Ничего не поняв, Генрик по обыкновению весело рассмеялся, цыганка молча отошла от них, унося тайны их судеб в своей черной, как смоль, голове.
– Эта ваше Фике, – сказал Мишка, мрачно дыша перегаром, – что с ней сталось теперь?
– Она живет со своим мужем во дворце в Санкт-Петербурге, это за много верст отсюда.
– Так она вышла замуж за русского?
– Нет, за немца. Почти за немца. Он в недоумении покрутил головой.
– Вышла замуж за немца, а живет в Санкт-Петербурге во дворце?
Это было выше его понимания.
– Да кто она? Королева что ли?
– Она великая княгиня, – сказала Казя.
Мишке с трудом давалась дворцовая иерархия. Казя попробовала пояснить.
– Великая княгиня Екатерина... – начала она.
– Ее же Софьей звали! – Мишка раздраженно сплюнул и взорвался. – Мы, казаки, не любили всяких там царей и княгинь. – Мишка пнул ногой седло и ворчливо признал. – А она была не робкого десятка. Помнишь волков?
– Да, помню, – тихо сказала Казя.
Ветер доносил протяжный заунывный вой серых хищников. Две девочки что было сил бежали по заснеженному лесу, преследуемые призрачными серыми тенями, мелькавшими между стволов берез. Девочки спотыкались, падали, пошатываясь, вставали, стараясь спастись от беспощадных зверей, способных загнать и самого быстрого лося. Фике закричала:
– Нога! Я подвернула ногу. Я не могу больше бежать. Девочки остановились. Смерть гналась за ними по пятам. Бежать больше нельзя. Они встали спиной к спине в сгущавшихся сумерках, с отчаянием наблюдая, как вокруг них все теснее и теснее смыкается круг серых теней... Щелканье челюстей смешивалось с криками о помощи. Вдруг послышался стук копыт, и в волков полетели горящие головни. Мишка спрыгнул с коня, ругая на чем свет стоит их глупость. Яцек, ее брат, дрожал от волнения и внезапного облегчения... Но больше всего Казю поразила храбрость Фике. Несмотря на ужасную боль в ноге, ни единого слова жалобы, только бессильная ярость на свою собственную беспомощность! Такую хорошую подругу поискать надо!
– Но она слишком тощая, – продолжал он. – Кожа да кости, ну прямо суслик после зимней спячки.
Он затянулся трубкой.
– Так она подцепила себе муженька, великого князя какого-то? Ну-ну. Не расстраивайся, девочка, ты найдешь себе мужа получше. Молодые красавцы так и будут виться вокруг тебя, чтобы назвать своей даней. Э-хе-хе, и не очень молодые тоже.
Он посмотрел на нее, сощурив свои маленькие глаза, его тонкие губы раздвинулись в озорной улыбке, которая вновь сделала Мишку молодым, несмотря на остатки зубов, чернеющие у него во рту.
– Держи их в ежовых рукавицах, – посоветовал он.
Она откинула назад голову и искренне без кокетства захохотала. Ее длинная шея была ровной и нежной, как сливочное масло. В голубятне, устроенной на крыше конюшни, громко ворковали белые голуби, первые ласточки носились друг за другом вокруг луковичных куполов часовни, там же, деловито чистя клювом перья, сидели галки.
Когда золотые часы на часовне зашипели и пробили одиннадцать, с балкона усадьбы раздался голос, заставивший голубей с громким хлопаньем крыльев взмыть в воздух, а собаку угрожающе заворчать.
– Казя! – голос был скрипучим, как ржавый напильник.
– Господи, я забыла про время, – она вскочила с соломы.
– Чтоб ты сгинул, старый ворон, – пробормотал казак, глядя вверх на высокую фигуру в длинной сутане и широкополой шляпе. – Он не видел тебя. Спрячься в амбаре.
Он затянул новую песню:
«Ни пива, ни меда не лью, братцы, в глотку...»
Священник перегнулся через балюстраду с выражением крайнего раздражения на костлявом лице, его длинный красный нос торчал, будто клюв журавля, нацелившегося на лягушку.
«А с вечера и до утра я пью только водку...»
Мишка посмотрел вверх, на балкон. Его голос стал громче, он вполне наслаждался происходящим.
«Вишневую водку...»
Он многозначительно замолчал, наполнил легкие и выпалил с триумфальным ревом:
«Из очень большого ведра!»
Затем он невинно обратился к иезуиту:
– Вы меня звали, патер?
– Вы видели графиню Казю? – глаза патера Загорского были тусклыми и бесстрастными.
Вместо ответа Мишка плюнул себе на ладонь и начал тереть седло.
– Так как она делит досуг примерно поровну между своими лошадьми и вами, – едко продолжал патер Загорский, – я предположил, что вам известно ее местонахождение.
Эта велеречивая тирада не произвела на Мишку ровно никакого впечатления, он только шумно затянулся трубкой.
– Так что же, сын мой?
– А кабы я и знал, разве сказал бы? Чтобы ее пичкали разными поповскими выдумками, забивали ее головку всяким вздором в душном чулане! И знал бы, да не сказал.
Между ними не было настоящей враждебности, напротив, за их яростными перепалками скрывалось своеобразное уважение друг к другу. Они оба испытывали ревность к влиянию другого на девушку, которую каждый из них привык считать своей подопечной.
– Вы просто старый грешник, – сказал патер Загорский, быстро мигая на ярком солнце. Ему самому было под шестьдесят.
– Ежели я и грешу, – с ухмылкой парировал казак, – я не поползу к вам на брюхе за отпущением. Нет, шалишь, меня к вам не затащишь и на аркане. У нас на Дону есть пословица: «Признайся в грехе всемогущему Богу, синему морю да своему гетману». Этого с лихвой хватит. Нам не нужны попы, чтобы передавать наши слова Господу. Господь все услышит, даже ежели ты шепчешь.
Вдруг патер Загорский нетерпеливо взорвался:
– Казя, если ты в сарае, выходи сейчас же, слышишь! Сейчас же! У нас много уроков.
– Вишь ты, – насмешливо воскликнул Мишка. Потом потихоньку добавил. – Выходи, деточка, будет хуже.
– Слишком тепло, чтобы сидеть дома, – Казя вышла из сарая, стряхивая с юбки соломинки. Разве нельзя заниматься в саду?
– Позволь решать это мне, – жестко сказал патер Загорский.
– Да, патер.
– Ты легкомысленная, непослушная девочка, – крикнул священник.
– Простите, патер.
– Дюжину «Отче наш», – пробормотал Мишка, намекая на излюбленное наказание иезуита. Казя опустила голову, чтобы спрятать улыбку, трепещущую в уголках рта.
– Выше нос, деточка, – посоветовал казак. – Солнце будет светить и после того, как его закопают в землю. И яблони будут цвести, а это старое пугало – удобрять чью-то бахчу.
Он загоготал, хлопая себя по колену, очень довольный своей шуткой.
Но взглянув, как Казя медленно и неохотно бредет через двор, а за ней уныло плетется собака, он сразу поугрюмел. Он подобрал седло и начал еще одну песню:
«Ясный сокол сидит в неволе...»
Казя обернулась и продолжила звонко и вызывающе:
«Связан так, что не пошелохнется, связан шелковыми веревочками...»
Ее голос постепенно стих за дверью.
– Чертов сын, старый ворон!
Теперь, когда Казя ушла, у Мишки снова начала болеть голова, ему мучительно хотелось выпить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100