Он посторонился, уступая дорогу брадобрею и двум стражникам, тащившим чан с теплой водой.
— Извините, господа, — произнес он учтиво, — но Его Величество пожелало назначить вам обоим аудиенцию, и ради этого случая надобно, чтобы вы выглядели пристойно.
У СТЕН ЕСТЬ УШИ
Император принял обоих Куканей в своей потаенной астрономической и астрологической обсерватории, которую повелел устроить на верху башни, под крышей, в ее верном крыле укреплений Града, в помещении, немыслимо переполненном предметами самых фантастических форм и самых невероятных предназначений, чем-то напоминавшем алхимическую мастерскую пана Янека. Слева облитый светом полного месяца и мерцающих звезд, справа — желтоватым пламенем трех восковых свечей, а кроме того, и слева, и справа — блеском своего величия и могущества, император сидел у широкого сводчатого окна, в которое был вделан массивный телескоп, подобный орудию с жерлом, уставленным в небо. У его ног, на вид еще юношески стройных, в отличие от корпуса, заплывшего мягким трясущимся жирком, стоял огромный небесный глобус, возвышаясь на высокой подставке, заваленной к тому же ворохом огромных, переплетенных в свиную кожу фолиантов, каскадом сползавших с дубового стола, загроможденного книгами, пергаментными свитками, чертежами, лекалами и кронциркулями.
Завидев отца с сыном, входящих в этот кабинет, император широко улыбнулся во все свое тучное лицо, обросшее вьющейся мелкими кольцами бородкой и бакенбардами.
— Ай-ай-ай, господа, вы заставляете себя ждать, — попенял он им, — но это не так существенно, мы тем не менее рады приветствовать вас у себя. — Он обратил на Петра взгляд своих больших темных глаз с подведенными черными тенями.
— Ах, так вот вы какой, доблестный защитник ног, в чем безжалостный придворный этикет отказывает королевам, подающий надежды реформатор придворных нравов и догматов, юный фехтовальщик, поразивший заслуженного покорителя турок! Это не существенно, не важно, мы готовы милостиво простить вам ваши прегрешения, ибо знаем, что у молодых кровь горячая, и с этим приходится считаться. Ваше лицо нам не так уж незнакомо, оно порой мелькало перед нами, однако, право, право, нам не приходило на ум сопоставить вас и того латиниста, кто столь изысканно пользуется языком Цицерона. Некоторые обороты, употребленные в вашем докладе о заседаниях сейма, нас весьма увлекли, мы рады были бы поговорить с вами в удобное для нас время.
Петр не смог подавить вздоха. «Значит, это все-таки правда, — подумал он, — императору на самом деле понравился мой доклад. Боже праведный, если бы отец решил сейчас не рисковать жизнью ради своего безумного Философского камня, какой сказочный порядок воцарился бы во всем!»
Но пан Янек стоял, широко расставив ноги, опустив голову, словно приготовившись бодаться; он сжал губы так, что они вытянулись в прямую линию, и вовсе не выглядел как человек, который счастливым, легким поворотом мысли решил больше не рисковать жизнью.
— Как вы, очевидно, отметили, — продолжал император, — настроение наше вполне миролюбиво, мы питаем к вам расположение, у нас на то есть свои основания, и мы вам весьма за них признательны.
Он помолчал и положил на колени прокопченный тигелек с отливавшим золотым блеском веществом, — до тех пор тигелек стоял на низенькой подставке между левым боком кресла и рамой окна.
— Золото, — сказал он, — имманентно должно быть золотом, как человек — вследствие его рождения от человека — человеком, хотя он и подобен обезьяне, а что до разума — так чуть ли не плетется за телком. Золото есть золото, если оно похоже на золото, имеет вес золота, ведет себя как золото и реагирует как золото. А вот это, — император костяшкой указательного пальца постучал по содержимому тигелька, — настоящее золото, и вы, Петр Кукань, были неправы, утверждая, что дело рук вашего отца — не что иное, как свинец.
— Но это невозможно! — вскричал Петр.
Император усмехнулся.
— Что невозможно, реформатор этикета? Может быть, вы этого не утверждали?
— Утверждал, — ответил Петр, — но я утверждал это в камере, будучи с отцом наедине.
Император покивал головой, притворясь опечаленным.
— Ах, святая простота! Ваша бесхитростность украшает вас, молодой человек, сразу видно, что духом вы чисты и не лукавы. В награду за эту прелестную наивность, которая от души нас позабавила, жалую вам орден, первым кавалером которого будете вы, поскольку я учреждаю этот орден только сию минуту. Этот орден будет именоваться орденом Белой лилии, так что вы вернетесь на волю с таким украшением на груди, какого до вас еще никто не получал. Но что так же, как и вы, наивен и ваш отец, безусловно, великий ученый и исследователь, муж почтенный и знающий свет, это, право, достойно изумления. Вы, наверное, решили, что мы посадили вас под одним замком для того лишь, чтобы дать вам возможность поговорить и проститься? Fi donc, господа! В вашей камере есть камин, в котором нет огня, но зато у него — превосходная акустика. Через этот камин мы выведываем тайн больше, чем с помощью дыбы и испанских сапог или как их там называют, через все эти страшные орудия пыток, прибегнуть к коим мы повелеваем лишь в редких случаях и с неудовольствием, о чем нашим подданным доподлинно известно, отчего и именуют нас, как мы наслышаны, не только Ученым и Мудрым, но и Ласковым и Милосердным. Ну так как же, Кукань? Есть у вас возражения?
Пан Янек побагровел, глаза у него выкатились из орбит, он издавал какие-то нечленораздельные звуки, будто делая попытку проглотить собственный язык.
— Этого от Вашего Величества я никак не ожидал, — с натугой произнес он. — Это недостойно императора и главы государства.
Мрачнее тучи, император поднялся, было отчетливо слышно, как в коленях у него хрустнуло, но он тут же разогнал свою хмурость, улыбнулся и снова опустился в кресло.
— Не только Кукань-младший, но и его отец стремится к реформе этикета, — проговорил он и продолжал, иногда отказываясь от употребления по отношению к самому себе формы множественного числа. — Право, никогда еще не случалось, чтобы кто-то из моих подданных осмеливался оценивать мои действия и поступки иначе, нежели с благоговением и восторгом, но я прощаю вам это, Кукань, признавая, что теперь вы — самый богатый и могущественнейший человек во всем мире, как это я собственными ушами слышал из ваших уст. Да, владелец четверти фунта Философского камня действительно самый богатый и могущественнейший человек в мире. И поскольку, разумеется, мы не можем потерпеть подле себя человека, более богатого и могущественного, чем мы сами, вы, Янек Кукань, передадите нам свой Философский камень.
— Никакого Камня у меня нет, — ответил пан Янек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
— Извините, господа, — произнес он учтиво, — но Его Величество пожелало назначить вам обоим аудиенцию, и ради этого случая надобно, чтобы вы выглядели пристойно.
У СТЕН ЕСТЬ УШИ
Император принял обоих Куканей в своей потаенной астрономической и астрологической обсерватории, которую повелел устроить на верху башни, под крышей, в ее верном крыле укреплений Града, в помещении, немыслимо переполненном предметами самых фантастических форм и самых невероятных предназначений, чем-то напоминавшем алхимическую мастерскую пана Янека. Слева облитый светом полного месяца и мерцающих звезд, справа — желтоватым пламенем трех восковых свечей, а кроме того, и слева, и справа — блеском своего величия и могущества, император сидел у широкого сводчатого окна, в которое был вделан массивный телескоп, подобный орудию с жерлом, уставленным в небо. У его ног, на вид еще юношески стройных, в отличие от корпуса, заплывшего мягким трясущимся жирком, стоял огромный небесный глобус, возвышаясь на высокой подставке, заваленной к тому же ворохом огромных, переплетенных в свиную кожу фолиантов, каскадом сползавших с дубового стола, загроможденного книгами, пергаментными свитками, чертежами, лекалами и кронциркулями.
Завидев отца с сыном, входящих в этот кабинет, император широко улыбнулся во все свое тучное лицо, обросшее вьющейся мелкими кольцами бородкой и бакенбардами.
— Ай-ай-ай, господа, вы заставляете себя ждать, — попенял он им, — но это не так существенно, мы тем не менее рады приветствовать вас у себя. — Он обратил на Петра взгляд своих больших темных глаз с подведенными черными тенями.
— Ах, так вот вы какой, доблестный защитник ног, в чем безжалостный придворный этикет отказывает королевам, подающий надежды реформатор придворных нравов и догматов, юный фехтовальщик, поразивший заслуженного покорителя турок! Это не существенно, не важно, мы готовы милостиво простить вам ваши прегрешения, ибо знаем, что у молодых кровь горячая, и с этим приходится считаться. Ваше лицо нам не так уж незнакомо, оно порой мелькало перед нами, однако, право, право, нам не приходило на ум сопоставить вас и того латиниста, кто столь изысканно пользуется языком Цицерона. Некоторые обороты, употребленные в вашем докладе о заседаниях сейма, нас весьма увлекли, мы рады были бы поговорить с вами в удобное для нас время.
Петр не смог подавить вздоха. «Значит, это все-таки правда, — подумал он, — императору на самом деле понравился мой доклад. Боже праведный, если бы отец решил сейчас не рисковать жизнью ради своего безумного Философского камня, какой сказочный порядок воцарился бы во всем!»
Но пан Янек стоял, широко расставив ноги, опустив голову, словно приготовившись бодаться; он сжал губы так, что они вытянулись в прямую линию, и вовсе не выглядел как человек, который счастливым, легким поворотом мысли решил больше не рисковать жизнью.
— Как вы, очевидно, отметили, — продолжал император, — настроение наше вполне миролюбиво, мы питаем к вам расположение, у нас на то есть свои основания, и мы вам весьма за них признательны.
Он помолчал и положил на колени прокопченный тигелек с отливавшим золотым блеском веществом, — до тех пор тигелек стоял на низенькой подставке между левым боком кресла и рамой окна.
— Золото, — сказал он, — имманентно должно быть золотом, как человек — вследствие его рождения от человека — человеком, хотя он и подобен обезьяне, а что до разума — так чуть ли не плетется за телком. Золото есть золото, если оно похоже на золото, имеет вес золота, ведет себя как золото и реагирует как золото. А вот это, — император костяшкой указательного пальца постучал по содержимому тигелька, — настоящее золото, и вы, Петр Кукань, были неправы, утверждая, что дело рук вашего отца — не что иное, как свинец.
— Но это невозможно! — вскричал Петр.
Император усмехнулся.
— Что невозможно, реформатор этикета? Может быть, вы этого не утверждали?
— Утверждал, — ответил Петр, — но я утверждал это в камере, будучи с отцом наедине.
Император покивал головой, притворясь опечаленным.
— Ах, святая простота! Ваша бесхитростность украшает вас, молодой человек, сразу видно, что духом вы чисты и не лукавы. В награду за эту прелестную наивность, которая от души нас позабавила, жалую вам орден, первым кавалером которого будете вы, поскольку я учреждаю этот орден только сию минуту. Этот орден будет именоваться орденом Белой лилии, так что вы вернетесь на волю с таким украшением на груди, какого до вас еще никто не получал. Но что так же, как и вы, наивен и ваш отец, безусловно, великий ученый и исследователь, муж почтенный и знающий свет, это, право, достойно изумления. Вы, наверное, решили, что мы посадили вас под одним замком для того лишь, чтобы дать вам возможность поговорить и проститься? Fi donc, господа! В вашей камере есть камин, в котором нет огня, но зато у него — превосходная акустика. Через этот камин мы выведываем тайн больше, чем с помощью дыбы и испанских сапог или как их там называют, через все эти страшные орудия пыток, прибегнуть к коим мы повелеваем лишь в редких случаях и с неудовольствием, о чем нашим подданным доподлинно известно, отчего и именуют нас, как мы наслышаны, не только Ученым и Мудрым, но и Ласковым и Милосердным. Ну так как же, Кукань? Есть у вас возражения?
Пан Янек побагровел, глаза у него выкатились из орбит, он издавал какие-то нечленораздельные звуки, будто делая попытку проглотить собственный язык.
— Этого от Вашего Величества я никак не ожидал, — с натугой произнес он. — Это недостойно императора и главы государства.
Мрачнее тучи, император поднялся, было отчетливо слышно, как в коленях у него хрустнуло, но он тут же разогнал свою хмурость, улыбнулся и снова опустился в кресло.
— Не только Кукань-младший, но и его отец стремится к реформе этикета, — проговорил он и продолжал, иногда отказываясь от употребления по отношению к самому себе формы множественного числа. — Право, никогда еще не случалось, чтобы кто-то из моих подданных осмеливался оценивать мои действия и поступки иначе, нежели с благоговением и восторгом, но я прощаю вам это, Кукань, признавая, что теперь вы — самый богатый и могущественнейший человек во всем мире, как это я собственными ушами слышал из ваших уст. Да, владелец четверти фунта Философского камня действительно самый богатый и могущественнейший человек в мире. И поскольку, разумеется, мы не можем потерпеть подле себя человека, более богатого и могущественного, чем мы сами, вы, Янек Кукань, передадите нам свой Философский камень.
— Никакого Камня у меня нет, — ответил пан Янек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134