Муж её, упорный язычник, только смеялся над её глупыми суевериями, но на собрания отпускал: скорее излечится.
— Марат ата, — смущённо проговорил Пётр, останавливаясь.
— Марат ата, — встав, нестройно отозвалось собрание.
— А у одной женщины, — торопливым шёпотом проговорил кто-то позади Миррены, — родился ребёнок: сам вроде поросёнка, а когти как у ястреба… Вот попомни моё слово: быть беде!..
— А!.. — досадливо отмахнулся Скорпион. — Pica pulvinaris!
Пресвитеры и все собрание с большой честью встретили старого апостола. Но старому рыбаку не любо было ездить так по следам Павла и настраивать людей против него. На пути он видел немало верных, но и это не радовало старика: великое нестроение было среди них. И одно особенно поражало его: до рабби, которого он знал и любил, и дела никому никакого не было, а все препирались о том, как мир построен был, когда быть второму пришествию, что делал рабби те три дня, которые провёл он в могиле Иосифа Аримафейского. И ему рассказывали, что за эти три дня рабби успел спуститься в подземный мир, дать бой смерти и проповедывал спасение заключённым в шеоле грешникам и даже злым духам и обещал всем им спасение…
— Добрый старец наш Пётр привёз нам два горестных известия, — шамкая, проговорил старый Эпенет. — Первое — это… вы уж простите, что за него говорить буду вам я: он ни по-эллински, ни по-латыни не говорит. Так вот первое — это то, что иерусалимские законники засудили нашего доброго защитника, святого старца Иакова, и побили его каменьями у самого храма…
По собранию пронёсся вздох жалости и негодования.
— Да, — продолжал Эпенет, — Иаков был защитником бедняков и нападал на богачей и знать. Анания, первосвященник, воспользовался отсутствием Агриппы и тем, что новый прокуратор — старый-то, Фест, умер — ещё не прибыл, обвинил Иакова и других старцев в нарушении закона, и законники присудили Иакова к побиению камнями… Агриппа, когда вернулся, был в великом гневе и даже отставил Ананию. Но Иакова этим уж не воскресишь… И по улицам Иерусалима все ходит какой-то Иешуа и все на голос кричит и днём, и ночью:
«Голос с востока… голос с запада… голос со всех четырех ветров… голос против иерусалимского храма… голос против мужей и жён…» Его много раз наказывали палками, так, что кости обнажались, а отпустят — он опять за своё: горе, горе Иерусалиму!.. Ну, а затем, сказывает Пётр, во время землетрясения в Азии погиб город Колоссы и много наших братьев вместе с ним…
Опять вздох жалости и тревоги понёсся по горнице. Многие опустили головы: но как же обетование — то, что все они увидят пришествие Сына Божия?! Неужели же смерть лишит верных счастия увидеть торжество Спасителя?
— А как теперь в Иерусалиме-то живётся? — сурово спросил Скорпион. — И что нам о Павле надо думать? Он тут сказывал, что ежели бы не было закона, то не было бы и греха. Понятнее надо говорить с простым народом, а не смущать его попусту. И ежели закон такой вредный, так зачем же помещён он в святых книгах? Не надо смущать людей. Не все учёные…
Беседа не налаживалась. Петру все приходилось переводить, и его ответы тоже пересказывались собранию. И зашептались: а где же тот дар языков, которым столько хвалились старцы? Ведь вот самый главный апостол, можно сказать, и вдруг ничего не может высказать. Пресвитеры поняли, что от собрания толка большого не будет, и пригласили всех приступить к обычной молитве.
— А затем и повечеряем, — ласково сказал Эпенет. Тут пришла очередь удивляться Петру: в римской церкви много было такого, о чем в Иерусалиме и не помышляли. Прежний дар языков и тут совсем погас, как и всюду. Если кто выступал со словом, то говорил всем понятным языком, а верующие отвечали хором: аминь. Но что всего больше удивило Петра, это то, что старый Лин как бы командовал тут всем. То говорил он собранию: oremus, то возглашал набожно: sursum corda, то напоминал верным, что среди них находится в эту минуту Спаситель: Dominus vobiscum. И часто повторялся жалобный, точно умоляющий возглас, который бывал и у язычников: ????? ???????…
Пётр был смущён…
Мнеф хитренько приспособлялся. Но он не удержался и, когда пили чашу, он, выразительно глядя на Миррену своими острыми глазками, прикоснулся губами как раз к тому месту, где прикоснулась и она. Миррена вспыхнула и потупилась. В ней поднялось к египтянину недоверие. Но Мнеф был совсем очарован ею и не сожалел даже, что не попадёт сегодня в храм Изиды, где он по ночам играл иногда роль бога Анубиса. Новая секта произвела на него противное впечатление: невежественные люди сами не знают, чего ищут и что городят на своём косноязычном наречии…
После вечери пресвитеры поторопились распустить собрание: ночные сходбища считались несколько опасными для нравственности.
На обратном пути осторожными расспросами Мнеф окончательно удостоверился, что Миррена есть действительно та самая девушка, которую ищет Язон. Об открытии своём Мнеф решил помалкивать.
XXXVI. VIRGO VESTALIS MAXIMA
У Язона бывали иногда дни, когда ясное небо его души вдруг заволакивали тёмные тучи, его одолевала непобедимая усталость, и все становилось серо и противно. Филет в таких случаях отходил тихонько в сторону: он знал, что против этого недуга души, кроме терпения, лекарства нет. Как раз это настроение охватило его после посещения храма Изиды. И, захватив в библиотеке отца первое, что попалось под руку, Язон ушёл в сад.
Это был список «Эдипа в Колоне». Язон лениво, без обычного проникновения, просматривал знаменитую трагедию, а в душе его один за другим тихо вставали тоскливые вопросы. Если, как говорит в трагедии Поли-ник, «рядом с Зевсом восседает на небе Милость», то почему же так скорбно поёт хор: «Долгая жизнь только долгая скорбь»? Язон уже понимал, что поставить вопрос очень легко, но найти ответ на него очень трудно, и что большинство вопросов человеческих так и остаются без ответа. Филет терпеливо учил его мириться с этим. И, хмурый, он прочёл:
Величайшее, первое благо — совсем
Не рождаться, второе — родившись,
Умереть поскорее, а едва пролетит
Неразумная, лёгкая юность,
То уж конечно — мукам не будет конца:
Зависть, гнев, возмущенья, убийства…
И предел всему последний —
Одинокая, больная,
Злая, немощная старость,
Ненавистная, проклятье
Из проклятий, мука мук…
Отвращение к бесплодной мысли и к бесплодной скорби ещё сильнее охватило Язона. Забыв рукопись на скамье сада, он пошёл опять домой. Надо уйти от себя в ту жизнь, где не терзаются бесплодно над старыми списками, а просто живут… Встало поблекшее видение: глухая лесная дорога, кровавая сшибка и милая девушка с глазами гамадриады, вся в слезах, протягивает к нему с мольбою руки… И та, другая, в точно победном шествии по Афинам, в блестящем окружении, в сиянии нечеловеческой красоты… Зачем все это устроено так Роком?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128
— Марат ата, — смущённо проговорил Пётр, останавливаясь.
— Марат ата, — встав, нестройно отозвалось собрание.
— А у одной женщины, — торопливым шёпотом проговорил кто-то позади Миррены, — родился ребёнок: сам вроде поросёнка, а когти как у ястреба… Вот попомни моё слово: быть беде!..
— А!.. — досадливо отмахнулся Скорпион. — Pica pulvinaris!
Пресвитеры и все собрание с большой честью встретили старого апостола. Но старому рыбаку не любо было ездить так по следам Павла и настраивать людей против него. На пути он видел немало верных, но и это не радовало старика: великое нестроение было среди них. И одно особенно поражало его: до рабби, которого он знал и любил, и дела никому никакого не было, а все препирались о том, как мир построен был, когда быть второму пришествию, что делал рабби те три дня, которые провёл он в могиле Иосифа Аримафейского. И ему рассказывали, что за эти три дня рабби успел спуститься в подземный мир, дать бой смерти и проповедывал спасение заключённым в шеоле грешникам и даже злым духам и обещал всем им спасение…
— Добрый старец наш Пётр привёз нам два горестных известия, — шамкая, проговорил старый Эпенет. — Первое — это… вы уж простите, что за него говорить буду вам я: он ни по-эллински, ни по-латыни не говорит. Так вот первое — это то, что иерусалимские законники засудили нашего доброго защитника, святого старца Иакова, и побили его каменьями у самого храма…
По собранию пронёсся вздох жалости и негодования.
— Да, — продолжал Эпенет, — Иаков был защитником бедняков и нападал на богачей и знать. Анания, первосвященник, воспользовался отсутствием Агриппы и тем, что новый прокуратор — старый-то, Фест, умер — ещё не прибыл, обвинил Иакова и других старцев в нарушении закона, и законники присудили Иакова к побиению камнями… Агриппа, когда вернулся, был в великом гневе и даже отставил Ананию. Но Иакова этим уж не воскресишь… И по улицам Иерусалима все ходит какой-то Иешуа и все на голос кричит и днём, и ночью:
«Голос с востока… голос с запада… голос со всех четырех ветров… голос против иерусалимского храма… голос против мужей и жён…» Его много раз наказывали палками, так, что кости обнажались, а отпустят — он опять за своё: горе, горе Иерусалиму!.. Ну, а затем, сказывает Пётр, во время землетрясения в Азии погиб город Колоссы и много наших братьев вместе с ним…
Опять вздох жалости и тревоги понёсся по горнице. Многие опустили головы: но как же обетование — то, что все они увидят пришествие Сына Божия?! Неужели же смерть лишит верных счастия увидеть торжество Спасителя?
— А как теперь в Иерусалиме-то живётся? — сурово спросил Скорпион. — И что нам о Павле надо думать? Он тут сказывал, что ежели бы не было закона, то не было бы и греха. Понятнее надо говорить с простым народом, а не смущать его попусту. И ежели закон такой вредный, так зачем же помещён он в святых книгах? Не надо смущать людей. Не все учёные…
Беседа не налаживалась. Петру все приходилось переводить, и его ответы тоже пересказывались собранию. И зашептались: а где же тот дар языков, которым столько хвалились старцы? Ведь вот самый главный апостол, можно сказать, и вдруг ничего не может высказать. Пресвитеры поняли, что от собрания толка большого не будет, и пригласили всех приступить к обычной молитве.
— А затем и повечеряем, — ласково сказал Эпенет. Тут пришла очередь удивляться Петру: в римской церкви много было такого, о чем в Иерусалиме и не помышляли. Прежний дар языков и тут совсем погас, как и всюду. Если кто выступал со словом, то говорил всем понятным языком, а верующие отвечали хором: аминь. Но что всего больше удивило Петра, это то, что старый Лин как бы командовал тут всем. То говорил он собранию: oremus, то возглашал набожно: sursum corda, то напоминал верным, что среди них находится в эту минуту Спаситель: Dominus vobiscum. И часто повторялся жалобный, точно умоляющий возглас, который бывал и у язычников: ????? ???????…
Пётр был смущён…
Мнеф хитренько приспособлялся. Но он не удержался и, когда пили чашу, он, выразительно глядя на Миррену своими острыми глазками, прикоснулся губами как раз к тому месту, где прикоснулась и она. Миррена вспыхнула и потупилась. В ней поднялось к египтянину недоверие. Но Мнеф был совсем очарован ею и не сожалел даже, что не попадёт сегодня в храм Изиды, где он по ночам играл иногда роль бога Анубиса. Новая секта произвела на него противное впечатление: невежественные люди сами не знают, чего ищут и что городят на своём косноязычном наречии…
После вечери пресвитеры поторопились распустить собрание: ночные сходбища считались несколько опасными для нравственности.
На обратном пути осторожными расспросами Мнеф окончательно удостоверился, что Миррена есть действительно та самая девушка, которую ищет Язон. Об открытии своём Мнеф решил помалкивать.
XXXVI. VIRGO VESTALIS MAXIMA
У Язона бывали иногда дни, когда ясное небо его души вдруг заволакивали тёмные тучи, его одолевала непобедимая усталость, и все становилось серо и противно. Филет в таких случаях отходил тихонько в сторону: он знал, что против этого недуга души, кроме терпения, лекарства нет. Как раз это настроение охватило его после посещения храма Изиды. И, захватив в библиотеке отца первое, что попалось под руку, Язон ушёл в сад.
Это был список «Эдипа в Колоне». Язон лениво, без обычного проникновения, просматривал знаменитую трагедию, а в душе его один за другим тихо вставали тоскливые вопросы. Если, как говорит в трагедии Поли-ник, «рядом с Зевсом восседает на небе Милость», то почему же так скорбно поёт хор: «Долгая жизнь только долгая скорбь»? Язон уже понимал, что поставить вопрос очень легко, но найти ответ на него очень трудно, и что большинство вопросов человеческих так и остаются без ответа. Филет терпеливо учил его мириться с этим. И, хмурый, он прочёл:
Величайшее, первое благо — совсем
Не рождаться, второе — родившись,
Умереть поскорее, а едва пролетит
Неразумная, лёгкая юность,
То уж конечно — мукам не будет конца:
Зависть, гнев, возмущенья, убийства…
И предел всему последний —
Одинокая, больная,
Злая, немощная старость,
Ненавистная, проклятье
Из проклятий, мука мук…
Отвращение к бесплодной мысли и к бесплодной скорби ещё сильнее охватило Язона. Забыв рукопись на скамье сада, он пошёл опять домой. Надо уйти от себя в ту жизнь, где не терзаются бесплодно над старыми списками, а просто живут… Встало поблекшее видение: глухая лесная дорога, кровавая сшибка и милая девушка с глазами гамадриады, вся в слезах, протягивает к нему с мольбою руки… И та, другая, в точно победном шествии по Афинам, в блестящем окружении, в сиянии нечеловеческой красоты… Зачем все это устроено так Роком?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128