Во время первой мировой войны отец Вильгельма получил Железный крест за отвагу, проявленную перед лицом врага. Мы дружили с Вильгельмом. Он помогал мне зубрить латинские вокабулы, а я подсказывал ему, когда он путал имена бесчисленных полководцев. И как нас ни рассаживали, мы снова оказывались на одной скамье. Кроме того, мы вместе играли в хоккей за «БСФ-92», а его сестренку я учил кататься на коньках. Мать Вильгельма работала в немецком Красном Кресте.
Вильгельм Дейч был не единственный еврей в нашей школе, но так называемый еврейский вопрос у нас тогда еще не существовал, хотя, приглашая старшеклассников вступать в студенческие союзы, наши бывшие соученики обходили евреев с ледяной вежливостью. Правда, педагоги почти не пытались противостоять антисемитской травле, которая на улицах принимала все более разнузданный характер. На стенах домов погромщики расклеивали плакаты с надписью: «Евреи — наше несчастье», выводили на заборах белыми буквами: «Во всем виноваты евреи», скандировали хором: «Издохни, еврей!» Неопределенная позиция, которую в этом вопросе занимала школа, вполне соответствовала и некоторым другим впечатлениям от преподавания в мои времена.
Ведь из нас должны были бы воспитать доблестных граждан Веймарской республики, однако мы это на себе не ощущали.
И хотя никто из преподавателей не высказывался открыто против этого государства, не было и таких, которые бы особенно старались нас к нему расположить.
Если на учительской кафедре стояли офицеры запаса и им случалось говорить о президенте республики Эберте, фамилии президента всегда сопутствовал эпитет «подмастерье шорника», который произносился нараспев и сквозь зубы, с иронической усмешкой; имя же Гинденбурга пока еще не связывалось с государственными функциями, тогда его упоминали только как «господина фельдмаршала». Историческое значение цветов Веймарской республики — черно-красно-золотой — отмечалось далеко не столь охотно, как то обстоятельство, что ее торговый флаг все еще был черно-бело-красным и только в его левом верхнем углу имелось изображение маленького черно-красно-золотого гейса.
Находясь под влиянием самых различных фактов и впечатлений, я не в силах был выбрать правильный путь. Просиживая брюки на школьной скамье, я и сам толком не знал, для чего, собственно говоря, продолжаю учиться! ведь курьеров с аттестатом зрелости было уже достаточно, а на биржах труда стояло в очереди бесчисленное множество здоровых мужчин, желавших получить пособие по безработице. Моего отца это не коснулось: он был государственным служащим, но мои братья потеряли работу, четырех сыновей сапожника выставили на улицу, трое моих одноклассников бросили школу, потому что их отцы из-за отсутствия средств не могли вносить плату за право учения. А из баров и садов-ресторанов доносилось кваканье саксофонов: «Солнца луч, воскресный отдых…» Для миллионов людей «воскресный отдых» длился непрерывно, но, увы, без проблеска света. А у меня ко всему пропала охота, тем более к бессмысленной зубрежке в школе. Вечерами мы стояли на углах улиц, школьники и безработные. Мой отец ворчал:
— Какая жалость, что отменили воинскую повинность.
Это стало для меня руководством к действию. К солдатам меня влекло с детства. Им я обязан был и своей коллекцией патронов, и настоящим солдатским ранцем, который стал моей школьной сумкой. В Союзе молодежи я преисполнялся гордостью, когда нами командовал «настоящий» офицер, любое учение не было мне в тягость.
Школа восхваляла подвиги кайзеровской армии. Мой дядя и двоюродные братья дослужились до офицерского звания. Мой старший брат тоже стал бы офицером, но он был еще слишком юн, когда явился на пункт записи добровольцев. В добровольцах больше не нуждались, воинской повинности не было, и это-то и удручало моего отца, который нахвалиться не мог дисциплиной и порядком в старой армии. У меня не было никаких оснований сомневаться в том, что он и мне хотел бы дать такое же воспитание, а мои склонности этому не противоречили, раз уж моим плантаторским мечтам не суждено было осуществиться.
Профессия военного — вот достойная усилий и почетная цель, думал я, и мне хотелось как можно скорее ее достигнуть, тем более что таким способом я избавлюсь от школы. В то время солдатом можно было стать, только завербовавшись не меньше чем на двенадцать лет службы в рейхсвере.
Итак, я подал заявление с просьбой зачислить меня в армию.
Я «подтягиваюсь»
Вызов на медицинский осмотр, а затем и на проверку физического и умственного развития не заставил себя долго ждать. Он был напечатан на типографском бланке, как и полученное позднее вермахтовское медицинское заключение о годности.
Часовой у казармы караульного полка в Моабите, куда мне было назначено прийти, встретил мое появление презрительной усмешкой:
— Что ж, молокосос, желаю успеха, да только смотри держись, у нас таких, как ты, хватает! Конкуренция нынче большая: примут только десять человек.
Когда я увидел, как много набралось народу, то решил, что шансов у меня нет. Тут были и настоящие великаны, за спиной которых меня просто не было видно, когда мы выстроились в шеренгу по четверо в ряд. Я бы тут же удрал, мне очень этого хотелось. Но перед нами выступил с речью офицер.
— Господа! — Он употребил именно это обращение. — Вы хотите служить в рейхсвере.
Мы вас не звали и примем не всех. Рейхсвер был и будет армией избранных, ясно?
Тот, кто рассчитывает просто служить у нас за деньги да при этом лодырничать, находится в трагическом заблуждении, пусть лучше сразу уйдет, пока не выгнали.
Нам нужны настоящие мужчины, которые всей душой хотят стать солдатами, ясно?
Эти слова на многих из нас, кандидатов в рейхсвер подействовали как холодный душ. Но никто не отступил.
— Хлюпики и маменькины сынки нам не нужны. Генерал-полковник фон Сект создал стотысячную армию из союзов фронтовиков, добровольческих корпусов и добровольцев; у него служат фронтовые офицеры и фронтовые солдаты, а не всякая размазня. Тон здесь суровый, но искренний. Кого это не устраивает, может не ходить на осмотр к врачу, ясно?
Кое-кто из нас призадумался, но никто не заявил, что отказывается. Для меня же все сказанное звучало, как боевая труба, я словно вырос на несколько сантиметров.
— Рейхсвер аполитичен, и ему нет дела до склок между партиями. Он создан для защиты республики от внутренних и внешних врагов и не раз это доказывал. Врагам государства у нас не место. Поэтому мы не потерпим в наших рядах коммунистов. И нацистов, конечно, тоже. Тот, кто думает, что в рейхсвере дозволено заниматься политикой, может сейчас же убираться. Рейхсвер аполитичен, ясно?
Среди нас не нашлось такого дурака, который объявил бы о своих связях с коммунистами или национал-социалистами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
Вильгельм Дейч был не единственный еврей в нашей школе, но так называемый еврейский вопрос у нас тогда еще не существовал, хотя, приглашая старшеклассников вступать в студенческие союзы, наши бывшие соученики обходили евреев с ледяной вежливостью. Правда, педагоги почти не пытались противостоять антисемитской травле, которая на улицах принимала все более разнузданный характер. На стенах домов погромщики расклеивали плакаты с надписью: «Евреи — наше несчастье», выводили на заборах белыми буквами: «Во всем виноваты евреи», скандировали хором: «Издохни, еврей!» Неопределенная позиция, которую в этом вопросе занимала школа, вполне соответствовала и некоторым другим впечатлениям от преподавания в мои времена.
Ведь из нас должны были бы воспитать доблестных граждан Веймарской республики, однако мы это на себе не ощущали.
И хотя никто из преподавателей не высказывался открыто против этого государства, не было и таких, которые бы особенно старались нас к нему расположить.
Если на учительской кафедре стояли офицеры запаса и им случалось говорить о президенте республики Эберте, фамилии президента всегда сопутствовал эпитет «подмастерье шорника», который произносился нараспев и сквозь зубы, с иронической усмешкой; имя же Гинденбурга пока еще не связывалось с государственными функциями, тогда его упоминали только как «господина фельдмаршала». Историческое значение цветов Веймарской республики — черно-красно-золотой — отмечалось далеко не столь охотно, как то обстоятельство, что ее торговый флаг все еще был черно-бело-красным и только в его левом верхнем углу имелось изображение маленького черно-красно-золотого гейса.
Находясь под влиянием самых различных фактов и впечатлений, я не в силах был выбрать правильный путь. Просиживая брюки на школьной скамье, я и сам толком не знал, для чего, собственно говоря, продолжаю учиться! ведь курьеров с аттестатом зрелости было уже достаточно, а на биржах труда стояло в очереди бесчисленное множество здоровых мужчин, желавших получить пособие по безработице. Моего отца это не коснулось: он был государственным служащим, но мои братья потеряли работу, четырех сыновей сапожника выставили на улицу, трое моих одноклассников бросили школу, потому что их отцы из-за отсутствия средств не могли вносить плату за право учения. А из баров и садов-ресторанов доносилось кваканье саксофонов: «Солнца луч, воскресный отдых…» Для миллионов людей «воскресный отдых» длился непрерывно, но, увы, без проблеска света. А у меня ко всему пропала охота, тем более к бессмысленной зубрежке в школе. Вечерами мы стояли на углах улиц, школьники и безработные. Мой отец ворчал:
— Какая жалость, что отменили воинскую повинность.
Это стало для меня руководством к действию. К солдатам меня влекло с детства. Им я обязан был и своей коллекцией патронов, и настоящим солдатским ранцем, который стал моей школьной сумкой. В Союзе молодежи я преисполнялся гордостью, когда нами командовал «настоящий» офицер, любое учение не было мне в тягость.
Школа восхваляла подвиги кайзеровской армии. Мой дядя и двоюродные братья дослужились до офицерского звания. Мой старший брат тоже стал бы офицером, но он был еще слишком юн, когда явился на пункт записи добровольцев. В добровольцах больше не нуждались, воинской повинности не было, и это-то и удручало моего отца, который нахвалиться не мог дисциплиной и порядком в старой армии. У меня не было никаких оснований сомневаться в том, что он и мне хотел бы дать такое же воспитание, а мои склонности этому не противоречили, раз уж моим плантаторским мечтам не суждено было осуществиться.
Профессия военного — вот достойная усилий и почетная цель, думал я, и мне хотелось как можно скорее ее достигнуть, тем более что таким способом я избавлюсь от школы. В то время солдатом можно было стать, только завербовавшись не меньше чем на двенадцать лет службы в рейхсвере.
Итак, я подал заявление с просьбой зачислить меня в армию.
Я «подтягиваюсь»
Вызов на медицинский осмотр, а затем и на проверку физического и умственного развития не заставил себя долго ждать. Он был напечатан на типографском бланке, как и полученное позднее вермахтовское медицинское заключение о годности.
Часовой у казармы караульного полка в Моабите, куда мне было назначено прийти, встретил мое появление презрительной усмешкой:
— Что ж, молокосос, желаю успеха, да только смотри держись, у нас таких, как ты, хватает! Конкуренция нынче большая: примут только десять человек.
Когда я увидел, как много набралось народу, то решил, что шансов у меня нет. Тут были и настоящие великаны, за спиной которых меня просто не было видно, когда мы выстроились в шеренгу по четверо в ряд. Я бы тут же удрал, мне очень этого хотелось. Но перед нами выступил с речью офицер.
— Господа! — Он употребил именно это обращение. — Вы хотите служить в рейхсвере.
Мы вас не звали и примем не всех. Рейхсвер был и будет армией избранных, ясно?
Тот, кто рассчитывает просто служить у нас за деньги да при этом лодырничать, находится в трагическом заблуждении, пусть лучше сразу уйдет, пока не выгнали.
Нам нужны настоящие мужчины, которые всей душой хотят стать солдатами, ясно?
Эти слова на многих из нас, кандидатов в рейхсвер подействовали как холодный душ. Но никто не отступил.
— Хлюпики и маменькины сынки нам не нужны. Генерал-полковник фон Сект создал стотысячную армию из союзов фронтовиков, добровольческих корпусов и добровольцев; у него служат фронтовые офицеры и фронтовые солдаты, а не всякая размазня. Тон здесь суровый, но искренний. Кого это не устраивает, может не ходить на осмотр к врачу, ясно?
Кое-кто из нас призадумался, но никто не заявил, что отказывается. Для меня же все сказанное звучало, как боевая труба, я словно вырос на несколько сантиметров.
— Рейхсвер аполитичен, и ему нет дела до склок между партиями. Он создан для защиты республики от внутренних и внешних врагов и не раз это доказывал. Врагам государства у нас не место. Поэтому мы не потерпим в наших рядах коммунистов. И нацистов, конечно, тоже. Тот, кто думает, что в рейхсвере дозволено заниматься политикой, может сейчас же убираться. Рейхсвер аполитичен, ясно?
Среди нас не нашлось такого дурака, который объявил бы о своих связях с коммунистами или национал-социалистами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134