Втолковать всем, что это идиотизм. Вполне вероятно, именно мне и предстоит это совершить.
Вскоре они снова отправились в путь, к немалому огорчению слуг вдвое быстрее против того, как они двигались под началом старого графа. Джованни не терпелось очутиться в объятиях доброго дядюшки Танкреда, а Петр жаждал узнать, что же произошло в этой подозрительной Страмбе. Весьма правдоподобно, рассуждал он, что между графом Гамбарини и добрым дядюшкой Джованни разгорелся спор, возможно, за герцогский трон, однако у графа ничего не вышло. Но то, что не удалось старому Гамбарини, может получиться у его сына, разумеется, при его, Петра, содействии; старик Гамбарини наверняка не рискнул совершить coup d'Etat, даже имея приверженцев, а эти приверженцы доныне сидят в Страмбе; недопустимо, размышлял Петр, чтобы власть в Страмбе столетиями находилась только в одних руках, меж тем как Гамбарини, мои Гамбарини, играли тут лишь вторую скрипку, с тем чтобы наконец быть навсегда выставленными из Страмбы; нет, этому не бывать, нет, не бывать. Как бы не так! Как бы не так! А покамест добрый дядюшка Танкред пусть себе радуется.
— Каррамба! — вскричал он и рассмеялся, мысленно представив себе, как вытянулось бы лицо у дядюшки Танкреда, если бы только он мог предполагать, что справедливое возмездие и расплата приближается и теперь уже где-то на пути между Бенешовом и Табором.
Из достославного города Табора они взяли курс на Брно, а оттуда на Вену — потому что, кроме доброго дядюшки в Страмбе, у Джованни имелся еще славный дядюшка с материнской стороны, который жил в Вене, — то был некий барон фон Гайнесбург. Несколько лет назад, когда Джованни со своим отцом поспешали в обратном направлении, то бишь из Италии в Чехию, у этого родственника им оказали приятный, по-австрийски радушный прием, продолжавшийся две незабываемые недели.
— Твоя мать немка? — спросил Петр.
— Тиролька из прекрасного дворянского рода, ведущего родословную чуть ли не со времен Карла Великого, — пояснил Джованни. — Это от нее у меня голубые глаза и белокурые волосы, а от отца — фигура и лицо.
— А моя мать, — вспомнил Петр, — дочь — не знаю, как сказать по-итальянски «холостильщик», то есть человек, который холостит животных.
— Castratore, — подсказал Джованни и вдруг вздрогнул, словно испугавшись чего-то. — Это ты серьезно? Твой дед с материнской стороны был обыкновенным кастраторе?
— Да, обыкновенным кастраторе, — отозвался Петр.
— Не огорчайся, — сказал Джованни. — Наш великий Боккаччо вспоминает, что у Сократа родители были совсем необразованные люди, у Эврипида и Демосфена — не лучше того, и он замечает по этому поводу: Бог весть от каких мерзавцев и негодяев мы получаем в наследство свои бессмертные души и прекраснейшие свои свойства.
— Вот и я не знаю, что унаследовал от своего деда кастратора, — сказал Петр.
— Без сомнения, бесстрашие, когда надо резануть по живому, — совершенно серьезно определил Джованни.
«Какой бы Джованни ни был, — подумал Петр, — а он не чванится своей родословной, не кичится тем, чего сам лично не заслужил, и это очень благородно и в высшей степени мило с его стороны».
По-прежнему было тепло и сыро; южный ветер гнал над лесом низкие тучи; быстро темнело, дороги развезло, но не настолько, чтоб не проехать, колеса кареты погружались в грязь, но не застревали, и лишь в один из дней экипаж дважды пришлось вытаскивать, дергая за колеса. Петр последовал примеру графа Гамбарини и по дороге развлекался стрельбой из превосходной пищали Броккардо. Бенвенуто Челлини в своем «Жизнеописании» рассказывает о своих стрелковых достижениях вещи настолько поразительные, что лишь авторитет великого мастера и искателя приключений заставляет нас слепо ему верить; среди прочих удивительнейших и невероятнейших происшествий — случай с диким голубем, который, испугавшись пальбы неискусных охотников, спрятался в деревянную будку, что было вполне разумно, однако для голубя несколько неожиданно и непривычно; затем голубь осторожно высунул головку, что — напротив — было совершенно безрассудно, потому как автор «Персея» с расстояния пятидесяти шагов эту головку легко снес одним выстрелом из своего «броккардо». Вот и Петр, решив сравниться с маэстро в искусстве стрельбы, бил по дороге фазанов, зайцев и бекасов, а спаниель Барукко, радостно тряся ушами, проворно и самоотверженно отыскивал и подносил их. Это было столь же увлекательно, сколь и пользительно, так как в дорожных харчевнях, где они останавливались, в это дремотное время года готовили только перловую кашу для домашней челяди. Тишина, охватывавшая все вокруг, была такая полная, что каждый выстрел Петрова ружья, замирая, успевал отзвучать десятикратным эхом: казалось, скучающие окрестности, недовольные своей скудостью и запустением, неохотно прощались с этими звуками, ловили их обнаженными лапами своих ветвей и возвращали обратно, как это делается в классической игре под названием paume, точнее говоря, как это делалось с давних пор, еще во времена Платона, пока не выдумали ракетку с натянутыми струнами.
Как-то раз Петр, не приложив к щеке ружья и не прицеливаясь, поскольку было некогда, слепым выстрелом сбоку уложил длинноухого зайца, нежданно-негаданно выскочившего из чащи, на что Иоганн, тощий красавец с баками, заметил, высказав нечто ошеломляющее:
— Ну и везет вам, юноша, вам только стрелять да стрелять, — произнес он. — А почему бы и нет, ведь ружье-то заколдованное.
Петр поднял брови, выражая свое удивление.
— Ну да, ваш отец его и заколдовал, — настаивал Иоганн. — Я сам по повелению господина графа носил ружье к вашему отцу в мастерскую.
Петр хотел было наказать Иоганна за бабьи сплетни, но припомнил, что отец его действительно занимался подобными сделками. При этой мысли сердце его заныло в тоске по чему-то давно минувшему и безвозвратно утраченному.
— Когда вы к нему приходили, у него на голове была маленькая черная шапочка?
Иоганн поклонился.
— Если мне не изменяет память, что-то похожее у него, кажется, было.
— И черный бархатный плащ?
— Помнится, и черный бархатный плащ тоже был.
— И в мастерской пахло серой и дымом?
— На это, извините, я бы не стал обращать внимания, — сказал Иоганн. — Я бы считал это неблагородным и бестактным.
Они приблизились к городу Вене, и тут с неба повалила грязная кашеобразная мгла, навстречу которой из ядовитых болот, омутов и топей, в те годы покрывавших этот край, поднялись испарения, столь же густые, темные и кашеобразные, так что не стало видно ничего, кроме блуждающих огоньков, манивших путника сойти с дороги и ступить туда, откуда нет возврата, ибо почвы эти бесцеремонно засасывают наездника вместе с конем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Вскоре они снова отправились в путь, к немалому огорчению слуг вдвое быстрее против того, как они двигались под началом старого графа. Джованни не терпелось очутиться в объятиях доброго дядюшки Танкреда, а Петр жаждал узнать, что же произошло в этой подозрительной Страмбе. Весьма правдоподобно, рассуждал он, что между графом Гамбарини и добрым дядюшкой Джованни разгорелся спор, возможно, за герцогский трон, однако у графа ничего не вышло. Но то, что не удалось старому Гамбарини, может получиться у его сына, разумеется, при его, Петра, содействии; старик Гамбарини наверняка не рискнул совершить coup d'Etat, даже имея приверженцев, а эти приверженцы доныне сидят в Страмбе; недопустимо, размышлял Петр, чтобы власть в Страмбе столетиями находилась только в одних руках, меж тем как Гамбарини, мои Гамбарини, играли тут лишь вторую скрипку, с тем чтобы наконец быть навсегда выставленными из Страмбы; нет, этому не бывать, нет, не бывать. Как бы не так! Как бы не так! А покамест добрый дядюшка Танкред пусть себе радуется.
— Каррамба! — вскричал он и рассмеялся, мысленно представив себе, как вытянулось бы лицо у дядюшки Танкреда, если бы только он мог предполагать, что справедливое возмездие и расплата приближается и теперь уже где-то на пути между Бенешовом и Табором.
Из достославного города Табора они взяли курс на Брно, а оттуда на Вену — потому что, кроме доброго дядюшки в Страмбе, у Джованни имелся еще славный дядюшка с материнской стороны, который жил в Вене, — то был некий барон фон Гайнесбург. Несколько лет назад, когда Джованни со своим отцом поспешали в обратном направлении, то бишь из Италии в Чехию, у этого родственника им оказали приятный, по-австрийски радушный прием, продолжавшийся две незабываемые недели.
— Твоя мать немка? — спросил Петр.
— Тиролька из прекрасного дворянского рода, ведущего родословную чуть ли не со времен Карла Великого, — пояснил Джованни. — Это от нее у меня голубые глаза и белокурые волосы, а от отца — фигура и лицо.
— А моя мать, — вспомнил Петр, — дочь — не знаю, как сказать по-итальянски «холостильщик», то есть человек, который холостит животных.
— Castratore, — подсказал Джованни и вдруг вздрогнул, словно испугавшись чего-то. — Это ты серьезно? Твой дед с материнской стороны был обыкновенным кастраторе?
— Да, обыкновенным кастраторе, — отозвался Петр.
— Не огорчайся, — сказал Джованни. — Наш великий Боккаччо вспоминает, что у Сократа родители были совсем необразованные люди, у Эврипида и Демосфена — не лучше того, и он замечает по этому поводу: Бог весть от каких мерзавцев и негодяев мы получаем в наследство свои бессмертные души и прекраснейшие свои свойства.
— Вот и я не знаю, что унаследовал от своего деда кастратора, — сказал Петр.
— Без сомнения, бесстрашие, когда надо резануть по живому, — совершенно серьезно определил Джованни.
«Какой бы Джованни ни был, — подумал Петр, — а он не чванится своей родословной, не кичится тем, чего сам лично не заслужил, и это очень благородно и в высшей степени мило с его стороны».
По-прежнему было тепло и сыро; южный ветер гнал над лесом низкие тучи; быстро темнело, дороги развезло, но не настолько, чтоб не проехать, колеса кареты погружались в грязь, но не застревали, и лишь в один из дней экипаж дважды пришлось вытаскивать, дергая за колеса. Петр последовал примеру графа Гамбарини и по дороге развлекался стрельбой из превосходной пищали Броккардо. Бенвенуто Челлини в своем «Жизнеописании» рассказывает о своих стрелковых достижениях вещи настолько поразительные, что лишь авторитет великого мастера и искателя приключений заставляет нас слепо ему верить; среди прочих удивительнейших и невероятнейших происшествий — случай с диким голубем, который, испугавшись пальбы неискусных охотников, спрятался в деревянную будку, что было вполне разумно, однако для голубя несколько неожиданно и непривычно; затем голубь осторожно высунул головку, что — напротив — было совершенно безрассудно, потому как автор «Персея» с расстояния пятидесяти шагов эту головку легко снес одним выстрелом из своего «броккардо». Вот и Петр, решив сравниться с маэстро в искусстве стрельбы, бил по дороге фазанов, зайцев и бекасов, а спаниель Барукко, радостно тряся ушами, проворно и самоотверженно отыскивал и подносил их. Это было столь же увлекательно, сколь и пользительно, так как в дорожных харчевнях, где они останавливались, в это дремотное время года готовили только перловую кашу для домашней челяди. Тишина, охватывавшая все вокруг, была такая полная, что каждый выстрел Петрова ружья, замирая, успевал отзвучать десятикратным эхом: казалось, скучающие окрестности, недовольные своей скудостью и запустением, неохотно прощались с этими звуками, ловили их обнаженными лапами своих ветвей и возвращали обратно, как это делается в классической игре под названием paume, точнее говоря, как это делалось с давних пор, еще во времена Платона, пока не выдумали ракетку с натянутыми струнами.
Как-то раз Петр, не приложив к щеке ружья и не прицеливаясь, поскольку было некогда, слепым выстрелом сбоку уложил длинноухого зайца, нежданно-негаданно выскочившего из чащи, на что Иоганн, тощий красавец с баками, заметил, высказав нечто ошеломляющее:
— Ну и везет вам, юноша, вам только стрелять да стрелять, — произнес он. — А почему бы и нет, ведь ружье-то заколдованное.
Петр поднял брови, выражая свое удивление.
— Ну да, ваш отец его и заколдовал, — настаивал Иоганн. — Я сам по повелению господина графа носил ружье к вашему отцу в мастерскую.
Петр хотел было наказать Иоганна за бабьи сплетни, но припомнил, что отец его действительно занимался подобными сделками. При этой мысли сердце его заныло в тоске по чему-то давно минувшему и безвозвратно утраченному.
— Когда вы к нему приходили, у него на голове была маленькая черная шапочка?
Иоганн поклонился.
— Если мне не изменяет память, что-то похожее у него, кажется, было.
— И черный бархатный плащ?
— Помнится, и черный бархатный плащ тоже был.
— И в мастерской пахло серой и дымом?
— На это, извините, я бы не стал обращать внимания, — сказал Иоганн. — Я бы считал это неблагородным и бестактным.
Они приблизились к городу Вене, и тут с неба повалила грязная кашеобразная мгла, навстречу которой из ядовитых болот, омутов и топей, в те годы покрывавших этот край, поднялись испарения, столь же густые, темные и кашеобразные, так что не стало видно ничего, кроме блуждающих огоньков, манивших путника сойти с дороги и ступить туда, откуда нет возврата, ибо почвы эти бесцеремонно засасывают наездника вместе с конем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134