Кухня была просторной, с большой плитой, вертелами и печками. Фенимор обратил мое внимание на то, как удобно, когда зимняя гостиная и главный зал рядом. Этот зал был центром дома, как в Лайон-корте и Труинде. В таком зале подавали обед, когда собиралось много гостей, семья же чаще пользовалась зимней гостиной.
Мы гуляли по парку, очень красиво распланированному. В нем были фонтаны и тенистые аллеи, несколько мраморных статуй; на многочисленных клумбах были бордюры из розмарина, лаванды, майорана. Фенимор показал мне закрытый сад с бассейном в центре. В большинстве домов они были спланированы в стиле знаменитого бассейна, сооруженного Генрихом VIII в Хэмптон-корте. Уединенный, окруженный высокой живой изгородью, он служил местом для членов семьи, куда они могли прийти летом: женщины — чтобы посидеть здесь за вышиванием или заняться живописью, мужчины — чтобы поговорить с ними, отдохнуть, расслабиться, порадоваться солнечному свету.
Мы сидели с Фенимором у бассейна, и он рассказывал мне, как представляет себе будущее. Мне нравилось слушать его, я хотела, чтобы он говорил и говорил. Он сказал мне, что еще не думал о преуспевании. Он посещал верфи в Британии и пытался убедить их владельцев в необходимости строить корабли, большие корабли, способные нести тяжелые грузы и постоять за себя на море.
— Они, наверно, должны быть вооружены? — сказала я.
— Увы, так устроен мир. Нет сомнения, на море будут сражаться. Там, где процветание и прибыль, всегда будут те, кто завидует и стремится отобрать все силой. Соперничество должно быть, и я это приветствую, но соперничество доброе, честное. Хотя вряд ли можно надеяться, что люди внезапно поумнеют. Они будут продолжать стремиться захватить то, что им не принадлежит, и верить, что грабежом можно добыть больше, чем упорным трудом. Торговля должна прокормить всех, кто готов работать, но никто не хочет этого видеть. Должны быть люди, которые будут знатнее, смелее, богаче, чем другие. Должны быть люди, которые будут иметь власть над другими…
И я сразу подумала о человеке в гостинице и чуть не рассказала Фенимору о том, что случилось, но передумала. В саду было так хорошо, мне доставлял радость наш разговор, и я не хотела вносить в него диссонанс. Чем больше я думала о том человеке, а я должна признаться, что думала о нем много, тем неприятнее казалась встреча. Он был груб, смел, посмел разбудить меня и заставить подойти к окну. Действительно ли он послал мне воздушный поцелуй или это мне показалось? Действительно ли он предлагал мне спуститься к нему? Ведь он же должен был знать, что это невозможно? Нет, он просто хотел потревожить меня, и это ему удалось.
Фенимор продолжал говорить о кораблестроительном буме, который должен последовать за поражением Армады.
— Испанцы только наполовину сознавали ожидающие их перспективы, — говорил он. — Они были одержимы идеей заставить весь мир признать их религиозные доктрины, и в этом была их слабость. Их король — фанатик. Представляю, как он сейчас несчастлив. Я чувствую это сердцем, и мне жаль его.
— Не говорите этого при моем отце.
— Нет, — сказал Фенимор, — он не поймет, но я убежден, что даже самые жестокие, заблудшие люди несут в себе искру человечности, и, если бы мы смогли воспламенить ее… кто знает?
Я поняла тогда, что он сильно отличался от моего отца, он был мягкий и терпимый. Слабое предчувствие чего-то нехорошего овладело мной. Неужели, чтобы преуспеть в этом грубом мире, надо было иметь такие качества, как жестокость, которой обладали такие, как мой отец, и целеустремленность, которая помогала видеть только одну сторону проблемы? Я знала, что Фенимор был способен рассматривать проблему со всех сторон.
А Фенимор говорил так вдохновенно! Слушая его, я видела наши порты, оживленные мирными торговыми судами. Я видела, как разгружают корабли — специи, золото, слоновую кость, — потому что, по его планам, корабли должны ходить не только до Балтийских и Средиземноморских портов, но и в Восточную Индию. Было очень приятно этим сырым ноябрьским днем идти по саду с Фенимором, слушать об его планах, узнавать об имении, в котором он жил, когда был не в море.
Мне и матушке очень понравились его родители. Отец его, несомненно, был человеком моря, а это значило, что у них с моим отцом было много общего. Он не был таким шумным и напыщенным, как Джейк Пенлайон. В любом случае, существовал только один такой Джейк Пенлайон, но у отца Фенимора наверняка были кровопролитные приключения на морях, и они должны были оставить след в его душе. Фенимор унаследовал что-то от мягкой натуры своей матери. Он был более вдумчивый, занимался самоанализом больше, чем другие представители его профессии. Он был усерднее, логичнее большинства других, мог, — правда, я не уверена, что это хорошее качество — видеть многие грани одной проблемы.
Я думаю, если есть две сходные семьи, в которых есть молодые люди противоположного пола, обязательно должна возникать мысль о брачном союзе. Я знала, об этом думали и моя матушка, и родители Фенимора. Каждая мать хочет видеть своего сына или дочь женатым или замужней; будущие бабушки и дедушки жаждут иметь внуков. Я знала, что было на уме у моей матушки: ей нравился Фенимор и она с удовольствием приняла бы его как зятя. Я уверена, что Лэндоры оказали бы мне такой же теплый прием.
А Фенимор? Думал ли он об этом тоже? Вероятно, да, однако он не был импульсивным человеком и, наверное, желал, чтобы мы привыкли друг к другу и к идее супружества. Для него женитьба многое значила, и, конечно, он был прав.
В те первые дни в Тристан Прайори мне казалось, что однажды я стану его хозяйкой. Матушка Фенимора очень хотела поговорить со мной, и на второй день она пригласила меня в свою комнату. Она хотела показать мне гобелен, над которым работала. Его рисунок должен был изображать блестящую победу над Армадой, и она сама составила его.
— На эту работу уйдут годы, — сказала она. Холст был натянут на гигантскую раму, и на нем был нанесен рисунок, о котором она говорила. Очень красиво: маленькие корабли и большие испанские галеры, король Испании в своем угрюмом Эскориале, герцог Медины Сидония со своими кораблями. С другой стороны, наша королева в Тильбери, сэр Фрэнсис, играющий в шары на мысе, и битва — брандеры, вызвавшие такую панику, и разбитые галеры, уносимые в море.
— Но ведь это же работа всей жизни! — сказала я.
— Я начну ее… — сказала она, — а будущие члены моей семьи закончат ее!
Было такое чувство, будто она давала мне в руки иглу, чтобы я продолжила работу.
— Будет замечательно, когда она будет закончена!
— Надеюсь, что я увижу ее завершенной, — сказала она.
— Ну конечно, вы должны увидеть!
— Я уже отложила несколько сотен мотков шелка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93
Мы гуляли по парку, очень красиво распланированному. В нем были фонтаны и тенистые аллеи, несколько мраморных статуй; на многочисленных клумбах были бордюры из розмарина, лаванды, майорана. Фенимор показал мне закрытый сад с бассейном в центре. В большинстве домов они были спланированы в стиле знаменитого бассейна, сооруженного Генрихом VIII в Хэмптон-корте. Уединенный, окруженный высокой живой изгородью, он служил местом для членов семьи, куда они могли прийти летом: женщины — чтобы посидеть здесь за вышиванием или заняться живописью, мужчины — чтобы поговорить с ними, отдохнуть, расслабиться, порадоваться солнечному свету.
Мы сидели с Фенимором у бассейна, и он рассказывал мне, как представляет себе будущее. Мне нравилось слушать его, я хотела, чтобы он говорил и говорил. Он сказал мне, что еще не думал о преуспевании. Он посещал верфи в Британии и пытался убедить их владельцев в необходимости строить корабли, большие корабли, способные нести тяжелые грузы и постоять за себя на море.
— Они, наверно, должны быть вооружены? — сказала я.
— Увы, так устроен мир. Нет сомнения, на море будут сражаться. Там, где процветание и прибыль, всегда будут те, кто завидует и стремится отобрать все силой. Соперничество должно быть, и я это приветствую, но соперничество доброе, честное. Хотя вряд ли можно надеяться, что люди внезапно поумнеют. Они будут продолжать стремиться захватить то, что им не принадлежит, и верить, что грабежом можно добыть больше, чем упорным трудом. Торговля должна прокормить всех, кто готов работать, но никто не хочет этого видеть. Должны быть люди, которые будут знатнее, смелее, богаче, чем другие. Должны быть люди, которые будут иметь власть над другими…
И я сразу подумала о человеке в гостинице и чуть не рассказала Фенимору о том, что случилось, но передумала. В саду было так хорошо, мне доставлял радость наш разговор, и я не хотела вносить в него диссонанс. Чем больше я думала о том человеке, а я должна признаться, что думала о нем много, тем неприятнее казалась встреча. Он был груб, смел, посмел разбудить меня и заставить подойти к окну. Действительно ли он послал мне воздушный поцелуй или это мне показалось? Действительно ли он предлагал мне спуститься к нему? Ведь он же должен был знать, что это невозможно? Нет, он просто хотел потревожить меня, и это ему удалось.
Фенимор продолжал говорить о кораблестроительном буме, который должен последовать за поражением Армады.
— Испанцы только наполовину сознавали ожидающие их перспективы, — говорил он. — Они были одержимы идеей заставить весь мир признать их религиозные доктрины, и в этом была их слабость. Их король — фанатик. Представляю, как он сейчас несчастлив. Я чувствую это сердцем, и мне жаль его.
— Не говорите этого при моем отце.
— Нет, — сказал Фенимор, — он не поймет, но я убежден, что даже самые жестокие, заблудшие люди несут в себе искру человечности, и, если бы мы смогли воспламенить ее… кто знает?
Я поняла тогда, что он сильно отличался от моего отца, он был мягкий и терпимый. Слабое предчувствие чего-то нехорошего овладело мной. Неужели, чтобы преуспеть в этом грубом мире, надо было иметь такие качества, как жестокость, которой обладали такие, как мой отец, и целеустремленность, которая помогала видеть только одну сторону проблемы? Я знала, что Фенимор был способен рассматривать проблему со всех сторон.
А Фенимор говорил так вдохновенно! Слушая его, я видела наши порты, оживленные мирными торговыми судами. Я видела, как разгружают корабли — специи, золото, слоновую кость, — потому что, по его планам, корабли должны ходить не только до Балтийских и Средиземноморских портов, но и в Восточную Индию. Было очень приятно этим сырым ноябрьским днем идти по саду с Фенимором, слушать об его планах, узнавать об имении, в котором он жил, когда был не в море.
Мне и матушке очень понравились его родители. Отец его, несомненно, был человеком моря, а это значило, что у них с моим отцом было много общего. Он не был таким шумным и напыщенным, как Джейк Пенлайон. В любом случае, существовал только один такой Джейк Пенлайон, но у отца Фенимора наверняка были кровопролитные приключения на морях, и они должны были оставить след в его душе. Фенимор унаследовал что-то от мягкой натуры своей матери. Он был более вдумчивый, занимался самоанализом больше, чем другие представители его профессии. Он был усерднее, логичнее большинства других, мог, — правда, я не уверена, что это хорошее качество — видеть многие грани одной проблемы.
Я думаю, если есть две сходные семьи, в которых есть молодые люди противоположного пола, обязательно должна возникать мысль о брачном союзе. Я знала, об этом думали и моя матушка, и родители Фенимора. Каждая мать хочет видеть своего сына или дочь женатым или замужней; будущие бабушки и дедушки жаждут иметь внуков. Я знала, что было на уме у моей матушки: ей нравился Фенимор и она с удовольствием приняла бы его как зятя. Я уверена, что Лэндоры оказали бы мне такой же теплый прием.
А Фенимор? Думал ли он об этом тоже? Вероятно, да, однако он не был импульсивным человеком и, наверное, желал, чтобы мы привыкли друг к другу и к идее супружества. Для него женитьба многое значила, и, конечно, он был прав.
В те первые дни в Тристан Прайори мне казалось, что однажды я стану его хозяйкой. Матушка Фенимора очень хотела поговорить со мной, и на второй день она пригласила меня в свою комнату. Она хотела показать мне гобелен, над которым работала. Его рисунок должен был изображать блестящую победу над Армадой, и она сама составила его.
— На эту работу уйдут годы, — сказала она. Холст был натянут на гигантскую раму, и на нем был нанесен рисунок, о котором она говорила. Очень красиво: маленькие корабли и большие испанские галеры, король Испании в своем угрюмом Эскориале, герцог Медины Сидония со своими кораблями. С другой стороны, наша королева в Тильбери, сэр Фрэнсис, играющий в шары на мысе, и битва — брандеры, вызвавшие такую панику, и разбитые галеры, уносимые в море.
— Но ведь это же работа всей жизни! — сказала я.
— Я начну ее… — сказала она, — а будущие члены моей семьи закончат ее!
Было такое чувство, будто она давала мне в руки иглу, чтобы я продолжила работу.
— Будет замечательно, когда она будет закончена!
— Надеюсь, что я увижу ее завершенной, — сказала она.
— Ну конечно, вы должны увидеть!
— Я уже отложила несколько сотен мотков шелка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93