила бы наказание Прометею. (Таким правом обладал каждый из богов!) Однако ни о чем подобном мы не знаем.
История Прометея — традиция очень-очень древняя. И, если мы хотим в ней разобраться, надо отбросить все более поздние, рационалистические привески, принять ее такой, какой рассказывалась она нашими предками. Теми предками, для которых огонь действительно означал огонь и ремесло было ремеслом в самом прямом смысле слова; предками, которые с помощью одних лишь органов чувств, без какого-либо процеживания сквозь разум, не угадывали-подразумевали, но видели в яростно клубящейся грозовой туче взлохмаченного гневного Зевса; не верили, что видят, а действительно видели в блистающей молнии выкованный Гефестом перун Зевесов и не искали никаких человечьим умом постижимых причинно-следственных связей между поступком Прометея и обрушенным на него наказанием. И однако же в примитивности своей они видели гораздо глубже!
Нет, они не испытывали нужды в легенде о сотворении человека Прометеем, да и не стали бы отделять таким способом человека от животных, в которых еще почитали своих непосредственных предков. (Следовательно, видели в животном мире нечто, много-много тысячелетий спустя с превеликими трудностями подтвержденное наукой. Как и в богах своих видели что-то такое, к чему наука начинает подступаться только сейчас.) Относительно же сотворения мира они без всяких ухищрений угадали то, что выразила некогда, у начал нашего летосчисления, философия: боги, олицетворяющие явления природы, сами суть эти явления, «причина» же их — либо некий человеческими мерками неизмеримый Мировой Дух, Mens Mundi, — сказать о котором нечего, ибо невыразимо сие человечьим словом, человечьей мыслью, — либо, что практически то же самое, Закон Материи, Natura Naturans. Поэтому примем к сведению:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119