Но из его ответов на вопросы, которые они ему задавали, я вскоре понял причину его присутствия здесь. Поднявшись по привычке рано утром, пастор, как обычно, направился к калитке своего сада, чтобы пригласить своего дога составить ему компанию за завтраком. Он нашел великолепное животное мертвым, убитым единственным чудовищным укусом, переломившим собачий хребет у основания черепа. В течение ночи пастор не слышал необычных звуков, разве что его дог лаял время от времени — но все собаки в городе делали, кажется, то же самое. Схватки не было, только бесшумный прыжок сзади. Единственная рана и следы на рыхлой земле доказывали это.
Все это время, можете быть уверены, я не забывал об испуге Фелиции в дядиной гостиной. Не было ли наше объяснение случившегося ошибочным? Не смог ли этот огромный зверь перепрыгнуть через стены сада? Но если смог, то почему эта свирепая тварь пронеслась мимо моего явно открытого окна? Я не упомянул, однако, об обстоятельствах моего допроса. Ван Рейн излишне докучал мне своим присутствием, и я решил, что не предоставлю ему ни одного шанса продемонстрировать свою власть, изводя мою милую кузину своими глупыми вопросами. Полицейский напомнил мне некий персонаж аттракциона с нанесенным на лицо мертвенно-бледным гримом, когда поднял замызганный прямоугольник кухонного полотенца, закрывавший лицо и грудь старого Пита, и предложил мне опознать убитого, так как я был одним из тех, кто видел несчастного и разговаривал с ним за день до его смерти. Если бы возможно было допущение, что все, что угодно, но только не челюсти ужасного зверя нанесли эту рваную рану, то вопросы полицейского и его метод ведения допроса наводили на мысль, что виновным в совершении чудовищного убийства он считает меня.
Не открывал ли я калитку и не входил ли я в сад во время своей беседы со старым Питом? Не находился ли я с ним наедине некоторое время? Я уверен, что полицейский был разочарован, узнав, что мосье де Сен-Лауп был со мной повсюду и я ни на мгновение не оставлял его в одиночестве. Ван Рейн под горячую руку тотчас вознамерился вызвать на допрос и его, как дверь отворилась и на пороге возник сам мосье де Сен-Лауп, оживленно бранившийся с Джеком Данвудом, который безуспешно пытался воспрепятствовать его проникновению в дом.
Первой моей мыслью было, что француз с трудом сдерживает волнение. С его лица исчез прежний румянец; темные круги легли под его глазами; мне показалось, что какое-то тайное страстное желание мелькнуло в быстром взгляде, которым он окинул комнату и ее обитателей. Впрочем, холодный свет раннего утра и потрясающие воображение подробности преступления вполне объясняли его состояние. Мосье де Сен-Лауп был так же тщательно одет и выбрит, как и накануне, но с мягкими чертами его добродушного лица не гармонировали уставшие глаза, взгляд которых поражал серьезностью, которую я не предполагал в них обнаружить. Когда он был приглашен на допрос, то спокойно выдержал суровое испытание ужасным зрелищем, открывшимся ему на досках стола, и на все вопросы полицейских отвечал с удивительной ясностью и, я бы сказал, ловкостью, тем более что говорить ему пришлось на чужом для него языке.
Но прежде чем судебный следователь закончил свой разговор с французом, я заметил кое-что, заставившее меня задуматься. Я почувствовал легкий толчок локтем в бок и, подняв голову, встретился взглядом с умными, проницательными глазами старого священника, заставляющими меня еще раз взглянуть на тело старого Пита. С большой неохотой я сделал это, но так и не смог догадаться, куда именно клонит пастор. Медленное истечение крови из раны было той единственной неожиданностью, которую я заметил. Кровь вытекала, и я предположил, что именно это обстоятельство, словно молния, поразило богатое воображение пастора, никогда не покидающее его на глухих нехоженых тропинках исторических исследований. Он подробно рассказал нам об этом, когда мы с ним и мосье де Сен-Лаупом спускались с холма, после того как судебный следователь отпустил нас. А я тем временем с интересом отметил забавную разницу между этими двумя людьми: маленьким, полным, разговорчивым и жестикулирующим французом, и сухопарым семидесятилетним мистером Сэквилом ростом в 6 футов и 3 дюйма , с ниспадающими на плечи густыми серебристыми локонами, здоровым румянцем на аскетичных щеках, сдержанными, но остроумными каламбурами, слетающими с губ этого человека, которого так и не смогли сломить семь лет гонений за верность королю Георгу III:
— Не приходило ли вам в голову, мосье, что если бы мы с вами жили в средние века, жили либо во Франции, либо еще где-нибудь в Европе, то место, где вы стояли на кухне старого Армиджа, было бы для вас решительно неудобным?
— Мое место неудобно — в средние века — если бы мы были там именно сейчас? Я не размышлял о средних веках, когда находился в той кухне, мистер Сэквил. Я просто подумал, что все было очень типично для этой новой, свободной страны, пребывающей в веках современных. Вы могли бы увидеть то же самое и во Франции — полицию, служащих, одним словом, тех, кто одет в форменное платье и кого вы называете бюрократами. Этот напыщенный, немного глупый офицер оказался несомненно честным и довольно прямым. — Мосье де Сен-Лауп сделал паузу, как если бы подвел черту под сказанным, и затем учтиво добавил:
— Но вы, сэр, кажется, сказали что-то о средних веках. Что это было? Вы заинтриговали меня.
— Я имею в виду состояние тела, — сдвинув брови, серьезно ответил мистер Сэквил, однако я уловил азартный огонек в его голубых глазах. — Из раны вновь потекла кровь, когда вы склонились над ним. В средние века, приняв во внимание лишь это единственное обстоятельство, вас повесили бы так же высоко, как и Хеймана, если, конечно, мои знания о тех временах соответствуют действительности. Я прав?
Француз пожал плечами и равнодушно сказал, что читал о чем-то подобном. Но по тону его голоса чувствовалось, что слова священника оставили неприятный след в его душе. Да и меня самого, тем более что я любил пастора, неприятно задело то удовольствие, с каким он произнес их, едва мы покинули сцену смерти. Меня удивил этот поступок священника, которого отличали безукоризненные честность и прямота, и который всегда был особенно требователен к точности и достоверности толкования явлений. Но он тотчас показал, что ясно отдает себе отчет в том, что вышел за границы дозволенного для столь недолгого знакомства. В своих последующих словах он смягчил свой тон и с чарующей учтивостью, столь характерной для него, взял на себя смелость попросить мосье де Сен-Лаупа доставить ему удовольствие отобедать с ним завтра в его доме.
Француз быстро принял заключенное в этих словах извинение, а также само приглашение;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
Все это время, можете быть уверены, я не забывал об испуге Фелиции в дядиной гостиной. Не было ли наше объяснение случившегося ошибочным? Не смог ли этот огромный зверь перепрыгнуть через стены сада? Но если смог, то почему эта свирепая тварь пронеслась мимо моего явно открытого окна? Я не упомянул, однако, об обстоятельствах моего допроса. Ван Рейн излишне докучал мне своим присутствием, и я решил, что не предоставлю ему ни одного шанса продемонстрировать свою власть, изводя мою милую кузину своими глупыми вопросами. Полицейский напомнил мне некий персонаж аттракциона с нанесенным на лицо мертвенно-бледным гримом, когда поднял замызганный прямоугольник кухонного полотенца, закрывавший лицо и грудь старого Пита, и предложил мне опознать убитого, так как я был одним из тех, кто видел несчастного и разговаривал с ним за день до его смерти. Если бы возможно было допущение, что все, что угодно, но только не челюсти ужасного зверя нанесли эту рваную рану, то вопросы полицейского и его метод ведения допроса наводили на мысль, что виновным в совершении чудовищного убийства он считает меня.
Не открывал ли я калитку и не входил ли я в сад во время своей беседы со старым Питом? Не находился ли я с ним наедине некоторое время? Я уверен, что полицейский был разочарован, узнав, что мосье де Сен-Лауп был со мной повсюду и я ни на мгновение не оставлял его в одиночестве. Ван Рейн под горячую руку тотчас вознамерился вызвать на допрос и его, как дверь отворилась и на пороге возник сам мосье де Сен-Лауп, оживленно бранившийся с Джеком Данвудом, который безуспешно пытался воспрепятствовать его проникновению в дом.
Первой моей мыслью было, что француз с трудом сдерживает волнение. С его лица исчез прежний румянец; темные круги легли под его глазами; мне показалось, что какое-то тайное страстное желание мелькнуло в быстром взгляде, которым он окинул комнату и ее обитателей. Впрочем, холодный свет раннего утра и потрясающие воображение подробности преступления вполне объясняли его состояние. Мосье де Сен-Лауп был так же тщательно одет и выбрит, как и накануне, но с мягкими чертами его добродушного лица не гармонировали уставшие глаза, взгляд которых поражал серьезностью, которую я не предполагал в них обнаружить. Когда он был приглашен на допрос, то спокойно выдержал суровое испытание ужасным зрелищем, открывшимся ему на досках стола, и на все вопросы полицейских отвечал с удивительной ясностью и, я бы сказал, ловкостью, тем более что говорить ему пришлось на чужом для него языке.
Но прежде чем судебный следователь закончил свой разговор с французом, я заметил кое-что, заставившее меня задуматься. Я почувствовал легкий толчок локтем в бок и, подняв голову, встретился взглядом с умными, проницательными глазами старого священника, заставляющими меня еще раз взглянуть на тело старого Пита. С большой неохотой я сделал это, но так и не смог догадаться, куда именно клонит пастор. Медленное истечение крови из раны было той единственной неожиданностью, которую я заметил. Кровь вытекала, и я предположил, что именно это обстоятельство, словно молния, поразило богатое воображение пастора, никогда не покидающее его на глухих нехоженых тропинках исторических исследований. Он подробно рассказал нам об этом, когда мы с ним и мосье де Сен-Лаупом спускались с холма, после того как судебный следователь отпустил нас. А я тем временем с интересом отметил забавную разницу между этими двумя людьми: маленьким, полным, разговорчивым и жестикулирующим французом, и сухопарым семидесятилетним мистером Сэквилом ростом в 6 футов и 3 дюйма , с ниспадающими на плечи густыми серебристыми локонами, здоровым румянцем на аскетичных щеках, сдержанными, но остроумными каламбурами, слетающими с губ этого человека, которого так и не смогли сломить семь лет гонений за верность королю Георгу III:
— Не приходило ли вам в голову, мосье, что если бы мы с вами жили в средние века, жили либо во Франции, либо еще где-нибудь в Европе, то место, где вы стояли на кухне старого Армиджа, было бы для вас решительно неудобным?
— Мое место неудобно — в средние века — если бы мы были там именно сейчас? Я не размышлял о средних веках, когда находился в той кухне, мистер Сэквил. Я просто подумал, что все было очень типично для этой новой, свободной страны, пребывающей в веках современных. Вы могли бы увидеть то же самое и во Франции — полицию, служащих, одним словом, тех, кто одет в форменное платье и кого вы называете бюрократами. Этот напыщенный, немного глупый офицер оказался несомненно честным и довольно прямым. — Мосье де Сен-Лауп сделал паузу, как если бы подвел черту под сказанным, и затем учтиво добавил:
— Но вы, сэр, кажется, сказали что-то о средних веках. Что это было? Вы заинтриговали меня.
— Я имею в виду состояние тела, — сдвинув брови, серьезно ответил мистер Сэквил, однако я уловил азартный огонек в его голубых глазах. — Из раны вновь потекла кровь, когда вы склонились над ним. В средние века, приняв во внимание лишь это единственное обстоятельство, вас повесили бы так же высоко, как и Хеймана, если, конечно, мои знания о тех временах соответствуют действительности. Я прав?
Француз пожал плечами и равнодушно сказал, что читал о чем-то подобном. Но по тону его голоса чувствовалось, что слова священника оставили неприятный след в его душе. Да и меня самого, тем более что я любил пастора, неприятно задело то удовольствие, с каким он произнес их, едва мы покинули сцену смерти. Меня удивил этот поступок священника, которого отличали безукоризненные честность и прямота, и который всегда был особенно требователен к точности и достоверности толкования явлений. Но он тотчас показал, что ясно отдает себе отчет в том, что вышел за границы дозволенного для столь недолгого знакомства. В своих последующих словах он смягчил свой тон и с чарующей учтивостью, столь характерной для него, взял на себя смелость попросить мосье де Сен-Лаупа доставить ему удовольствие отобедать с ним завтра в его доме.
Француз быстро принял заключенное в этих словах извинение, а также само приглашение;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59